Пришлица

Но она пришла тогда, когда пришла. И сделала то, что могла.

И этого должно быть достаточно.

Хотя сердце подсказывало: “Нет. Никогда не будет достаточно”.

Стоя к Кимӧ спиной, она не видела, как в удивлении вытянулось его лицо, как он приподнял брови, как приоткрыл рот, желая что-то сказать; не ощущала, как буравил он её недоверчивым взглядом, прежде чем произнёс:

– Не думал, что такие, как ты, могут…

– Могут что? – перебила Авья, не дав ему договорить.

– Скорбеть.

Краем глаза Авья заметила, как Кимӧ дёрнул плечами, будто его обнял пакостный, ледяной холодок; она обернулась и посмотрела прямо на него:

– Много ли вир-каттьыны ведает о сущности аддзысь?

Кимӧ обвёл рукой пространство вокруг, и на мгновение Авье сделалось стыдно, но она совладала с лицом, не показав того смятения, что охватило её душу.

– Я знаю немного, – кивнул он, согласившись. – Но что знаю, так это то, что порченых аддзысь нужно убивать тем лучше, чем раньше. Знаю, что ваша магия считается насквозь гнилой потому, что вы не одарены ей изначально, и что магия отравляет ваши тела, а потому ваша кровь – яд для меня. Знаю, что вас тяжело, но возможно при должной сноровке убить. Этого достаточно, чтобы охотиться на вас. Этого достаточно для меня. И всё-таки я не видел, чтобы вы… скорбели?

Авья вздохнула.

Она не привыкла вести задушевные разговоры: последние бесконечные годы проведя в одиночестве, вовсе позабыла, каково это – когда в любой момент с тобой кто-то вовсе может заговорить; помнится, когда-то давным-давно она путешествовала вместе с Янтны, проклятой ныне на бессмысленную войну с тенями, какой не сыскать никогда конца-края, но и Янтны была весьма молчалива, как и многие из отверженных, и погружена в собственные мысли, а Авья и не желала нарушать её одиночества. Да и сошлись они потому, что вместе – проще бороться со всякого рода швалью; и Авье нечем было тогда заняться – потому и решила помочь такой же, как она сама, скиталице. И сама Янтны зналась в основном с тенями, а не с людьми; пусть не ведала их по имени, но они чувствовали её, как звери ощущают охотников: настораживались, тревожились, но всё-таки принимали – только чтобы следить и в нужный момент стремглав умчаться прочь. Нет, тени не привыкли к Янтны и не любили, чтобы за ними шли самовольно, без страха и без трепета… и изредка Авья ловила себя на том, что она-то сама привыкла, что рядом кто-то есть.

И вот теперь Кимӧ желал от неё искренности, подлинных переживаний, настоящих чувств; хотел, чтобы она вывернула ему душу наизнанку, а Авья толком не была уверена, что ей есть, что показывать – разве что какие-то тухлые ошмётки, выжженное пепелище, которое постоянно ныло и болело. Что в этом красивого? Что в этом глубокого? Что в этом такого, что не боязно и не стыдно показать почти даже незнакомцу, с которым спуталась только по скуке и от заставляющего гнить заживо, мающего и сводящего с ума бессмысленного и безрадостного безделья?

И раз уж им вместе идти до самого Верховного Ведателя и обращать его в ничто, раз уж они вдвоём стояли на этом скорбном пепелище, раз уж их путь будет далёк, стоило приоткрыться. И, пожалуй, поделиться ценными сведениями, какие – а вдруг? – спасут ему в будущем жизнь.

– Не все такие, – начала Авья неторопливо, будто у них в запасе – всё время вселенной, чтобы наговориться. – Не для каждого гибель человеколося – это что-то печальное. Подозреваю, что для Юавлыны сотворение такого чудовища было победой над магическими ограничениями и демонстрацией не только грубой силы, но и одновременного подлинного искусства – возможно, она даже хвасталась этим перед Верховным Ведателем, кем бы тот ни был, и, не менее вероятно, сумела возвыситься значительно в его глазах, раз способна на нечто подобное. Они понимают разве что язык могущества, – Авья хмыкнула. – И иерархия, полагаю, строится на мастерстве. Многие аддзысь сгорают от зависти к человеколосям: их талант естественен, их дар органичен, и у них не может что-то не получиться. Разумеется, и ворожба их – совершенно иного рода… На столь потрясающе глубокое взаимодействие с окружающим миром, на формирование столь прочной связи аддзысь не способны.

– А ты?

– Что – я?

– Завидуешь им? – Кимӧ кивнул на последнее пристанище могучей силы, повергнутой и извращённой чужой злобой.

– Конечно, – нисколько не смущаясь, отозвалась Авья. – Хотя я не стала бы отдавать всё, чтобы стать другой. Что посеяно, то уже выросло.

Кимӧ не стал отвечать, только подошёл чуть ближе – сделал едва два шага и остановился, точно в нерешительности – или же от нежелания навязываться сейчас.

– Тебе нужно время? – негромко спросил он.

– Нет, – отрезала Авья. – Идём вперёд. Я эту Юавлыны…

Но не вся сущность человеколося ушла.

В самом сердце кургана, где ещё тлела боль, осталась искра – не светлая, не тёплая, а холодная, чистая, как идеальное лезвие, – последний отпечаток того, кем он был до падения. Из глубин сумки она извлекла флакон из чёрного обсидиана, запечатанный серебряной пробкой с гравировкой в виде глаза. Такие флаконы делали только для одного: чтобы хранить остатки сущностей, убитых не по злобе, а по необходимости. Она поднесла горлышко к пеплу – и та искра, словно узнав магические начертания на обсидиане, сама втянулась внутрь, без единого заклинания, без магии, без принуждения. Пробка зашипела, закрывшись.

Авья перевернула флакон в ладони. Внутри, в глубине чёрного камня, мерцало серебристо-серое сияние – то самое, что она видела в глазах живого человеколося, когда он ещё умел смотреть на мир без боли. И эта искра поможет поймать ту, что сотворила чудовище; поможет стереть её из реальности навсегда.

Возможно, в ней говорило не только желание помочь Кимӧ; возможно, где-то глубоко внутри, пусть даже самую малость, Авья оплакивала человеколося, но никогда не призналась бы в том даже самой себе в глухом одиночестве.

– Зачем? – только и сумел выдавить Кимӧ. – Это разве не кощунство?

– Нисколько, особенно если умерший сам о том попросил… или если будет счастлив, когда получит шанс на месть.

Не похоже, чтобы Кимӧ действительно глубоко разбирался в магических материях; вряд ли кто обучал его теории, а потому Авья поспешила добавить:

– Частичку сущности убитого по нужде, но не от ярости или злого умысла, можно сохранить в таком зачарованном флаконе, – и с этими словами Авья аккуратно убрала ценную вещицу в сумку. – Впоследствии сущность из флакона можно высвободить, даровав погибшему возможность выполнить то последнее, чего он желал больше всего, потому как в противном случае не осталось бы ни единой искры. Раз я смогла что-то собрать, то у него, – она кивнула на курган, – остались незавершённые дела. И я подозреваю, что это определённо связано с той, кто осквернил мир, который он обязан был защищать.

– Любопытно, – только и проговорил Кимӧ.

Он отряхнулся от крови. И когда успел сменить обличье, что она и не заметила?..

– Как думаешь, она уже знает? – спросил он.

– Юавлыны? – и он кивнул. – Да. Думаю, она ощутила, особенно если находится где-то в этом мире… а она явно скрывается где-то посреди пепла и руин.

Кимӧ невольно принюхался:

– Но я ничего не ощущаю.

– Вир-каттьыны не чувствуют этого, боюсь, – Авья покачала головой. – Это чистая магическая сила, и она взвилась, когда пал её порченный. Сьӧд-аддзысь накрепко связаны со своими тварями: это позволяет держать как минимум частично их под контролем, будучи сколь угодно далеко, но работает и в обратную сторону. По сгоревшему поводку можно узнать, где находился его хозяин.

– Что-то ты весь день читаешь мне лекции о магическом искусстве, – хмыкнул Кимӧ. – Не говорю, что мне не интересно, конечно.

– Это не мои тайны.

И чем больше будет знать вир-каттьыны о том, какова сущность ворожбы аддзысь, чем лучше поймёт, как оно работает, тем проще ему будет разобраться с дрянной силой, ежели что случится и Авья не успеет вовремя. Возможно, ей стоило быть более осмотрительной и осторожной, не обнажать все тайны сразу, не выдавать столько любопытных мелочей об их непростом искусстве, потому как Авья – отнюдь не единственная аддзысь, и не ей распоряжаться общими секретами, но кто ступил на путь порченых и последовал за мраком, тот сам виноват, что попадёт под удар.