Частный случай – Дело номер 4 «Вернисаж»

Глава 1

Все персонажи являются вымышленными, любые совпадения с реальными людьми случайны.

Глава 1. Тихий вернисаж

 Холодный, стерильный блеск галереи «Вернисаж» в этот вечер был дополнен приглушенным гулом. Галерея, расположившаяся в отреставрированной фабрике прошлого века, демонстрировала свой парадокс – промышленное прошлое проглядывало сквозь дорогой лоск, как скелет через натянутую кожу. Грубая кирпичная кладка стен служила дерзким фоном для безупречно белых гипсокартонных перегородок, на которых висели полотна новой экспозиции.

 Под ногами настолько ровный и глянцевый пол, что в нем, как в черной луже, отражались гости, собравшиеся вокруг центральной инсталляции. Высокие потолки терялись в темноте, откуда на экспонаты и зрителей смотрели бездушные глаза трековых светильников. Их холодный свет выхватывал из полумрака яростные мазки абстрактного экспрессионизма.

 В самом сердце зала, подвешенная на почти невидимых тросах, кружилась инсталляция из бронзы и стекла «Кризис идентичности». Нечто, напоминавшее то ли застывший взрыв, то ли внутренности гигантского механизма, медленно вращалось под аккомпанемент приглушенных щелчков фотокамер. Инсталляция была красива и бездушна.

 Воздух был густым. Легкая, навязчиво-сладковатая нота лемонграсса из дизайнерского диффузора боролась с запахом озона от работающей проекционной аппаратуры и едва уловимым, но узнаваемым ароматом дорогого шампанского, которое разносили официанты. Звучала приглушенная джазовая музыка – ровно на той громкости, чтобы не мешать светским беседам, но создавать фон интеллектуальной изысканности.

 На одной из стен было огромное зеркало, в котором отражалось все пространство зала. За витражными окнами лежал ночной город, его огни расплывались в матовом стекле, как слезы. Это окно выглядело барьером, отделяющим избранных внутри от всего остального мира снаружи. Сейчас этот барьер охраняли двое невозмутимых охранников в черных костюмах.

 Галерея была прекрасна. Идеальна. Полная людей, она оставалась стерильной и безжизненной – сверхтехнологичным моргом, где вместо тел покоились души, вынутые из картин и превращенные в товар на этом торжественном показе.

 В эпицентре этого холодного великолепия возле вращающейся инсталляции стоял Арсений Викторович Гранов. Его идеально сшитый темно-серый костюм выглядел продолжением интерьера – такой же безупречный, дорогой и лишенный души. Возраст лишь отточил его черты, добавив лицу властную скульптурность, а в осанке и энергичных движениях читалась уверенность мужчины, находящегося на пике своих сил.

 Он принимал поздравления, и его баритон, громкий и хорошо поставленный, легко парил над негромкой музыкой. Каждое рукопожатие, каждый кивок, каждый жест – все было тщательно выверено и в то же время демонстрировало спонтанную щедрость хозяина, уверенного в своем праве владеть этим пространством и всем, что в нем находилось.

– Дорогой Михаил Петрович! Рад, что оценили! Да, да, мы рискнули, но, как видите, – риск оправдался! – его ладонь описывала в воздухе широкую дугу, охватывая и инсталляцию, и часть зала, словно он не просто представлял работу, а благословлял ее на успех.

 Его улыбка была ослепительной. Взгляд, быстрый и цепкий, скользил по лицам, оценивая не столько искренность слов, сколько статус и полезность говорящего. Он ловил восхищенные взгляды, кивал на комплименты, и во всей его позе, в каждом жесте читалась непоколебимая уверенность: весь этот успех, вся эта магия «Вернисажа» были исключительно его заслугой, плодом его гения и его воли. Он был солнцем в этой холодной системе, а все остальные – лишь спутники, вращающиеся вокруг него по предсказуемым орбитам.

 Пока Арсений Викторович купался в лучах всеобщего внимания, у самой дальней стены, в глубокой тени между двумя мощными бетонными колоннами, стоял Марк Столяров. Его темный костюм был полной противоположностью безупречному гардеробу Гранова – он не привлекал внимания, сливаясь с грубой фактурой кирпичной кладки.

 Поза его казалась расслабленной, почти небрежной, но это была обманчивая видимость. Каждый мускул был подконтролен и готов к мгновенному действию. Скрещенные на груди руки, чуть склоненная голова – он напоминал крупного хищника, дремлющего на солнце, но ни на секунду не теряющего бдительности.

 Его взгляд, холодный и методичный, непрерывно сканировал зал. Он не смотрел на картины и не слушал разговоры. Его задачей были люди – те, кто направлялся к Гранову. Он фиксировал всё: слишком резкий взмах руки, чересчур быстрый шаг, задержавшаяся в кармане рука. Его лицо оставалось абсолютно непроницаемым.

 Оторвавшись от потока гостей, Арсений Гранов подошел к Марку.

– Машина к одиннадцати. У парадного, – отчеканил он, глядя куда-то поверх голов гостей. – Без опозданий. Не как в прошлый раз. – Фраза прозвучала резко, без обращения, с привычной холодной пренебрежительностью. Это был не просьба, а приказ.

 Из тени последовал почти незаметный кивок. Марк не изменил позы, лишь его голос, низкий и ровный, без единой эмоции, откликнулся:

– Так точно, Арсений Викторович.

 Диалог занял не больше секунды, но в нем с болезненной ясностью проступила суть их отношений: хозяин и слуга. Не удостоив Марка ни взглядом, ни кивком, Гранов развернулся и направился в глубь зала, к неприметной, но массивной двери, ведущей в его личный кабинет. Дверь бесшумно открылась и так же бесшумно закрылась за его спиной, скрыв его от гостей в приватной зоне, оставив общество наедине с искусством и c самим собой.

 Анна Гранова появилась из глубины зала неспешно, словно выплывая из полумрака, и её появление не требовало ни громких фраз, ни широких жестов. Она была воплощением сдержанной элегантности в строгом платье глубокого тёмно-синего оттенка.

 Её движения были отточены и лишены суеты. Каждый шаг, каждый взгляд, каждая улыбка – всё было частью тщательно выверенного ритуала. Она скользила между гостями, обмениваясь короткими фразами и улыбаясь. Взгляд оставался ясным, спокойным и отстранённым, будто она наблюдала за происходящим из-за толстого невидимого стекла.

– Благодарю, вы очень любезны, – звучал её ровный, вежливый голос в ответ на комплименты, но в нём не было ни тепла, ни заинтересованности. Она выполняла свою роль хозяйки, лица галереи, но за безупречным фасадом чувствовалось полное безразличие. Казалось, она не столько общалась с людьми, сколько отмечала в уме их присутствие, проверяя некий внутренний список. Это были не искренние разговоры, а обязанность, и она исполняла её с холодной, почти царственной отрешённостью.

 Внезапно, как по незримому сигналу, музыка смолкла, оставив в воздухе лишь гул приглушенных голосов. В образовавшейся тишине четко и ясно прозвучал голос управляющей галереей Софии Орловой. Каждое ее слово было отчеканено и долетало до самых углов зала.

– Дамы и господа, галерея «Вернисаж» благодарит вас за внимание и поддержку современного искусства. – Фраза была произнесена с безупречной вежливостью, но без тени подобострастия – сухая констатация факта.

 Это был сигнал к финалу. Публика, как будто после множества репетиций, начала медленное, неспешное движение к выходу. Шуршание платьев, мягкие шаги, последние взгляды, брошенные на произведения, – вернисаж завершился. Освещение в зале стало чуть ярче, растворяя интимную атмосферу показа и возвращая пространству его выставочную стерильность.

 Немного в стороне от основного потока гостей, у массивного полотна в багетной раме застыла Ксения, племянница Гранова. Ее воздушное платье пастельного голубого оттенка казалось неуместным в этом царстве бетона и строгих линий.

 Она делала вид, что глубоко погружена в изучение картины, слегка склонив голову, но ее поза была неестественной, а взгляд – скользящим. Каждые несколько секунд она украдкой следила за передвижениями тети и дяди, пока он не ушел к себе в кабинет. Взгляд Ксении будто пытался уловить невидимые нити, связывающие их в этом пространстве.

 Когда кто-то из гостей приближался к ней, Ксения мгновенно преображалась: губы складывались в задумчивую полуулыбку, взгляд становился расфокусированным, устремленным в глубину абстрактных мазков. Она изображала юную музу, охваченную порывом вдохновения, но в этой наигранной позе читалась неуверенность и желание казаться не той, кем она была на самом деле.

 Пока гости неспешно двигались к выходу, София Орлова была тем стержнем, вокруг которого крутилось все. В руках она держала ноутбук со створкой, приоткрытой ровно настолько, чтобы видеть обновляющиеся данные.

 Она не стояла на месте, ее перемещения по залу были точными. Наклонившись к одному из сотрудников, она тихим, но не допускающим возражений голосом отдавала распоряжение: «Проверьте, все ли каталоги упакованы для инвесторов из первой группы». Параллельно она успевала кивнуть уходящему важному гостю – жест вежливый, но лишенный подобострастия.

 Ее взгляд, холодный и аналитический, непрерывно скользил по залу, будто она видела не людей и картины, а планы, графики, результаты. Она фиксировала, как официанты забирают последние бокалы, как служба охраны мягко направляет задержавшихся посетителей, как техник проверяет оборудование. София была дирижером, незримо управляющим финальными нотами этого сложного симфонического произведения под названием «вернисаж».

 Движения Анны были бесшумными и плавными, когда она поравнялась с Софией. Не поворачивая головы и сохраняя на лице светскую отстраненную улыбку для возможных взглядов со стороны, она произнесла тихо, но четко, чтобы слова долетели только до адресата:

– София, отчет по продажам я жду завтра утром к девяти. И проследи, чтобы эти ужасные цветы убрали.

 Едва заметный жест тонкими пальцами в сторону скромного букета в простой стеклянной вазе, стоявшего в углу, был исполнен легкого презрения. Подарок от не самого статусного гостя нарушал безупречную эстетику ее мира.

 София не вздрогнула и не изменила положения. Ее взгляд скользнул по лицу Анны – быстрый, ничего не выражающий, почти отстраненный. Ответ последовал мгновенно, таким же ровным, лишенным эмоций тоном:

– Уже отдала распоряжение. Отчет будет.

 В этом кратком обмене фразами, будто выточенными изо льда, идеально проступили их роли. Анна – хозяйка, бросающая распоряжения в пространство с уверенностью, что они будут исполнены. София – исполнитель, но в ее коротком ответе и взгляде читалось не раболепие, а холодное достоинство профессионала, который и так делает свою работу безупречно, без напоминаний.

 Тяжелая дверь кабинета распахнулась так резко, что ударилась о стопор. Арсений Гранов появился на пороге с разгоряченным лицом, его взгляд сразу выцепил Анну в полупустом зале.

– Прекрасный вечер, не правда ли? – его голос прозвучал нарочито громко, чтобы слышали остающиеся. Он подошел вплотную, язвительно улыбаясь. – Все восхищаются твоим безупречным вкусом. Только не начинай верить их комплиментам. Без меня здесь бы торговали дешевыми репродукциями.

 Анна медленно повернулась. Ее пальцы так сильно сжали хрустальную ножку бокала, что суставы побелели. Казалось, еще мгновение – и хрусталь треснет под давлением сдерживаемой ярости.

 Он снизил голос до ядовитого шепота, хватая ее за локоть:

– Напомни-ка, кто подписывает твои чеки? Кто позволяет тебе играть в критика? Ты здесь всего лишь украшение. Причем не самое дорогое.

– Украшение?! – она вырвала руку, глаза метали молнии. – Это я пять лет назад закладывала свои украшения, чтобы оплатить твои долги! Это мои друзья спасали тебя от банкротства, пока ты прятался за моей спиной!

– Заткнись! – с силой ударил он ладонью по мраморной стойке. – Ты никто без меня! Никто! Я сделал из тебя, провинциальной художницы, первую леди арт-сцены!

 Горький смех вырвался у Анны. Она отступила на шаг.

– Первую леди? Я была твоим пропуском в приличное общество! Ты – пустота в дорогом костюме. Вывеска, за которой годы работаю я!

 Его лицо исказилось гримасой ярости. Он сделал резкий выпад вперед, но Анна уже развернулась и ушла быстрыми уверенными шагами, оставив его одного в центре зала с трясущимися руками и тяжелым дыханием.

 Анна не обернулась ни разу, не удостоила Арсения даже взглядом через плечо, просто растворилась в дверном проеме, оставив за собой лишь легкий шлейф дорогих духов и гробовую тишину.

 Гранов смотрел ей вслед, и казалось, весь воздух вокруг него сгустился от ярости. Его сжатые кулаки побелели у костяшек, а нижняя челюсть двигалась, будто он мысленно перемалывал стекло. Арсений Викторович развернулся и снова ушел к себе в кабинет. В этот момент София, выждав идеальную паузу – достаточно долгую, чтобы не попасть под горячую руку, но не слишком, чтобы не показаться нерасторопной, – с ноутбуком в руках направилась к нему. Ее лицо было спокойной деловой маской, ни один мускул не дрогнул. Она приблизилась к двери, коротко постучала и, не дожидаясь ответа, плавно вошла внутрь.

 За ее спиной в почти опустевшем зале остались лишь тихий звук шагов уборщиков да приглушенный гул работающей вентиляции.

 Вдруг – резкий, пронзительный крик. Не просто испуг, а настоящий ужас, вырвавшийся из-за тяжелой двери.

 Дверь с силой распахнулась. На пороге, едва держась на ногах, стояла София. Ее лицо было абсолютно белым, маска деловитости исчезла. Она судорожно хватала ртом воздух, одной рукой вцепившись в дверной косяк, чтобы не упасть. Другая рука, дрожащая, с вытянутым пальцем, указывала внутрь кабинета. Она пыталась что-то сказать, но из пересохшего горла вырывался лишь хрип.

 Первым среагировал Марк. Его тело, секунду назад расслабленное, мгновенно пришло в боевую готовность. Он рванулся к кабинету, отстраняя на лету оцепеневшую Софию. Почти следом с испуганным воплем подбежала Ксения. Ее лицо исказилось маской неподдельного ужаса. К ним присоединились несколько оставшихся работников галереи, их шаги слились в беспорядочный топот.

 У входа в кабинет возникла давка, раздавались шепот, приглушенные восклицания и чей-то сдавленный плач. Все застыли в немой панике, уставившись в полумрак комнаты, откуда на них веяло ледяным ужасом.

Глава 2

Глава 2. Дом, чай и Боня

      Аудитория №27 в Институте психологии и криминалистики была забита до отказа. Леонид Прохорович Макаров, профессор пятидесяти трех лет, в своем слегка помятом твидовом пиджаке расхаживал перед доской с такой энергией, что казалось – вот-вот взлетит. На его столе стоял знаменитый во всем институте граненый стакан в подстаканнике, наполненный чаем.

– Коллеги! Сегодня поговорим о самом увлекательном – о наших внутренних ролях! – он сделал паузу, оглядывая аудиторию. – Вот смотрите: утром вы – «Заботливый родитель», уговаривающий себя съесть кашу. Днём – «Серьёзный студент», внимающий лекциям. А вечером… – он многозначительно поднял бровь, – вечером включается «Уставший бунтарь», который считает, что домашнее задание может и подождать!

      Студенты засмеялись. Макаров подошёл к доске и нарисовал три смешные фигурки.

– Но иногда мы застреваем в одной роли. Например, в роли «Вечной жертвы» – это когда все вокруг виноваты, а вы просто белый и пушистый кролик в мире злых лис!

      Он внезапно повернулся к девушке с первого ряда:

– Мария, представь: подруга снова просит одолжить денег. Ты уже знаешь, что она не вернёт, но… что ответишь?

      Девушка смущённо улыбнулась:

– Ну… дам.

– Вот! – воскликнул Макаров. – Классическая игра «Спасатель»! Ты спасаешь её от голодной смерти, а она… спасается от необходимости искать работу!

      Аудитория оживилась. Парень с задних рядов поднял руку:

– Леонид Прохорович, а если человек постоянно критикует других?

– О! – профессор снял очки и начал их протирать. – Знакомьтесь – «Строгий судья»! Его любимая игра – «Найди виноватого». У него всегда наготове приговор: «Я же говорил!» или «Так тебе и надо!»

      В этот момент дверь аудитории с грохотом распахнулась, и на пороге появился запыхавшийся студент с огромным букетом цветов.

– Профессор! Это вам от кафедры ботаники! – растерянно произнес юноша. – Они просили передать, что ваша лекция о "социальном фотосинтезе" вдохновила их на новые исследования!

      Макаров взял букет, многозначительно поднял бровь и повернулся к аудитории:

– Коллеги! Прекрасный пример игры «Неожиданный комплимент»! – Он понюхал цветы. – Кафедра ботаники уже три года пытается втянуть меня в совместный проект. Видимо, сегодня они играют роль «Настойчивого поклонника»!

      Студенты весело смеялись, а профессор, продолжая держать букет, сделал глоток чая из своего знаменитого граненого стакана.

– Что ж, – продолжил он, ставя стакан на стол, – домашнее задание – понаблюдайте, в какие игры играете вы и ваши близкие. Только, чур, не начинать игру «А мы тут всё анализируем по Макарову!» – это уже диагноз! И помните: даже Бонифаций, мой пес, иногда играет в «Невинно обиженного», когда ему не дают колбасы. Но это уже тема следующей лекции – «Игры в мире животных»!

***

      Дверь в квартиру Макаровых тихо скрипнула, впуская Леонида Прохоровича. Его встретил протяжный, многострадальный вздох, доносившийся снизу. Там, развалившись на ковре, как владетельный сеньор на своих землях, возлежал бассет–хаунд Бонифаций. Пес даже не удостоил хозяина взглядом, лишь трагически закатил глаза, будто возвращение профессора нарушило какой-то невероятно важный собачий медитативный процесс.

      Из кухни доносились божественные ароматы жареного лука, картошки и чего-то явно мясного, а также послышался голос Агриппины Потаповны:

– Ужин на столе, Леонид. Иди, пока не остыло. А то в прошлый раз ты изволил размышлять о транзакционном анализе голодного человека и в итоге ел холодный суп.

      Макаров снял пальто, пытаясь аккуратно перешагнуть через Бонифация. Пес при этом издал новый звук – нечто среднее между хриплым ворчанием и укором, ясно давая понять, что его моральные страдания от такого беспардонного вторжения в личное пространство безмерны.

– Спасибо, Груня, – отозвался профессор, направляясь в сторону кухни и с наслаждением вдыхая запахи. – А наш философ на ковре, я смотрю, снова погружен в экзистенциальный кризис? Или это его новая роль – обиженный сфинкс на пути у странника?

– Не обращай внимания, – донеслось с кухни. – Он с утра играет в неоцененного гения. Сначала я ему колбасы дала не того сорта, потом на прогулке не та собака ему хвостом повиляла. Устал бедняга от несовершенства мира.

***

      За столом, покрытом скромной клеенкой, царило уютное спокойствие. Бонифаций перешел с прихожей на кухню, расположившись на своей лежанке.

– Представляешь, Груня, – с энтузиазмом говорил Леонид Прохорович, размахивая вилкой, – сегодня на лекции о социальных ролях мы разобрали классическую игру «Почему бы вам не…»! Студенты в полном восторге!

      Агриппина Потаповна добавила ему картофельного пюре, мягко улыбаясь:

– Очень рада, Лёня. А наша Галина Петровна сегодня, между прочим, целый спектакль разыграла у парадной. Встретила меня таким трагическим шепотом: «Агриппина Потаповна, вы и не представляете, что в нашем доме творится!» Оказалось, у соседей кошка на шкаф забралась и три часа там сидела и орала.

– Любопытно! – воскликнул профессор, с интересом откладывая вилку. – А какая, по-твоему, это социальная роль?

– Роль хранительницы домашнего очага, ясное дело, – с легкой иронией ответила жена. – С тем же успехом она могла бы сообщать о нашествии марсиан.

      В этот момент донесся тяжелый драматический вздох. Бонифаций, свернувшись калачиком на своей лежанке, с выражением глубочайшего страдания переводил взгляд с одного супруга на другого. Казалось, он мысленно произносил: «Неужели вам больше не о чем говорить? Одни сплошные кошки да студенты… а как же мои невысказанные мысли?»

– Смотри, наш мыслитель опять в меланхолию погрузился, – заметил Леонид Прохорович, с любовью глядя на пса. – Должно быть, размышляет о бренности собачьего бытия.

– Или о том, что ты снова забыл купить ему его любимое печенье, – добавила Агриппина Потаповна, поднимаясь, чтобы налить чай. – Кстати, о печенье… Галина Петровна говорила…

      Но профессор уже не слушал, с интересом наблюдая, как Бонифаций, тяжело вздохнув, перевернулся на другой бок, демонстративно показывая им свою спину. Казалось, в этот момент пес играл сразу две роли: неоцененного страдальца и жертвы человеческого равнодушия.

***

      В самый разгар мирной беседы о достоинствах яблочного пирога раздался оглушительный телефонный звонок. Аппарат, висевший в прихожей, затрещал так, будто ему самому было больно от такой настойчивости.

      Леонид Прохорович поднял бровь, взглянул на жену и с театральным вздохом направился к телефону.

– Макаров у аппарата, – произнес он, придерживая трубку.

      Из динамика донесся громкий, слегка нервный голос, в котором угадывались ноты отчаяния и надежды одновременно:

– Леонид Прохорович! Матвей Тарасович беспокоит! У нас тут… э-э-э… ЧП в центре. В галерее этой, "Вернисаж". Хозяина, Гранова, убитым нашли. В собственном кабинете!

      Профессор поморщился, бросая взгляд на кухню, откуда доносился соблазнительный аромат пирога.

– Убитым? – переспросил он, мысленно прощаясь с десертом. – При каких обстоятельствах?

– Обстоятельства тёмные, – голос капитана стал еще громче. – Деньги, искусство, семейные дрязги… Пахнет жареным, Леонид Прохорович! Ваши знания по психологии тут очень нужны. Не подкачайте. Машину к дому подогнать?

      Макаров взглянул на Бонифация, который с самым невинным видом притворялся спящим.

– Не стоит, – ответил профессор. – Я вызову Сергея. Он меня быстро домчит. Буду через полчаса.

      Пока он вешал трубку, с кухни донесся голос Агриппины Потаповны:

– Опять Медведев? У него талант – звонить именно тогда, когда пирог только что испекся.

      Леонид Прохорович вернулся на кухню с виноватым видом.

– Груня, прости…

– Ничего, – она протянула ему старый, потертый термос, который только что наполнила крепким чаем. – Знаю, знаю. «Социальные роли преступников». Только обещай, что на этот раз не будешь примерять на себя роль совы, которая забывает про сон и еду. Хотя бы чай попей горячий.

      Профессор взял термос, почувствовав знакомую тяжесть и согревающее тепло через металлические стенки. Он благодарно кивнул жене, а затем перевел взгляд на Бонифация. Пес приоткрыл один глаз, и в его взгляде читалось: «Опять эти твои дела? Ладно, иди… Только меня не трогай!»

Глава 3

Глава 3. Уже не такой тихий вернисаж

      Такси Сергея, пахнущее свежесваренным кофе из кружки в подстаканнике и старой кожей сидений, плавно катило по ночным улицам города. За рулем Сергей, прищурившись, размышлял вслух:

– Место-то знатное, "Вернисаж". Я тут пару раз богатеньких подвозил. Выходят такие важные, в платьях, которые, по-моему, из занавесок сшиты. Один мужик как-то вышел в плаще таком… Я сначала подумал – дождевик, а это, оказывается, модная такая штука, вроде как произведение искусства, только на человеке!»

      В темноте салона угадывалась улыбка Макарова.

– У каждого своя роль, Сергей, – тихо произнес профессор. – Кто-то играет в великого художника, а кто-то – в таксиста-философа. И, знаешь, вторая роль мне часто кажется куда искреннее.

      Сергей хмыкнул, ловко объезжая яму на дороге:

– Ага, роль таксиста-философа включает в себя знание всех выбоин в городе и умение отличить настоящего ценителя искусства от богатенького дилетанта. Вот на прошлой неделе подвозил одного – весь в чёрном, говорит про постмодернизм. А пахнет от него, прости господи, как от моей тёщи после того, как она банки с солёными огурцами открывает!

      Макаров рассмеялся, глядя на мелькающие за окном огни:

– Вот видишь, Сергей, а я бы сказал, что этот человек играл роль бунтаря против буржуазных условностей. Правда, довольно неудачно – настоящий бунтарь вряд ли стал бы пользоваться одеколоном "Свежесть огурца".

– Ну, это вы, Леонид Прохорович, слишком мудрёно, – покачал головой таксист. – По-моему, он просто дурак был. Нормальные люди ведь не станут платить бешеные деньги за картину, на которой, как моя внучка говорит, "слон красками баловался"?

      Профессор снова улыбнулся.

      Машина Сергея плавно остановилась у "Вернисажа", где мигающие маячки полицейских машин создавали странный контраст с фасадом галереи. У входа капитан Медведев, красный от напряжения, жестикулировал перед группой оперативников. Увидев Макарова, он резко прервался и быстрыми шагами направился к профессору.