- -
- 100%
- +
– А и хорош у тебя квасок, Милитинушка Федоровна. После такого кваску руки сами дело делают, – снова раскатился жаворонком голос Семакова-старшего. – А что, робятки, у нас с вами всего ничего осталось – начать да кончить.
– С божьей помощью начнем да хозяина качнем, – с готовностью отозвалась Милитина Федоровна.
Она вроде и отдохнуть не присела. Худенькая, маленькая, незаметно, неброско ворошила и ворошила траву черенком литовки, перебрасываясь парой-другой фраз, поддерживая разговор. Словно бы в этой частушечной перекличке и было ее отдохновение.
– Да уж придется качнуть, – солидно отозвался Николай, пристраиваясь с литовкой вслед за отцом.
Игорь Иванович подумал, что никогда у него с Николаем не было не то что дружеской, а даже приятельской близости. Росли по соседству, в одном классе учились до седьмого. Не ссорились никогда, даже по мелочам. Просто разными были их миры. Встретятся, поздороваются, а говорить не о чем. Будто условились раз и навсегда: ты мое не задевай и я твое не буду. А вскоре и совсем разминулись их тропы. Однажды Колька неудачно упал, съезжая на лыжах с крутой горы, сломал ногу. Перелом оказался тяжелым, три месяца продержали парня в больнице, и пришлось ему остаться в седьмом на второй год. Потом отпросился у отца в «ремесло» (так попросту называли тогда профтехучилища), чтобы поближе быть к машинам. Десятилетку Николай окончил, работая на заводе слесарем, когда Игорь Иванович уже готовился к защите диплома.
Вот и нынче встретились – словно на одних полатях спина к спине спали.
– Ну, здоро́во. Работать приехал?
– Да вот… А ты как?
– Нормально.
Игорь Иванович видит, как споро, размашисто, азартно идет впереди его Николай. Трава сухо позванивает под лезвием косы. Резко подламываются длинные стебли лютиков, тяжело и солидно ложатся поверх валка отцветшие метелки щавеля, беспорядочно сбивается в рыхлую охапку сочное разнотравье. Размеренно и круто ходят под распущенной рубахой Колькины лопатки.
На сухой траве литовка тупится быстро, и Игорь Иванович даже рад этому. Майка тоже, как ему кажется, охотно и не спеша водит точилом по лезвию.
– Косить – что, – Игорь Иванович словно продолжает вслух свои мысли о Кольке. – Косить – дело практики. У Николая другое есть – азарт, нетерпение отцовское.
– Ну и скучный он. Слова сроду не выдавишь, – тотчас откликнулась Майка. И только на мгновение, продолжая свою игру, представила себя рядом с ним: «Нет, уж этот мне не украшение…»
– Ведь они как, Семаковы, живут? – не замечая Майкиных слов, продолжал Игорь Иванович. – Отец на Кольку никогда не кричал, ногами не топал. Если что нужно было делать, брал инструмент и делал у него на глазах. Дом рубил, печи клал, крыши крыл и… что там еще? Все сам, все молча. Но так делал – глядишь на него, и руки чешутся. Вот такая у Николая была школа, такой университет.
– Что же он в Куйбышеве-то дворником… Хорош университет.
– Хороший, Маечка. Там институт авиационный. В общежитие Кольку с женой и дочкой не пускают. А квартиру кто студенту даст? Вот и пошел в дворники. При домоуправлении комнатушку выделили. Утром метет, днем на лекциях, вечером за книгами. Жена-то ведь тоже учится. Думаешь, у него сейчас в голове – травы, травы, травы? У него интегралы в голове, чертежи всякие. Когда такое зерно в человека брошено, неважно кем – отцом, дядей, учителем, – тогда все впрок пойдет: и прописные истины, и кодекс, и наука любая, в том числе и покосная. Надо, чтобы все эти нитки на какой-то стержень наматывались…
Игорь Иванович неприятно поймал себя на том, что опять забыл про «класс» и говорит больше для себя, с каким-то внутренним отчаянием. Впервые ли так? Может быть, только вслух впервые?
Появление на его горизонте отца и сына Семаковых всегда сеяло едва уловимую смуту в душе Игоря Ивановича. Он не терял красноречия, уверенности в себе, нет. Но почему-то вблизи их постоянно должен был эти качества в себе утверждать, словно бы кто-то на них покушался. Он все время боялся, что вот-вот проклюнется в нем, заявит о себе какая-то ущербность, неполноценность. И опасаясь этого, его сознание механически вырабатывало стойкое противоядие – великодушие. Он не мог себе позволить даже перед самим собой в чем-то, пусть самом малом, упрекнуть Семаковых. Тут-то, чувствовал он, и произойдет катастрофа…
– Сколько вам лет, Игорь Иванович? – по-детски наивно спросила Майка.
Он увидел, что застоялись они, – белая рубаха Николая уже метрах в пятидесяти.
– Я, Маечка, без возраста, – задорно ответил Игорь Иванович. – Сколько дашь, на том и спасибо.
«Не говорит, – про себя улыбнулась Майка. – Вот чудак-чудачок. А мне и не больно надо. Я только так спросила – вдруг Люська Попова поинтересуется».
Она косила без устали и, казалось, одна могла одолеть весь этот огромный луг между береговыми ракитами и млеющим вдали маревом над рельсами. Ведь у нее была мечта! Она несла Майку безудержно, неостановимо. И была прекрасна…
Уже через год у них с Игорем Ивановичем будет сын. Поначалу капризный, болезненный, непослушный малышка. Непременно даже капризный и болезненный. Потому что какая невидаль вынянчить здорового? Это, скорее, на игру похоже. А она – сильная, выносливая, любящая мать. Она сама вырастит сына и здоровым, и послушным. Не все же ей быть на иждивении… Игорь Иванович будет только удивляться, откуда у нее, девчонки, такие способности, такая любовь… Как она все успевает и остается доброй, ласковой, красивой? «Откуда у тебя, – спросит он, – таланты такие?» – «Я их копила, – ответит она, – по капельке откладывала для тебя каждый день, всю жизнь…»
– Эй, баргузин, по-ошевеливай ва-ал, – раздалось на берегу неестественно громко и фальшиво. Это изрядно уже подвыпивший рыбак, покачиваясь и увязая в иле, стаскивал в воду свою резиновую посудину.
– Сы-ынка, – с пьяной умильностью в голосе позвал он, – подай папке опарышей и удочки. Вот, добре! Вся она сейчас, рыбка, наша будет, – и затянул снова дурашливо на непонятный мотив: – А рыбаки-и ловили рыбу-у…
Косари остановились – кто выкурить папиросу, кто подточить литовку или приложиться к бидончику с квасом, накрытому от солнца пучком травы.
Майка убирала под платок выбившиеся волосы. Загорелые ее ноги высоко обнажились под коротким платьицем. И поднятые над головой руки, и вся ее ладная, крепкая фигурка были словно бы сродни окружающему – уже недалеким трепетным осинкам, мареву на синем горизонте и самому́ щедрому, улыбчивому полдню.
– Расскажите что-нибудь еще, Игорь Иванович. Про себя. Что вы все про них да про них, – попросила Майка.
А он, глядя на Майку, радуясь ее близости и доступности, все старался ухватить какую-то мысль, засечь, не потерять, потому что казалась она очень нужной, что-то важное объясняющей в его отношениях с Семаковыми.
Почему присутствие Семаковых мешает ему оставаться самим собой, быть, как в классе, – интересным, находчивым, сильным? «Почему? Почему? Почему?» – жарко вжикала литовка по сухой траве.
Майке нравилось слушать Игоря Ивановича, смотреть на него, а думать о своем. Сейчас она вдруг решила, что надо непременно познакомить его с бывшим соседом – артистом драмтеатра. Вот тоже умный человек – большой, добрый и беззащитный какой-то. Стучит, бывало, вечером, под мышкой и в руках кульки, бутылка вина початая. «Спасайте, – говорит, – друг мой Маечка. Меня опять одного оставили. С ролью. Я с ролью один не могу – она надо мной издевается». Проходит на кухню, нависает над столом, роняет кульки с пряниками, свертки с бутербродами, ставит вино, а увидев дремлющего на табуретке Виктора, скучнеет и почему-то говорит извиняющимся голосом: «Я, Маечка, тихо».
И вот однажды он придет и увидит Игоря Ивановича. Он, конечно, не поинтересуется, как и что, а примет как должное, и они будут допоздна сидеть на кухне, говорить интересно и непонятно, а она, Майка, в комнате станет вязать шапочку или готовить распашонку для будущего сына.
– Папка-а… Утону-ул!.. – раздался от реки отчаянный детский крик.
Все увидели мечущегося на берегу мальчонку. А на середине реки, чуть ближе к противоположному, обрывистому берегу, одиноко маячила заякоренная пустая лодка. Метрах в пяти от нее по течению показалась голова тонущего, взметнулась его рука в пиджаке, раздался не то крик, не то хрип. И снова только солнечные блики заиграли на воде…
– Игорь Иванович, миленький, – потерянно запричитала Майка. – Да что же это будет-то теперь…
Но Игорь Иванович уже бежал к реке, неуклюже стягивая на ходу потную майку, обрывая шнурки ботинок.
Разгоряченный, он бросился в воду нерасчетливо, прямо против лодки, в то время как невидимое глазу, но мощное в этом месте течение успело уже отнести рыбака метров на тридцать ниже. И догнать его вплавь было непросто.
Но Майка тоже не поняла этого. Ломая руки, она то наблюдала, как с каждым взмахом руки Игорь Иванович быстро удалялся от берега, то пыталась успокоить зашедшегося в плаче мальчонку.
И вдруг, когда до места, где последний раз появилась голова тонущего, осталась половина расстояния, она увидела, как Игорь Иванович перекинулся на спину и так же уверенно, ходко поплыл назад, к берегу. Крик отчаяния застрял в ее горле. Она стояла, зажав рот ладонью. Вот до берега осталось десять, пять метров. Вот, взмутив воду и увязая в илистом дне, Игорь Иванович выбрался на берег.
Майка немо смотрела на него.
– Чу-чувствую, н-не хватит сил, – стуча зубами, с трудом выговаривал Игорь Иванович. – Его не с-спасу и сам не в-выплыву… Там Колька н-наперерез н-нырнул…
Несмотря на щедрый полдневный зной, его бил озноб. Длинные волосы слиплись и почти закрыли глаза. Ноги были по колени в иле, а на одной к тому же надет красный капроновый носок.
И тут они услышали плеск воды в кустах тальника, голоса и звонче всех бодрый фальцет Семакова-старшего:
– А я так прикинул: пока мы огород пробегаем, он в аккурат против нас окажется. И Колька тоже сшурупил – как раз под него нырнул. Он сейчас сто лет проживет. Парнишку-то вон перепугал.
Кроме обычной звонкости, было в его голосе, словах столько уверенной, горделивой силы, что казавшееся Майке минуту назад катастрофой вдруг враз обернулось досадной случайностью, о которой и говорить-то много нечего.
Из кустов на открытый берег выбрались Яков Кузьмич и Николай. Уронив руки на их плечи и едва переставляя ноги, плелся между ними рыбак. А впереди шел мальчонка и, поминутно оглядываясь, неудержимо всхлипывал. Семаков-старший и Милитина Федоровна замыкали группу.
Майка, обессиленная, стояла, прислонившись к дереву и закрыв глаза. Все, бывшее с ней до этого отчаянного крика, возвращалось медленно, как после потери сознания. Уйма противоречивых чувств – обида и удивление, презрение и жалость, и даже смутная радость – враз обуяла ее. Она не видела, но чувствовала Игоря Ивановича рядом с собой, знакомого и чужого одновременно.
И наконец снова, как когда-то рядом с Виктором, пробудилось и властно овладело ею ощущение бабьей обреченности, когда не поймешь, любовь это или неодолимое желание быть нужной – взять на себя чужую немочь. Но уж если взяла, то должна терпеть и прощать. И жить, и любить, и быть счастливой… А она взяла. Вот сейчас или еще минуту назад, когда он на ее глазах, перекинувшись на спину, поплыл к берегу…
Майка открыла глаза. Игорь Иванович стоял рядом, мокрый, зябко скрестив на груди руки. Его по-прежнему бил озноб.
Оглядевшись вокруг, Майка увидела брошенную на стерню гимнастерку Григория Петровича. Подняла. Встряхнула. Набросила Игорю Ивановичу на плечи.
– И нечего тебе переживать, – сказала, впервые называя его на «ты». – Не все такие… спасатели. Эк тебя всего лихорадит.
1977ДВОЕ В ХРАМЕ
До вокзала они шли молча, додумывая каждый свое.
Старков продолжал искать веские доводы в защиту бригадного подряда токарей. Ведь все так просто: бригада заключает с администрацией трудовое соглашение и получает задание на месяц. На это задание начисляется зарплата. А между членами бригады она распределяется с учетом коэффициента трудового участия… Все рассчитано, осталось только проверить на деле. Но его, Старкова, шеф – начальник отдела организации труда, этот монументальный Кладов – сомневается в каждой запятой его расчетов. И откуда у Кладова – человека могучего, гривастого, как лев, – столько неуверенности в решениях?
А тут еще заводская профсоюзная конференция. Предзавкома предложил ему, Старкову, отчитаться о работе ДСО, так как председатель совета неожиданно заболел. Всегда нацеленный выше сиюминутных забот, он секунды три отрешенно смотрел на протестующего Старкова, пока не спустился, наконец, на грешную землю: «Д кому же еще, дорогой вы мой! Знаю, что не заместитель, знаю, что в совете НТО. Но кто же будет отчитываться? Антон Рубинштейн?» Что мог ответить на это Старков?
Впрочем, отчет на конференции – ничто по сравнению с уймой хлопот, свалившихся в связи с уходом в отпуск председателя совета НТО. Как раз сегодня собирался выкроить часа два. И как не вовремя этот Наташкин каприз, дурацкая затея с деревней!..
«Развеемся, побудем одни, – зло передразнил Старков жену. – Имеем мы право на личную жизнь?» Он снова представил ее голос, натянутый, вот-вот сорвется на визг, и намеренно зашагал шире. Так всегда: в самый неподходящий момент ей взбредет в голову какая-нибудь блажь.
Старков даже себе. не мог признаться, что, кроме всего прочего, так не хотелось ему упускать сегодняшний футбольный матч по телевизору. Он осуждал эту свою страстишку, презирал ее в себе, но каждый раз, заслышав знакомые позывные, не расставаясь с книгой или молотком, присаживался «на минутку» на краешек кресла… Наташа в таких случаях недобро усмехалась иговорила, обращаясь к сыну: «Олежек, возьми у папы инструменты. Твой сломанный стульчик, а тем более папина статья могут подождать до конца чемпионата». Наташа знала, чем больнее задеть мужа – статьей для журнала «Металлург», над которой он безнадежно работает, выкраивая минуты, чуть ли не целый месяц.
Старков снова резко прибавил шагу, заметив, как то же самое невольно пришлось сделать и Наташе. Она хотела что-то сказать, но передумала и только перехватила в другую руку сумку с провизией.
Наташа уже начала жалеть, что попросила у подруги ключ от деревенской дачи. Как-то проживет эти два дня Олежек с бабой Варей? Не будет ли капризничать? Он так ждет в садике эти выходные и вот тебе на! – опять в четырех стенах да еще с бабой Варей «незадевайгаз». Взять бы его с собой, подумаешь – обуза. О сыне забыла, эгоистка. Порезвиться захотелось. Что он, этот ключ, волшебный, что ли? Спасет от кучи непроверенных тетрадей? От визита к родительнице Лени Калачева – огромной тете со сложенными на животе руками?
…Вечерняя электричка в пятницу, как всегда, была переполнена. Пристроив в ногах сумку и рюкзак, они два часа ехали стоя в толчее, гомоне и стонущих звуках гитары. В вагоне трудно дышалось, и стрелки на часах двигались вязко, словно бы волоча за собой непосильный груз. А от полустанка до деревни еще предстояло добираться на дребезжащем маленьком автобусе, который сегодня, конечно же, будет набит рыбаками, как авоська продуктами.
Набеганная тропинка, пропетляв с километр по заливным лугам, черемуховым островкам, по низкому берегу реки и лихо одолев два-три волнообразных оврага, взбежала прямо на узкий и качливый до головокружения подвесной – на канатах – мост. Сразу за мостом начиналась деревенская улица. Старые, вольготно разросшиеся березы осеняли почти каждый дом. Сквозь их листву, прощально освещенную закатом, дома смотрели на все с усмешливым любопытством, как и старушки у калиток, неизменно первыми говорившие «здравствуйте». А разбитые тротуары по бокам ухабистой дороги гляделись белыми и чистыми, будто выскобленные веселой хозяйкой.
У калитки, на поляне, среди поставленных на попа метровых чурбаков возился мужик. Еще издали, завидя Старковых, он не спеша уронил один, сел на него, достал кисет с табаком.
Мефодий Петрович – старожил Боровой, только и отлучался, что на войну. Работал на бывшей здесь ферме бригадиром, скотником, слесарем, когда техника пошла. Вырастил «троех», как он говорил, сыновей, выучил их, разъехались они кто куда. А Мефодий Петрович и жена его Серафима теперь на пенсии. Кормят свиней, корову держат, овец, свежим мяском балуют сыновей, летом внуков привечают. Даже при обширном и ладном хозяйстве времени у них с избытком. Вот и подрядился Мефодий Петрович для подсобного хозяйства, что в соседнем большом селе, дранку из сосновых чурбаков лущить, так, без плана, без задания – сколько налущит, то и ладно.
С виду старик «не дюже басок», даже страшноват. Низкий лоб, сердитые светлые глазки под белесыми бровями, кирпичного цвета, тяжелое, как утюг, лицо и короткая школьная стрижка в полубокс. Но нраву, прямо сказать, овечьего.
Старковы остановились, поздоровались.
– Как жизнь, Мефодий Петрович?
– Ничево ищщо, – ответил тот. – Долущиваем, манехонько осталось. Вам жить-ворочать. Серафима! – крикнул он жене. – Принесь-ка кваску холодненького. – И объяснил уже Старкову: – Что-то грудь ныне балу́ет-мается. Кваску выпью – малость отпустит.
Не то чтобы очень охотно присел Старков на поленный чурбак. А Наташа так даже хмыкнула незаметно, как она это делала, когда муж присаживался в кресло перед телевизором.
– Пойду ужин приготовлю, – сказала она. – А ты тоже не засиживайся. Не за тем приехали.
Мужчины на ее слова внимания не обратили.
– Я вот про эту, будь она неладна, нейтронную бомбу хочу тебя спросить. Она что, как дуст какой – людей изведет все равно что тараканов, а квартиры и учреждения целехоньки останутся? Это как же? У вас в городах-то что об этом слышно?
Старков усмехнулся снисходительно.
– Да уж на вашу деревню, Мефодий Петрович, одной нейтронной мини-бомбочки за глаза хватит, – сказал он, чувствуя потребность выплеснуть из себя что-то застоявшееся, мутное. – Про ядерную-то ты слыхал? Так вот у нейтронной проникающая радиация в десять раз больше. Ни кирпич ей, ни бетон, ни твоя сосна смоленая – не помеха. Попадут человеку в организм эти самые нейтроны, клетки сразу разрушатся – и амба. Был человек, а стала лужа. Мокрое место в буквальном смысле. А если сразу на тебя нейтронов не хватило, потихоньку концы отдашь. Вот так-то, Мефодий Петрович. Если, например, на вашу деревню…
– Ты погоди, погоди… – болезненно сморщившись, остановил Старкова Мефодий Петрович. – На нашу деревню… Ничево ищщо! Серафима! – позвал он, – Где ты там с квасом-то?
– Да иду, иду, – откликнулась Серафима, спускаясь с крыльца с наполненным ковшиком. – Отдохнуть приехали? – поздоровалась она с полупоклоном. – А что же сынка-то не прихватили? Малины нонче, малины! Ведрами тащут, поглядишь, городские-то. А нам, старикам, все недосуг, все не слава богу. Моему вон который день нездоровится. Поди-ка, четверть квасу за сегодня перевел.
Мефодий Петрович отпил из ковшика, помолчал.
– Оставь здесь, – сказал Серафиме. И повернулся к Старкову. – Так, говоришь, лужу, значит, из человека? Мокрое место? Слыха-ал. Сказывали по телевизору.
– Да вы тут совсем образованный народ!
– А что – в городах? – переспросил Старков, поднимаясь. – Так же, как и вы тут в деревне.
– Так да не так, – возразил Мефодий Петрович. – Ну, к примеру, приехал бы к нам внучок Петька и захотел бы повывести всю нашу живность каким препаратом, потому как он у нас петухов и быков боится. А мы бы со старухой стояли и смотрели, как он этот препарат варначит. – Мефодий Петрович помолчал, потер грудь ладонью. – Ничего ишщо! В своем дому нашли бы на него управу. А на земле-планете?.. Эх-ма!
Он опять взялся за ковшик.
– Ну, пойду я, – сказал Старков, воспользовавшись паузой.
– Заглядывай когда, – уныло согласился Мефодий Петрович.
Этот дачный дом стоял в улице последним. За ним улица продолжалась пыльной лентой дороги, петляющей вдоль берега реки. Хозяева наезжали сюда не часто – картошку окучить, грибками побаловаться, ягод на зиму заготовить, отдохнуть денек-другой. Оттого и дом имел нежилой, неухоженный вид. Не было половичка и березового веничка на крыльце, топор не торчал в чурбаке, собака не гремела цепью, не тянуло теплом из темного окошечка конюшни.
Когда Старков вошел в дом, на дворе уже совсем стемнело. Наташа молча варила картошку в мундире, мыла длинные хрусткие перья лука.
Старкову тоже не хотелось говорить. Да и не о чем было. Он нашел на подоконнике старую газету, пошуршал ею, пробежав заголовки, положил на место. В ожидании ужина решил постоять за калиткой. Выщел, обогнул ограду, миновав овраг с чуть слышным ручейком, спустился к реке.
Дневные заботы, смутное раздражение на жену, неприятный чем-то разговор с Мефодием Петровичем – все это еще боролось в его смятенном сознании, требовательно и неотвязно стучало в висках, напоминало о себе.
А у ног, на поляне, безудержно стригли кузнечики, словно невидимый оркестр пробовал, настраивал миниатюрные инструменты. А он стоял над ним великаном и боялся переступить.
Наступала покойная, звездная августовская ночь. За лесом, что на том берегу реки, еще угадывался закат: своим левым крылом счастливо упирался он в то место на реке, где ажурно и чутко висел над темнотой мост. Хорошо виднелись освещенные боковые планки перил и тонкая полоса настила. Только мост и звезды были там, вдалеке, звезды и мост…
Старков сделал несколько болезненно-осторожных шагов по звучащей траве и ступил на песчаный берег. Мысли то уходили прочь, то снова наплывали волной, словно кто-то бездумно крутил ручку настройки приемника. Сейчас перед ним лежала тихая протока – идеально чистая проекция участка неба. А за протокой, за песчаным островком тальника, если прислушаться, ворчливо, как бессонный лесной обитатель, разговаривала сама с собой невидимая река.
Вдруг Старков увидел на воде меж звезд маленькую, как звезда же, рубиновую точку. Она, мерцая, плыла, не нарушая зеркальной глади протоки. Старков напрягся весь и гипнотически следил за ней: «Что бы это могло быть? Как же это?» Всего пару мгновений продолжался гипноз. Он поднял голову, узнал в небе сигнальный огонек незримого лайнера… Силы почти оставили его, захотелось упасть на песок и лежать долго и бездумно, закрыв глаза. Но от дома, увидел он, к берегу шла Наташа.
Она остановилась поодаль и тоже стала смотреть на воду. Не было и у него желания подойти к ней.
– Может, искупаться, – наконец устало нарушил молчание Старков. – От воды теплом тянет..
– Ошалел, что ли, – проворчала жена в ответ.
Они снова замолчали.
Что-то новое родилось в нем после охватившего внезапно все тело изнеможения. Нечто подобное случалось после первого глотка вина – вдруг наплывет необъяснимое облегчение, растворит в себе суету, беспорядочно скопившуюся внутри, и заполонит все существо, и станут милыми окружающие лица, пустяковыми заботы, и бесконечной представится жизнь.
Он подошел к Наташе и, уже имитируя недавнее раздражение, сказал прежним: тоном:
– Так что, не хочешь искупаться?
– Не дури, Старков, – обернулась к нему жена. – У нас там картошка остывает. Да и без купальника я…
– Вот беда, – снова проворчал Старков, расшнуровывая ботинки. – Кто тебя увидит? Деревня вторые сны досматривает.
Прыгая на гальках, он сбросил ботинки и носки и, балансируя руками, сделал несколько неверных шагов к воде. Вода в почти неподвижной протоке, нагретая до дна, нежилась и источала тепло. Старков осторожно тронул ногой блестящую гладь и тотчас нарушил в ней четкий рисунок неба. Звезды замерцали, запрыгали на волнах, как веселые чертенята. Торопясь и что-то напевая, он стал сбрасывать с себя одежду. Озорное нетерпение овладело им. Но прежде, чем ступить в воду, Старков оглянулся и замер: Наташа стояла нагая и, подняв руки, собирала волосы на затылке.
Только матовый свет звезд освещал ее, делая красоту тела неземной и, наверно, идеальной. Старкову показалось, что понял он в этот миг секрет древних мастеров живописи, умевших скрыть от глаз, затенить детали и черточки плоти, высветив только то, что может выражать самое идею, символ женского тела – плавность линий, совершенную округлость форм. Свет звезд оказался сейчас тем художником, который, взяв за натуру тело его жены, создал прямо на глазах нерукотворный живой портрет обнаженной женщины.
– Ты сейчас… ты… – неслышным шепотом пробормотал Старков, боясь пошевелиться. – И, ради бога, не говори ни слова.
Но Наташа уже шла к воде, приседая и вскрикивая, когда ступала на острые гальки, и каждый шаг ее, и каждый взмах руки, казалось, был символом, был верхом совершенства!
Они вместе вошли в воду. Дно протоки устилал мелкий, чуть податливый песок. Старков тотчас нырнул, нарушив тишину окрест, расплескав по сторонам звезды, жадно поплыл на середину протоки, а когда встал там, то оказалось, что вода едва достигает ему до пояса. От этого обоим стало весело. Бешено ломая сопротивление воды, Старков побежал навстречу Наташе, окатил ее из-под ладони упругой струей брызг. С восторженным визгом Наташа ответила тем же. Пенилась и клокотала вода разбуженной протоки, далеко в ночи разносились безмятежные звуки голосов; чтобы скрыться от брызг, они кидались в воду навстречу друг друту и попадали в объятия. Прикосновение рук только добавляло телам энергии, они бросались прочь и снова находили друг друга. Это походило на приступ безудержного веселья. Словно бы жизнь отвела им каких-то несколько минут, время это вот-вот иссякнет, и нужно успеть, успеть, успеть…