Антипоэзия. Стиходелии разных лет
Издательство:
Автор
- -
- 100%
- +
Краткость – сестра таланта, а многословие – его двоюродный брат-близнец.
– Китайская мудрость
Дизайнер обложки Александр Грохотов
Иллюстратор Rockford Orvin
Иллюстратор Филипп Никаноров
Благодарности:
Ольга Черных
Дмитрий Васильев
Алексей (Al-Ex) Барацков
© Дмитрий Гольденберг, 2022
© Александр Грохотов, дизайн обложки, 2022
© Rockford Orvin, иллюстрации, 2022
© Филипп Никаноров, иллюстрации, 2022
ISBN 978-5-0055-4304-2
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Книга 1-я. ИЕРОГЛИФ
1989—2004
Из декораций
Лежит луна лимонной коркой.Осколками стакана – звёзды.Распахнут мир оконной створкой,И свет гасить ещё не поздно.Трамвай, затерянный во мраке,Колёсами пространство режет.И полуночный вой собакиВливается в трамвайный скрежет.И падает звезда, сгорая,И, словно птица, рвётся ветерИз пыльных декораций рая,Из городской железной клети.Шаман
Пой песню,пока поётся-играетсяпророку непроизносимого имени.Пей плесеньюподёрнутое счастье, из пальцавысосанное, словно из вымени.Бей в тамтам, вытанцовывая замысловато,словно солнце в стакане, усиженном мухами,сомнамбулически перемещайся во времени.Завывай первобытно, прорывайся фальцетом кастрата,одержимый шалящими духами,ты – избранник, надежда племени.Зацелованный жадными языкамиотблесков кострового пламени,в позе растерянного постового у знамени,Обнятый неисчислимыми руками,тянущимися к тебе из океана всемирной памятиаnd squinting as if awaiting a vicious tsunamiоr maybe some other no less destructive calamity.1
Весна в Вавилоне
Это просто весна.Вавилон, дай отведать мне снова туманаИз колодцев дворов и пройти мимо древних камней,И на звёзды смотреть твои допоздна,Добавляя своих из пустого кармана.Дай опять прожигать свои ночи окурком,В дырках видя тот облик, лишающий сна,Что берёг, не смыкая очей.Ну а то, что слетает со стен штукатуркаИ за ней не окажется вдруг кирпичей —Это просто весна.До звезды
Ветошь ушедших лет.Фильтры изжёванных сигарет.Полночь, крадучись, подлая, брысь!Дверь подсознанья, сезам-отворись.Жажда сухой воды.Эти знакомства мне до звезды.Вести с полей: урожай коноплиПрошлого года мы превзошли.Белые простыни, чёрная кровь.Татуированная любовь.Воспоминания стёрлись до дыр.Джинсы, тельняшка – славный мундир!Компромистерия-буфф!
Ясно только, что туман – неизбываем.Компромисс, быть может, не-избежен,Но-исхожен, поперёк и вдоль....Нет времени обрести душевный покой.Врач прописал мне его дрожащей рукой.Звёздная соль крупного помола на небе,На ржаном чёрном хлебе....Приближаясь к дому, вполголоса пойСтарые гимны ветру, траве и листьям,Стенам, улицам и площадямГорода прописных истин.Смех сквозь слёзы
[1]
Человек – заброшенный дом, глаза – выбитые окна.Рот – как дверь, заколоченная наглухо.Вокруг – немой пустырь, лужи, битые стёкла.Крыша, съехавшая набекрень – кепка, сдвинутая на ухо.Лицо – фасад. По стене катятся слёзы дождя.Их не спрячешь, не вытрешь насухо, не смахнёшь.Наверно, так раньше плакали при смерти вождя,Когда в последний путь на лафете отправлялся вождь.Крошево штукатурки вперемешку с хаосомПерекрытий, балок, труб и стропил.Дом уплывает под воображаемым парусомПо реке улицы, без руля и ветрил.[2]
Ночь превращается в день,Свет превращается в тень,Дом превращается в дым,Если его поджечь.Целое состоит из частей,Органов, нервов, сухожилий, костей.Капля по капле, точь-в-точь,Камень заставит течь.У дочери есть единственный сын,У нас – единственный Бог.В руку – вчерашний сон,Бег дести тысяч ног.Год исходит на нет,Вопрос отрицает ответ.Сколько же зим и лет? —Туз, дама, валет.Газ у войны невидим,Невесом.Глаз у луны спит седьмымСном.Мор давит мир колесомЗлым.Ум съела моль – ну и БогС ним.Север – гонит на юг птиц.Смотрит зима в зеркала лиц.След вогнан, как лом, в лёд.Птица убита холодом влёт.Смех – кисло кривит рот,Стих – жалобный бред — врёт.[3]
Испарение человеческого тепла и пота.Сигареты горение, нервная икота.Глаза – заряженная двустволка.Инстинкт охоты, природа волка.Зияет чёрная дыра сердца,Суровее здания городской тюрьмы.Была звезда, осталась обшарпанная дверцаВ пустоту тьмы.Осталась в памяти канва телодвиженийПервобытного танца, шаманство экзорсизма.Остались на бумаге слова стихотворений,Фронтовые письма Солдата Реализма.Один день из жизни
Проклятьями, сигаретным пеплом и перхотьюУсыпанный пол.Василий Иванович, глухой как тетерев,Смотрит футбол.Надсадно в палисаднике воет облезлый койот.Старaя проститутка в привокзальном сортире в пьяную морду солдата щерит щербатый рот,В свете немощной лампочки стоя лицом к лицу,Споря и набивая стоимость выеденному яйцу.В гранёном стакане едкая жидкость плещется,Средство от грусти, которая лечится,Но возвращается часто, как образ убитой вами любовницы.Кровь её с ваших рук уже никогда не смоется.Ржавчина лживых слов разъедает усталый ум,Любовь перешла на подсчет итоговых сумм.Хочется жечь знамена во избежание тьмы,Выблевать душу в наглую харю зимы,До третьих петухов пить седьмую воду,На седьмом небе делать свою погоду,Смешав кислое с длинным, попасть пальцем в небо,Посеять смуту и пожать урожай хлеба.Опрометью в переплетение улиц броситься,Прорваться сквозь околесицу и чересполосицу,Плюнуть на отсутствие определенной целиИ дать полный вперёд, куда бы глаза ни глядели.Пилигрим
Что я пою, сохраняя молчание,Глотая с приставки по окончание?Ложь меня пропитала до костного мозга,Стригла под ноль и растила в обносках.Что я пою, безъязыкий скиталец? —Злые хвалы налетающей вьюге,В опустошённых полях обретаясь,Где-то в бескрайнем замкнутом круге.Вечный паломник серых полей,Я проклинаю стояние насмертьИ, становясь осторожней и злей,Высóты вершин поднимаю насмех.Карнавал
…И вот посреди пустоты, суеты, маеты,пустопорожних, нахрапистых, наглых,нашпигованных пошлостью будней,серо-буро-малиновым в крапинку Принцемна белом коне появляешься Ты.На коралловых отмелях, в экзотических странах,в эпицентре свинцовых штормов – тоже Ты,повелитель желаний, восторженно блещущийятаганом Луны.Канатоходцы впотьмах, вполусне, вполубредунабредающие на беду,где ваш Храм, где итоги бескрайних скитаний,от перевалов Непала до яшмы тунисских закатов,алжирского опиума вперемешкус Адмиралтейской Иглою санкт-петербургского шприца,вены каналов, изрытые дёсны проулков,железо зубовных мостов?..Зажигая свечу, видишь демонов, щерящих жёлтые пасти.Восхищенный отчасти,бросаешься в их карнавал, в ритуальную оргию,в исступлённое царство потаскухи-весны,в чёрный дым, что дурманит усталое сердцеобещанием бездны.Вакханалия рвётся в бедламеобезумевшим пламенем…Пьяный матрос, папиросу зажав саблезубыми челюстями,по-пиратски сверкая глазами,разгоняет правительство членоподобных мужей.Пир бомжей,растерзавших на части жандарма,пьющих сладкую кровь мятежа.Пир горой, средь чумы,в предвкушении новой тюрьмы,где для всех приготовлено место под солнцем,огненно-красным, словно на флаге японском —четыре стены и небесный клочок,зарешечённый мутным оконцем.Клистирно, кристально чисты ваши души,протухшие, но благонадежно промытыев самом отъявленном одеколоне,в дорогой туалетной воде,и на дне писсуара виднеется тёмная мутьистины, извлекаемой нами из вин.Бухой летописец событий, лохматый, небритый,в тиаре, в «семейных» трусах,новый лист, эту tabula rasa, готов искропитьсвежей дозой паскудства.В музеях и книгах грядущих временбудет он по заслугам отмечен…Нараспашку душа, из пальто да наружу,на волю, в пампасы, в украинские степиподводною лодкой,подлёдною водкой, пролёткой,электропроводкой искрящей,коровой предсмертно хрипящей, вопящей,колюще-режуще ищущей пули, ножевого удара,ядовитой змеи иль смертельных объятий петли…Вон отсюда, из этих прокуренных комнат,из этих пурпурных чертогов,осточертевших острогов,постылых слепых четвергов!Ты будённовец или махновец,ты басмач или дервиш в дороге,на непальском отроге,в Таганроге с тетрадьюсонетов в твоём рюкзаке, с неизменною трубкойпаровозного дыма во рту.Горизонты сжимают кольцо своих рук.Падший ангел, мой друг,не покинь меня в эту минуту. Быть может,на той стороне обозначатсясилуэты ответов.Океанским простором укроет меня тишина,в очаге догорают листки манускриптови ветер играет мелодию лёгкого джазана ворохе пыльного скарбаи бутылочного стекла.«Дождь шёл без устали…»
Дождь шёл без устали с утра.Прошёл и не остановился.Немного света и теплаИ дни, упрятанные в числа.Остывший кофе на столе.Твой тихий вспоминаю голос.Холодная звезда в окне…Отвел глаза, едва опомнясь.Уснул и пробудился вновь.Судьба отмерена на раз нам.Ей не перечь, не прекословьСвоим капризом несуразным.Жар погребального костраВсю ночь мне неотвязно снился.Дождь шёл до самого утра,Прошёл и не остановился.Иероглиф
[1]
Свет очей моих,восхищение,пропадает дар речи.Тьма ночей моих,освещениепредоставят нам красные свечи.Семь сороков моих,сумасшествиe —твои белые плечи.Осень стихов моих,стихийное бедствиезимней предтечи.[2]
Равномерное распределение светотениПо поверхности моего мировоззрения.Замороженные глаза рыбы нотатенияВзирают из холодильника без особого выражения,С долей утомления. С нотой презрения.С осознанием своего поражения.И безвыходности положения.[3]
Татуированные змеи ползут по твоей спине,По всей её убийственно сексапильной длине.Мурашки бегут по коже от этих рептилий.Нашей обители хранители и радетели,Немые сторожа, слепые свидетелиНаших идиллий.[4]
Таким образом, следовательно, итак.Подведём итоги, подобьём сальдо-бульдо, приход-расход.Маслом расписанное железнодорожное полотно,Акварелью растёкшаяся суматоха весны,Подведённые тушью глаза на плоскости портрета,Порнобезобразие фотографий —Таково естество твоего искусства.Моё тело – твой храм. Твоя душа – моя молитва.Или, скорее, ответ на неё.[5]
Распалась связь вещей, нарушен ход событий,И реки повернулись вспять.По-детски глуп идеализм наречий и наитийКобылы сивой бред, ни дать ни взять.Оскомину набивший ворох ситуаций…В разладе с миром и с самим собой,Ты не Коперник, не Конфуций, не ГорацийИ сам не свой.Ты в полумраке лёгкой поступью спешишьПо лабиринту окон, стен и крыш,В котором временно господствует,Твоим шагам в ответ немотствуетПредутренняя тишь.[6]
Преобладание тестостерона, адреналина,Влияние алкоголя, никотина, кофеина.Дирижаблем витает в облаках мозг.Истекает кровью свечи воск.Мечется бисером по страницам почерк.Заперты предложения на замки точек.Нос оседлало очков коромысло.Выражение глаз лишено смысла.Свернулся на кухне иероглифом японскимВ замысловатом танце.Белое поле. Красное солнце.Я – камикадзе.Предсказательница
Час за часом, день за днём, месяц за месяцем, год за годом,Незаметно становишься своим собственным антиподом.Отпущены вожжи, кони бредут по дорожной распутице,Счётчик времени необратимо крутится.Земной шарик заведённой юлой вертится.Посеяно, сжато, мука в мельнице мелется.Стерпится-слюбится, успокоится, перебесится,Сама по себе остановится околесица.А не остановится, так пускай дальше катитсяТак, как предсказывала предсказательница,Так, как предвидела провидица, пускай и сбудется,Именно так, как судьбе заблагорассудится.Вслух
Жизнь моя – девчонка-проказница.Смерть моя – старуха-процентщица.А какая, в сущности, разница?Безделица, дело копеечное.Чисто выбритое коленце —Это моя голова,Вымытая слезамиИ обмотанная в полотенце,Истекающая словами,Израсходованная на слова.Открытка (По диагонали)
Реальность, завинченная штопором – это стальОткрытки, посланной Сальвадором Дали.Параллельно-перпендикулярная магистральСквозь пустошь Марокко в центр Земли.Тысячелетние камни по обе стороны магистрали.Горячий сирокко, холодный мистральИ тело ползущей гремучей змеи,Снизу вверх, по диагонали…Неободлер
1. Любовь и смерть
Глядят со стен причудливые золотые маски,Им отвечает красная свеча из канделябра снизу.Отключен ток, мертвы часы и телевизор,Беснуются в твоем мольберте краски.Твой труп лежит недвижно на ковре, самоубийца.При взгляде на него становится не по себе и муторно.В лице – спокойствие и завершенность без надрыва.Висит на вене шприц – огромный кровопийца.И кожа в синяках и шрамах перламутрова,Как жемчуга Персидского Залива.К тебеПрижался я, сперва совсем несмело,Теряя над собою власть.Твоим безудержно желанным теломВ последний раз попользовался всласть,Наперекор судьбе.2. Кокотка
Кокетливая дама полусвета, полутьмы.Помады жир и драные колготки.Аристократка ты в обличье уличной кокотки,Приёмное дитя столичной кутерьмы.Простоволосая, сидишь на кухне в стареньком халате,При тусклом свете лампочки ты куришь чай и пьёшь траву.Седая, старая, прогалины во рту.Культяпками копаешься в салате.Порою вспомнишь о былых забавах,Театрах, кавалерах, кутежах.Зудит натужно почерневший пах,Когда-то потрудившийся на славу.Жизнь перевёрнута прочитанной страницей,Надежды – в журавлином косяке.И лишь в твоём горбу, как в кулаке,Клокочет сердце пойманной синицей.3. Слепота
Посеребрён снегами Город Печальных Лун.Анахроническое следствие времён,Беззубым ртом он тщетно ищет звукиКогда-то им возлюбленных имён.Седой, слепой, потерянный колдунЗажат в объятья ядерной зимы.Дрожат его слабеющие руки…Висят на башнях чёрные хоругви —Застиранные рубища и юбкиЕго навеки победившей тьмы…В лодке
Клейкая лента лет.В те времена, когда…Королевство позолоченных эполет…Августейшее «да»,Низведённое к плебейскому «нет»…Вниз по реке, лёжа в лодке, глядя в бездонное небо…Птица парит в облаках высоко, громко жужжит цикада.Цель, направление, определённость – спасибо, не надо.Прошлое, настоящее, будущее – спасибо, не треба.
С высоты птичьего полета
Изредка пронесется над пашнейвсеведующая птица.Что видно ей сверху? – нашидруг за другом следующие лица.Изредка пронесётся над полем боя, глядь —снова роем свои окопы,Ей демонстрируя не что иное, блядь,как наши коленопреклонённые жопы.Изредка пронесёт эту птицусвежим помётом по статуям наших вождей.Им не укрыться, потом – не отмытьсядаже столетьем кислотных дождей.К Саломее
Стань сном, сатанея мужественным апломбом, Саломея!Осклабься саблями, затряси персями, заверти пляской своей Варфоломея.К его тусклому рылу подштанниками своими тяготея,Ему раскрывает секрет за секретом твоя огнедышащая галантерея,С долей лукавства и с долей к тебе приложившего рук брадобрея.Сегодня к Варфоломею перекочует твоя гоноррея.Такой
Мудрствующий, бодрствующий, безмолвствующий,Внемлющий, дремлющий, общеобъемлющий,То ли витийствующий, то ли волхвующий,То ли свидетельствующий, то ли присутствующий,Не препятствующий и не тушующийся,И компроментирующий, и демобилизовавшийся.Сын полка
И скорее справа, чем правый,
Я был более слово, чем слева.
– В. Хлебников, 1908
[1]
Не более чем свидетель, не тише воды.Кот на крыше делает шахматные ходы.Защита Лужина сужена.Остатки ужинаДожёвывает Валентинов.Алевтина сатиновымСвязавши суженого,Сверху вниз навинчивается гайкою.Претендент рокируется, ретируется король.Хрустит хворост, сверестит вереск,Атаман размахивает нагайкою.Лес плещется в мутной воде лещом, прыгая черезНа сковороду июля, в масло, перецИ соль.Катышки грязи выявляют скрытые связиКрепдешинаИ бежевой бязи.Компаньоны: старая пишущая машинаИ алкоголь.[2]
Не мытьём, так катанием – сыра в масле…Сыплет конюх овёс. Сыплет конюх овёс в несусветные ясли.Коренное отличие между тобою и мной —Ты несёшь свой резиновый член под поддёрнутою сутаной,Я, по слухам, якшаюсь с самим Сатаной,Состою в непристойной связи со слепою Судьбой,Офицерскую честь променявши на щи со сметаной…Ты – полка командир и его же приёмный сын,Знающий, как закалялась сталь и как расплести кудель.Я – дымчатый сон, желчный смех без причин,Облаком накатившийся,ОблокотившийсяНа твою аккуратно застеленную постель.[3]
Мир феноменовУдерживал за ноги, головою вниз.ИзКарманов Кир ГермогеновСыпал бумажные птицы кощунств.Ритуальный танец ветра в опавших листьях берёз, ясеней, дубов —Страстная пятница животрепещущих чувств.Ночью тобой обладала предводительница суккубов.Адъютант его так называемого превосходительства,Ты – пространственная составляющая Временного правительства.Я, скорее непроницаемо чёрный, чем белый,Я был более нервный, чем очумелый.Я был более чопорный, чем оробелый.Я был явственен телом, пространен с лица.Я был тем, которому. Я был тот, который.Я был более-менее первый и всё-таки неизменно вторыйОт начала и до конца.Сны Фаддея
Сны Фаддея Булгарина оловянны, туманны, мистически неясны.Труп кошки вынесла бабушка в продуктовой авоське, закопать в садике.Фаддей рассказывает Бенкендорфу свои психоделические сны.Кот Азреал подавился килькой, захлебнулся томатным соусом в тазике.Я пошёл на попятный, поставив себя на попа – тот, вроде, не возражал.В сто тысяч жал дрожала стёклами рассерженная Остоженка.Сивцев Вражек солидарно подмигивал и преумножал.Март был фаворит-выдвиженец верхов, а Марта была его восторженная выдвиженка.Я падал навзничь, спал с тобой порознь, задумывался навзрыд.Меня колбасило по Авеню Содружества и до самой тюрьмы.Синие сны Фаддея Булгарина хапали небо руками атлантов и кариатид.Как же хотелось, как грезилось врезать осиновым колом в самое сердце зимы!Generation K
Ни черта я не смыслю в колбасных обрезках.На меня тупо уставились лики святых в потрескавшихся фресках.Мимо меня, хрюкая, пробегали свиньи, и, запутавшись в арабесках,Иногда мелькали вращающимся руконожием усатые женщины и мужчины в фесках.Иногда мне кажется, что есть выход. Вдох – выдох.Ритмичность телодвижений важна при занятии позы жеманных улыбок.Холст, кисти – бог обезьян Хануман позирует мне, весь зябок и зыбок.Кончились индульгенции и срок годности страховки от непоправимых ошибок.Белый пляж, чёрный ром, сине-зелёный водо-воздушный поток.От иллюзий я перешёл к аллюзиям, пробив головой потолок.Семантика объяснений в любви напоминает мне про твой бритый лобокИ мой бритый лоб, бок-о-бок с твоим – клонизированный, канонизированный Колобок.И вот, очередная телевойна пестует своих новобранцев.Виктория Ракетовна движется мимо на кончиках наманикюренных пальцевС трактатом «О формах и объектах», с пакетом прожаренных в масле испанцев(Эль Греко, Веласкес…) и с тонким намёком на толстые обстоятельства взаимоотношений переводчицы и иностранцев.Галапагос окружил меня ветвями деревьев, как повитухами.Да пустёхонько было влагалище – все стихи стали позавчерашними слухами.Мне хотелось драться с первейшими кобелями, знаться с последними суками,Мне хотелось «падающего ещё толкни» (ну его на фиг, дескать),Мне хотелось примитивизма, просто потрахаться, просто потрескать,Наблюдая, как в «ящике» кровоточащая треска враздрызг обрывает леску.Зябликами
Брось плесенью покрываться, карликовое солнце в перламутре блюдца!Брось казаться любовью мне, пара карих глаз под копною русых волос!Ты же просто мираж, терпкий плод подростковых полюций,Наркотический вдох, до которого нос мой ещё не дорос.Ты же просто сомнения червь на крючке в мутноводье событий.Ты прогнившее семя чернильное, инфертильное для соитий.Смегма слипающихся очей на заснеженном полустанке ты,Как же дерзко въезжаешь в чужую столицу на танке ты!Но и я, готтентот, губошлёп, ротозей,Как хорош же я, лапчатый гусь, нашпигованный яблоками,Весь, и в профиль и в фас – Колизей,Густо обкаканный зябликами!$20
Всё началось со случайно порванной мною банкноты.Продолжилось шахматным матом проколотой шины.Под ногтем саднило, раскалывалась голова.Телевизор гудел и пытался выбросить содержание экрана на пол.Фаллический ящер бешено бился в нору, кроликСудорожно дрожал от страха и от мазохистского удовольствия,Вызванного близостью смерти.Наука крутила ус и поводила бровью от таких поведенческих вывертов.Через проходные дворы – в гастроном.Через прорехи в сетевых протоколах – на ту сторону добра и зла.Воскресная виолончель заставит клавиатуру выстукивать коленца.И – любовница, случайно задушенная боа-констриктором полотенца.Мальчик невинный, голый, дрожащий, у алтаря.Жиром сочащийся пастор надвинулся сзади, во имя Отца и Сына…Чёрно-красным готическим шрифтом блюет пишущая машинка.И – проститутка, демонстрирующая жезлом проколотую резину.Сегодня десять табу, из которых сделали жупел,Пустятся в танец-канкан.Двенадцатигранный стакан,Под которым бегает таракан,Пойманный Николаем Плотником,На глазах удивленной публики превращается в соборный купол.И – чистая, словно слеза политического переворота,Двадцатидолларовая порванная банкнотаСпит мертвым сном, словно птица, подстреленная охотникомВ высшей точке полёта.Паранойя (Новый Римский)
У блёклого нечто тоже есть имя,Город, рост, вес и размер ботинка.Есть тонкая линия,Прочерченная глазомМежду потерей разума единообразноИ потерей разума раз за разом, —Такая картинкаРисовалась мне, в паранойе,В распаде дошедшего до последней стадии.Нарисовать бы, да не Шагал я.Я не родился в военном Ханое.Тощим ребенком в Освенциме в печь не шагал я.Родился в брежневском Ленинграде я.Мне – пистолет бы, да косточек вишен,Бандитом шалить, избегать еле-еле поимку и петлюДля шеи куриной.Мне – бунтовать и ПопокатепетлюВ жерло вулканье, да с наглою минойСмотреть и твердить «комментарий излишен».Сирый мой дух меж двух комнатТело терзает презренное, бренное, словно вдох-выдохАстматика в доме без лифта.Милый мой мир возлегает расколот,Останки аквариума на полу. Только трупики рыбокИ куцые кубики буковок Нового Римского шрифта.Портрет на заказ
«В позе профессора кислых щей, занятого бичеваньем кнутомСобственной тощей задницы и скармливанием пряникаЧувственным, жадным губам», —Таким заказал я портрет свой художнику, оказавшемуся бывшим ментом.Он же всё жмурился и куражился полупьяненько,Как подобает жлобам.Позируя, думал о наболевшем,Мечтая о повести или романе яПо мотивам своей половой распущенности.Из правой руки моей, пожелтевшей,Прогнившей от писанины до основания,Вытечет в эпилоге слеза непреложной сущности.И рецензент, в комментариях попотевши,Красною нитью повествованияЗафиксирует комплекс авторской многосложной ссученности.Арабеска
Арабеска моя, как же нравится мнеНаслаждаться твоим стройным телом газели,Не стесняясь, разверзнувши ставни в окне,Чтобы все проходящие мимо глазели!О, царица еврейская, ты Низевель ли!Как же струны души моей, видя тебя, зазвенели.Так отдайся же мне, тыщелетнюю грусть поколений оставив на час (или два).Я Амура стрелою сражен, лишь дрожит в синеве тетива.Лишь дрожит дядя Вилли, алча похмелиться с утра,Как осиновый лист, как осиновый кол, вбитый в сердце вампира.Лишь молчат трубачи, ожидая решенья суда.И – циклопом – взирает очко полевого сортира.Сейсмографический грифель вывел
Тонну дюралюминиевого дюшеса размял во рту Вторчермет.Парк культуры и отдыха засы́пал дождь из презервативов.Черномор полез кургузыми пальцами за самосадом в бархатный свой кисет.Пыхал сигарой промышленник и финансист А. И. Путилов.Кубатура круга клала с большим прибором на клавиатуру, прикреплённую к ходовой части плуга.Председатель общины демонов-аграрников выключил из розетки свой мозг.Его троекратную грудь защищала из мрамора выточенная кольчуга.И на левом плече его верещал голосом совести поколения вибромагнитометрический дрозд.Песня Четвёртого Партизана
Ни среды, ни субботы.Ни мышей и ни крыс.Звуки гончей охотыНа волков и на лис.Опалённые солнцем,Мы лежим на снегу.Если б я был чухонцем,Я бы вставил серьгуВ ушко колкой иголки,Подравнял бы углыПилкой. Палки и ёлкиСтали – стулья, столы.Купола Самарканда.Новорожденный Бог.Мне – фуражка, кокардаИ смертельный ожог.Мне – махая кистенем,Разрушать города,Ткать ковры из растений,Гнать по склонам стада.Мир – измятая пачкаВ заскорузлой руке,Ездовая собачкаНа взведённом курке.Спой мне басни Эзопа,Приюти и согрей,О старуха Европа,Вся в прожилках угрей.Ни слона, ни дробинки.Одномерный сюжет.Лишь листает картинкиПарижанка Жоржет.Лишь бросает на папертьПолушки барон.И замарана скатертьСлюной макарон.