Викарий из Векфильда. Перевод Алексея Козлова

Описание семьи Векфильдов, в которой обнаруживается родственное сходство не только в умах, но и в личных качествах

Я всегда придерживался мнения, что честный человек – только тот, кто вовремя женился и при этом умудрился воспитать большое семейство, ибо он оказал этим гораздо более существенную услугу обществу, чем тот, кто остался холостяком и только болтал о «благе человечества». Исходя из этого, едва я успел достичь совершеннолетия, как начал всерьёз задумываться о браке, и посему выбирал себе жену так же, как она выбирала своё свадебное платье, предпочитая ту или иную материю не из-за красивого рисунка или блестящей поверхности, а из-за прочности ткани, которая не должна так уж быстро изнашиваться.

Наконец мои поиски увенчались успехом.

Надо отдать ей должное, моя избранница оказалась знатной и очень доброй женщиной; а что касается воспитания, то мало кто из деревенских дам мог продемонстрировать больше истинного благочестия, чем она. Она могла, особо не разбираясь в правописании, лихо прочесть любую книгу на английском языке, при том, что в мариновании, консервировании и кулинарии она взлетела куда выше ина кухне не знала себе равных, никто не смог бы в этом превзойти её. Она гордилась также тем, что была превосходной хозяйкой в имении, и изощрялась в экономности и рачительности, хотя я ни разу не заметил, чтобы мы становились богаче благодаря всем её ухищрениям. Однако мы нежно любили друг друга, и наша привязанность возрастала по мере того, как мы старели. На самом деле не было ничего, что могло бы заставить нас разозлиться на мир или друг на друга. У нас был элегантный дом, расположенный в прекрасной ухоженной стране, и он располагался в хорошем районе. Тот год мы провели в светских или, лучше сказать, сельских развлечениях – ездили в гости к нашим богачам – соседям и, чем могли, помогали тем, кто был беден. У нас не было причин бояться ни революций, ни переутомления. Все наши приключения и походы не выходили за пределы окрестностей камина, а все наши переселения ограничивались сменой летней спальни на зимнюю.

Поскольку мы жили совсем недалеко от большой проезжей дороги, к нам часто наведывались путешественники, в основном незнакомые нам люди, чтобы отведать нашего крыжовенного винца, благодаря которому у нас была отличная репутация; и я заявляю с правдивостью историка, что никогда не видел, чтобы кто-нибудь из них придирался к нашему фирменному напитку или остался им недоволен. Все наши двоюродные братья тоже, примерно до сороковых годов, прекрасно помнили о своем родстве без какой-либо помощи со стороны редакции «Геральд» и геральдических требников и очень часто навещали нас. Некоторые из них не смогли оказать нам слишком большой чести своими притязаниями на родство, поскольку среди них была масса слепых, увечных и хромых. Однако моя жена всегда настаивала на том, что, поскольку они из одной плоти и крови с нами, они обязательно должны сидеть с нами за одним столом.

Так что, поскольку наши гости как правило не блистали особенным богатством, нас всегда окружали всем довольные и очень счастливые друзья, ибо есть замечание, которое останется в силе на всю жизнь: чем беднее гость, тем больше он доволен тем, как с ним обращаются. По своей натуре я был поклонником счастливых человеческих лиц, в той же степени, как некоторые люди с восхищением смотрят на цветок тюльпана или восхищаются расцветкой крыла бабочки, Однако, если кто-нибудь из наших родственников оказывался человеком с очень скверным характером, надоедливым гостем или тем, от кого мы поневоле хотели избавиться, то, выпроваживая такого из моего дома, я всегда заботился о том, чтобы одолжить ему пальто для верховой езды, или пару сапог, а порой и плохонькую, хромоногую лошадь, и при этом всегда испытывал удовлетворение, обнаружив, что он так и не вернулся, чтобы вернуть их. Таким образом, дом всегда был чист от тех, кто нам не нравился; но никто никогда не мог сказать, чтобы семья Векфилдов выставила за дверь хоть одного безродного путешественника, скитальца или бедного иждивенца.

Таким образом, мы прожили несколько лет в состоянии величайшего счастья, если не считать того, что иногда нам доставались те маленькие неприятности, которые посылает Провидение, чтобы повысить ценность своих милостей. Мой фруктовый сад часто грабили школьники, а заварные кремы моей жены – кошки или дети. Сквайр иногда засыпал на самых трогательных местах моей проповеди, или его дама отвечала на любезности моей жены в церкви уж слишком, раскоряченным и уродливым реверансом. Но мы вскоре справлялись с беспокойством, вызванным подобными мелкими происшествиями, и обычно через три-четыре дня уже всё было забыто и мы задавались вопросом, что же нас так побеспокоило несколько дней назад.

Мои дети, взросшие в кровавом воздержания, отличались стойкостью характера, поскольку были воспитаны в строгости, и потому они вышли одновременно хорошо сложенными и здоровыми; мои сыновья были выносливы и сметливы, а дочки красивы и цветущи здоровьем. Всякий раз, когда я располагался в центре этого маленького кружка, который обещал стать надёжной опорой моей старости, я не мог удержаться от того, чтобы не вспомнить знаменитый анекдот о графе Абенсберге, который во время путешествия Генриха II по Германии, в то время как другие придворные приезжали со своими сокровищами, привез с собой своих тридцать двух детей и преподнёс их своему повелителю как самое ценное подношение, которое мог сделать. Таким образом, хотя их у меня было всего шесть, я рассматривал их как очень ценный подарок, который я торжественно преподнёс моей стране, и, следовательно, считал её моим должником.

Нашего старшего сына назвали Джорджем, в честь его дяди, который оставил нам десять тысяч фунтов наследства. Нашего второго ребёнка, девочку, я намеревался назвать в честь её тети Гриссел; но моя жена, которая во время беременности запоем читала популярные романы, настояла на том, чтобы её назвали Оливией. Меньше чем через год у нас родилась ещё одна дочь, и теперь я был полон решимости добиться, чтобы её звали Гриссел; но богатой родственнице ударило в голову стать крёстной матерью, и по её указанию девочку назвали Софией; так что у нас в семье теперь было два романтических имени; но я торжественно заявляю, что не приложила к этому делу даже мизинца. Моисей был нашим следующим, и через двенадцать лет у нас родилось ещё два сына.

Было бы бесполезно отрицать мое ликование, когда я видел вокруг себя всех своих малышей; но тщеславие и удовлетворение моей жены были даже больше, чем мои. Когда наши гости говорили:

– Ну, честное слово, миссис Примроуз, у вас самые прекрасные дети во всей стране!

– Да, соседка, – отвечала она, – они такие, какими их сотворили небеса, и вправду они достаточно красивые, и если они достаточно хороши собой, то следовательно, судить их надо по делам их, а не по лицу!

А вслед за этим она всегда приказывала девушкам поднять головы, которые, чего уж скрывать, были, несомненно, очень красивы. Для меня внешность была настолько незначительным обстоятельством, что я вряд ли вспомнил о нём, не говоря о том, чтобы упомянуть, если бы это не было общей темой разговоров на деревенских посиделках. Оливия, которой сейчас было около восемнадцати, обладала той роскошной красотой, которую художники обычно воплощают, рисуя Гебу: открытую, жизнерадостную и властную. Черты Софии поначалу не были столь поразительны, но во многом были выражены более определенно, потому что они были мягкими, скромными и соблазнительными. Одна валила всех с ног одним ударом, другой – тихой сапой, постоянным напором и непрерывными атаками.

Характер женщины обычно определяетсяпо чертами её лица, по крайней мере, так было с моими дочерьми. Оливия желала иметь много любовников, София – заполучить одного. Оливия часто страдала от слишком сильного желания нравиться. София подавила в себе даже страх обидеть кого-то. Одна развлекала меня своей жизнерадостностью, когда я был навеселе, другая – своим здравым смыслом, когда я был серьёзен. Но ни в той, ни в другой эти качества никогда не проявлялись в избытке, и я часто видел, как они менялись характерами в течение какого-нибудь дня. Траурный костюм превращал мою кокетку в скромницу, а новый комплект лент придавал её младшей сестрёнке более, чем естественную живость. Мой старший сын Джордж получил образование в Оксфорде, поскольку я предназначал его для одной из учёных профессий. Мой второй сын Мозес, которого я прочил для бизнеса, получил дома своего рода разностороннее образование. Но нет необходимости пытаться описать особые характеры молодых людей, которые очень мало видели мир. Короче говоря, в них всех преобладало семейные черты, и, собственно говоря, у них был только один характер – все они были одинаково щедры, доверчивы, просты и беззаботны.

Несчастья валятся на семью. Потеря состояния только усиливает гордость достойных

Мирские заботы нашей семьи лежали основном на попечении моей жены, что же касается духовных, то я полностью взял их под своё покровительственное крыло. Доходы от моей жизнедеятельности, составлявшие всего тридцать пять фунтов в год, я раздавал направо и налево сиротам и вдовам духовенства нашей епархии. Поскольку у меня было достаточно приличное состояние, я не заботился о мирских благах и испытывал тайное удовольствие, выполняя свой долг совершенно безвозмездно. Я также принял решение не держать в епархии наёмного викария, решив самому познакомится с каждым мужчиной моего прихода, призывая женатых мужчин к воздержанию, а холостяков – к супружеству; так что через несколько лет стало общепринятой поговоркой, что в Векфилде было три странных желания: пастор желал одной горыни, молодые люди хотели жён, а пивные заведения – клиентов. Супружество всегда было одной из моих самых излюбленых тем, и я написал несколько ударных проповедей, чтобы доказать его преимущества. Но более всего я старался поддерживать особый постулат, в котором утвердился вместе с Уистоном, что священнику Англиканской церкви после смерти его первой жены запрещено даже на секунду не то, что вступать в новый брак, запрещено даже подумать об этом, или, говоря одним словом, я был фанатическим поклоником канонического единобрачия. Я рано вклинился в этот важный спор, о котором написано так много высосанных из пальца томов. Я сам опубликовал несколько трактатов по этому вопросу, которые, поскольку они никогда и нигде не удавалось продать, утешали меня тою мыслью, что их читают и ими наслаждаются лишь немногие избранные счастливчики. Некоторые из моих друзей считали это моей слабостью…

Но увы! Они, в отличие от меня, не сделали это предметом долгих размышлений. Чем больше я думал об этом, тем более важным всё это казалось мне. Я даже пошёл на шаг дальше Уистона, публично продемонстрировав свои принципы: если он выгравировал на могиле своей жены, что она была единственной женой Уильяма Уистона; то я написал подобную эпитафию для своей жены, когда она была ещё жива и находилась в добром здравии. В этой прижизненной эпитафии я превозносил её благоразумие, экономность и послушание, проявленные до самой смерти; и, сделав копию в изящной рамке, повесил её вместе с женой над камином, дабы она отвечала нескольким очень полезным целям. Это напомнило моей жене о её долге передо мной и моей верности ей. Это внушило ей страсть к сохранению добродетели и доброй славы, не забывая постоянно напоминать о грядущей кончине.

Возможно, именно из-за того, что раньше мне так часто рекомендовали жениться, мой старший сын пошёл по моим стопам, и сразу после окончания колледжа привязался к дочери соседнего священника, который был был облачён высоким церковным сааном, и при сложившихся обстоятельствах мог гарантировать ему большое состояние. Но надо сказать, что состояние было её не самым большим достижением. Мисс Арабелле Уилмот все, кроме двух моих дочерей, все остальные давали право быть чрезвычайно хорошенькой. Её молодость, здоровье и невинность по-прежнему подчёркивались таким матовым и прозрачным цветом лица и такой счастливой чувственностью во взгляде, что даже зрелый возраст не мог взирать на неё равнодушно. Поскольку мистер Уилмот знал, что я мог бы заключить очень выгодное соглашение с моим сыном, выделив ему изрядные средства, он был не прочь заключить этот брак – таким образом, обе семьи жили вместе во всей той гармонии, которая обычно предшествует гарантированному союзу.

Убедившись по опыту, что дни ухаживания – самые счастливые в нашей жизни, я был готов всячески поощрять продление этого периода; а различные развлечения, в которых молодая пара каждый день проводила, находясь в обществе друг друга, казалось, только усиливала их страсть. Обычно по утрам нас будила музыка, а в погожие дни мы отправлялись на охоту. Часы между завтраком и ужином дамы посвящали одеванию и учебе. Обычно они прочитывали страницу, а затем долго рассматривали себя в зеркало, которое, по мнению даже древних философов, часто представляет из себя страницу величайшей красоты. За ужином моя жена всегда брала инициативу в свои руки; поскольку она всегда настаивала на том, чтобы всё нарезать самой, (это была манера её матери) она в таких случаях рассказывала нам историю каждого блюда. Когда мы ужинали, то для того, чтобы дамы не покидали нас, я обычно приказывал побыстрее убрать со стола; а иногда, с помощью учителя музыки, девочки давали нам очень приятный концерт. Прогулки, чаепитие, деревенские танцы и фанты занимали остаток дня, и мы не прибегали к помощи карт, поскольку я ненавидел все эти игры, за исключением нард, в которые мы с моим старым другом иногда проигрывали по два пенни.

Тут я не могу здесь обойти вниманием зловещее обстоятельство, которое произошло, когда мы играли вместе в последний раз: мне до зарезу нужна была четвёрка, а у меня выходила двойка да туз пять раз подряд. Таким образом, прошло несколько месяцев, пока, наконец, не было сочтено удобным назначить день бракосочетания молодой пары, которая, казалось, искренне желала этого. Во время подготовки к свадьбе мне нет нужды описывать ни деловитость моей жены, ни лукавые перемигивания моих дочерей: на самом деле мое внимание было приковано к другой цели – завершению трактата, который я намеревался вскоре опубликовать в защиту моего любимого принципа единобрачия. Поскольку я рассматривал это как несомненный шедевр, как в плане аргументации, так и в смысле стиля, я не мог в порыве гордыни своего сердца не показать его моему старому другу мистеру Уилмоту, поскольку не сомневался, что получу его одобрение. Но слишком поздно я обнаружил, сколь сильно его предвзястоть приклеилась к этому произведению. Он не счёл мой труд шедевром и придерживался по сему поводу совершенно противоположного мнения, и на то были, видать, веские причины, поскольку как раз в то время он реально приударял за четвёртой женой. Это, как и следовало ожидать, вызвало неминуемые споры, сопровождавшиеся возроставшей, как опара на дрожжах, вздувающейся язвительностью, которая всё больше угрожала разрушить столь взлелеенный союз. Но за день до назначенной церемонии мы договорились обсудить этот вопрос в целом. С обеих сторон всё прошло в надлежащем духе: он утверждал, что я неортодокс, я парировал обвинение; он отвечал, я напирал. Тем временем, когда спор стал чересчур жарок, меня вызвал один из моих родственников, который с озабоченным видом посоветовал мне прекратить спор, по крайней мере, до окончания свадьбы моего сына.

– Как, – воскликнула я, – отказаться от дела истины и позволить ему стать мужем, когда доказательства уже доведены до самой грани абсурда? С таким же успехом вы могли бы посоветовать мне в качестве аргумента отказаться от своего состояния.

– Ваше состояние… – с горечью ответил мой друг, – Ваше состояние… Я с прискорбием сообщаю вам, что это уже почти ничто. Городской торговец, в чьи руки попали ваши деньги, сбежал, чтобы избежать судебного иска о банкротстве, и считается, что он не оставил ни шиллинга от фунта. Я не хотел шокировать вас или семью этим сообщением до окончания свадьбы, но теперь это должно умерить вашу горячность в споре; ибо, я полагаю, ваше собственное благоразумие заставит вас притворяться, по крайней мере, до тех пор, пока ваш сын не обеспечит состояние молодой леди!

– Что ж, – возразил я, – если то, что вы мне говорите, правда, и если мне суждено стать нищим, это никогда не сделает меня нищим негодяем и заставит меня отречься от моих принципов. Я сейчас же пойду и проинформирую всю нашу честную компанию о моих обстоятельствах, а что касается спора, то я даже здесь отказываюсь от своих прежних уступок в пользу старого джентльмена и не позволю ему теперь быть мужем в любом смысле этого слова!

Было бы неуместно слишком долго описывать различные ощущения обеих семей, когда я поделился новостью о нашем несчастье; но то, что чувствовали все остальные, было ничем по сравнению с тем, что пережили влюблённые. Мистер Уилмот, который и до того склонялся положить конец этому браку, с этим ударом судьбы приобрел окончательную решимость: главной добродетелью, которой у него было даже с излишком, было благоразумие – часто единственная добродетель, которая остаётся с нами в семьдесят два года.

Переселение. Обычно случается, что в конце концов человек становится кузнецом своей судьбы

Пока единственной последней надеждой нашей семьи было надежда, что сообщение о наших несчастьях – злонамеренная ложь или преждевременная сплетня, но вскоре пришло письмо от моего городского агента с подтверждением всех подробностей беды. Коснись потеря состояния меня одного, я бы даже не обратил на такой пустяк внимания; единственное беспокойство, которое я испытывал, было за мою семью, которой предстояло испытать неминуемые унижения – как никак, ни я, ни моя жена не были приучены безропотно сносить людское высокомерие и уколы завистливой черни.

Прошло около двух недель, прежде чем я осмелился попытаться обуздать их скорбь, ибо преждевременное утешение – всего лишь болезненное напоминание о прошлой печали. В течение этого срока я размышлял о том, как в будущем смогу обеспечить их средствами к существованию, и, наконец, мне предложили небольшой приход ценой в пятнадцать фунтов в год в весьма отдаленном районе, где я всё ещё мог без помех следовать своим принципам. Я с радостью согласился на это предложение, решив увеличить свой доход, заведя там небольшое подсобное хозяйство.

Приняв это решение, я озаботился тем, чтобы собрать воедино остатки моего былого состояния. Когда я выплатил одни долги и набрал другие, оказалось, что из четырнадцати тысяч фунтов у нас осталось всего четыреста. Посему теперь моей главной заботой стало чуть-чуть пригнуть былое самомнение и гордыню моей семьи в соответствии с новыми жизненными обстоятельствами; ибо я хорошо понимал, что иная гордыня – сама по себе верх убожества.

– Вы не можете не знать, дети мои, – воскликнул я, – что никакое былое благоразумие, буде оно у нас, не способно было предотвратить наше недавнее несчастье, но будущее благоразумие способно смягчить его горестные последствия. Теперь мы, мои дорогие, бедны, как церковные мыши! И мудрость велит нам соответствовать нашему скромному статусу! Давайте же, не жалуясь, откажемся от того великолепия, которым наделены многие, и будем искать в более скромной доле тот мир, в котором все мы могли бы быть счастливы. Бедняки прекрасно проживут и без нашей помощи, почему же тогда нам не научиться жить без их сочувствия? Нет, дети мои, давайте же с этого момента откажемся от всех претензий на аристократизм! У нас ещё довольно сил для счастья, если мы будем мудры, и давайте будем довольствоваться малым.»

Поскольку мой старший сын был воспитан как истинный учёный, я решил отправить его в город, где его способности могли бы способствовать тому, чтобы он мог и себя содержать, и нам помочь. Уход друзей и распад семьи – это, пожалуй, одно из самых печальных обстоятельств, сопутствующих бедности. Вскоре настал день, когда мы должны были впервые разъехаться. Мой сын, простившись со своей матерью и остальными, которые мешали горестные слёзы с поцелуями, пришел попросить моего благословения. Я сделал ему от всего сердца этот подарок, который, как бонус, добавленный к пяти гинеям, которое я мог теперь подарить, было всем его наследством.

– Ты отправляешься, мой мальчик, – воскликнул я, – пешком в Лондон, как Хукер, твой великий предок, который путешествовал так же до до тебя! Возьми у меня того же коня, которого подарил ему добрый епископ Джуэл в лучшие времена, возьми этот посох, и возьми также эту книгу, она будет тебе утешением в пути! Эти две строчки в ней стоят миллион: «Я был молод, а теперь состарился и никогда не видел праведника покинутым и детей его, протягивающих руки за хлебом! Пусть это будет твоей путеводной звездой и твоим утешением в дальнейшем путешествии! Иди, мой мальчик, как бы ни сложилась твоя судьба, позволь мне видеть тебя раз в год! Сохраняй своё доброе сердце и прощай!

Поскольку он был непорочно честен, я не испытывал опасений, что вбрасываю его голым на сцену жизни; ибо я знал, что он сыграет хорошо любую роль, будь то роль побежденного или победителя. Его отъезд лишь подготавливал почву для нашего собственного исхода, который произошёл всего через несколько дней. Покидая район, в котором мы наслаждались столькими часами спокойствия и счастья, не обошлось без слёз, которые едва ли могла подавить самая крепкая и несгибаемая сила духа. Кроме того, путешествие в семьдесят миль, грозившее моей семье, которая до сих пор никогда не удалялась от своего очага более чем на десять миль, наполнило нас глубокой печалью, а крики бедняков, которые шли за нами несколько миль, как обычно шагают за гробом, усугубляли всю эту историю.

Первый день путешествия привёл нас в безопасный чертог в тридцати милях от нашего будущего убежища, и мы остановились на ночь в каком-то мутном постоялом дворе по дороге. Когда нам показали комнату, я, как обычно, попросил хозяина составить нам компанию, на что он согласился, поскольку то, что он выпьет, увеличивало наш счёт на следующее утро. Однако он знал весь район, в который я переезжал, назубок, особенно сквайра Торнхилла, который должен был стать моим домовладельцем и который жил в нескольких милях от моего поместья. Этого джентльмена он описал как человека, который ничего не знал и не желал знать о мире, предпочитая ему мирские удовольствиях, и был особенно примечателен своей невиданной тягой к прекрасному полу. Он заметил, что ни одна добродетель не могла устоять перед его искусством соблазнения и усидчивостью в этом вопросе и что едва в окружности десять миль могла отыскаться дочь фермера, которая не пала бы несчастной жертвой его вероломства. Хотя этот рассказ несколько расстревожил меня, он произвёл совершенно иной эффект на моих дочерей, чьи черты, казалось, просветлели в ожидании приближающегося триумфа, да и моя жена расцвела от довольства и уверенной в их привлекательности и несгибаемой добродетели. Пока мы размышляли так и сяк об этом, хозяйка вошла в комнату, чтобы сообщить своему мужу, что странный джентльмен, который пробыл в доме два дня, совершенно неплатёжен, нуждается деньгах и она не может содрать с него ни пенни при всех своих усилиях.