Янтарь и Пламень

1

Взаимная попытка убийства – не лучшее начало для дружбы, однако у них всё впереди.

Улыбка лисья, глаза – что янтарь; незнакомка искрит взглядом – и крупицы огня, ещё мгновения назад тлеющие и исходящие серым дымом, собираются на её ладонях, вихрятся по острому тэссену пожаром, могущим пожрать всю округу да не подавиться.

Любой иной признал бы лису эту красивейшей девицей, от какой лишиться разума не стыдно и за какой не жаль ползать следом, умоляя о женитьбе. Пожалуй, маменька была бы без ума от такой дочери, какую можно роскошно и изящно обряжать в шитые золотом шелка и какая будет смотреться в них так, как положено дочери Повелителя: ладно, величественно, прекрасно.

Даром что под тяжёлыми расписными одеждами вьётся рыжий хвост.

Адиш сосредоточена, напряжена, точно струна под пальцами музыкантки или тетива в руках лучницы, и, пожалуй, второе подошло бы ей несказанно больше. Только ледяной самоконтроль и помогает сейчас – и ничего иного она себе не позволяет. Ни злости, ни ярости, ни азарта, ни страсти – мысли должно оставлять холодными, как снег на самых горных вершинах, как океанические воды на полюсах; душу должно держать прозрачнее алмаза, легче льда; разум должно окунать в благословенную тишину, не замечать ничего и никого вокруг, кроме того, что действительно важно.

И важнее причудливой пляски огня на лезвиях нет ничего сейчас.

Заглянуть внутрь себя; выдохнуть так, чтобы загорелся ответный пламень. Фиолетовые всполохи не заставляют себя ждать и бегут по земле змеями, следуя движениям ног, когда Адиш шагает назад, принимая удобную для одного ловкого и скорого броска стойку.

– Колкий огонь на пальцах твоих жжётся, срывается он, – напевает лисица, и огонь скользит по стальным лезвиям. – Быть может, нам не стоит враждовать настоль яростно-злостно?

Адиш отвечает тем же, насчитав порядок в пять-семь-пять слогов.

– Слагая стихи, себе ты не поможешь, – звенит ответом ей холод. – Не стой на пути.

– Я пересекла твою тропу без злобы, – признаёт она спокойно-мягко, – можешь дать уйти и беспокоить более тебя не стану: обещая, держу.

Руки-лапы у той – по локоть в крови.

Адиш точно знает: никогда нельзя верить чужим словам, но надо – действиям. Люди лгут всегда, но ките-охия, рождённые для обмана и притворства, созданные искуснейшими слагательницами витиеватых слов, лгут ещё чаще, пусть даже казалось это невозможным.

Немудрено, что Адиш наткнулась на это существо в шатари, приметив невольно во время представления, что с ведущей танцовщицей, чьё лицо скрывала тяжёлая, резная белая маска, достающая до груди, что-то не так. Никак она не ожидала, что смутное и странное “не так” окажется не только причастностью к гибели высокопоставленного уюра, но и глубоко древней сущностью.

– Лисьим словам нет веры, – отрезает и продолжает на выдохе: – Скажи мне то, что я желаю знать.

– Тогда отпустишь? Готова я поверить тебе, возможно. Желаю идти дальше я своим путём вдоль городов, но знаю одна столь много, что задержимся мы на все века. А потому ты скажи, что лиса тебе должна поведать.

Адиш точно знает, чего она желает, и Адиш привычна получать то, чего желает. Дочь Повелителя, агади-райкумари, она не знает отказа в желаниях разумных; и в этот миг, полагая, что имеет право по крови, отдаёт короткий приказ ките-охия:

– Отпусти огонь. Я желаю говорить – не причинять вред.

Угасает пламя на металле – лисица сворачивает тэссен одним изящным движением руки и вновь прячет ладони в широкие расписные рукава, точно бы показывая: “Ты гляди же на меня, я не стану боле нападать и жду того же от тебя”, но Адиш не рискует слишком явно, сохраняя недоверие. Огонь утих, вскоптив напоследок пол, но напряжение в руках, в ногах лишь перетекает плавно в другой вид, не спадая и не тлея.

Ките-охия себе хмуриться не позволяет – сохраняет бесстрастно-улыбчивое лицо, неизменное вежливое и спокойное, точно зеркальце пруда, аккуратно сотворённого в молчаливом созерцательном саду руками подлинного мастера сего ремесла. Когда лисица начинает вести рассказ, на удивление точно и детально по необходимости, без страстных отступлений и таинственных многозначительных описаний, Адиш слушает её внимательно и уважительно, не перебивая, но задавая порой уточняющие вопросы.

С лисьих слов получается, что уюра та не убивала, как изначально подозревала Адиш, – только стала свидетельницей отравления и почтенно удалилась подальше, почуяв, что опасно делается вокруг. Немудрено: едва стоит властителю почить, как советники, помощники и разом все придворные показывают зубы и начинают свою игру в престолы, как будто нет над ними никого, кто мог бы пресечь то твёрдою рукой. Впрочем, быть может, такие личности не то чтобы сильно ошибаются: всемогущие руки Повелителя простираются далеко, но до особых захолустий могут и не доходить; а куда не дотягиваются, туда отправляют доверенных лиц. Да и в целом, кажется, отдалённым континентальным провинциям достается меньше внимания: история знала случаи, когда особо зарвавшиеся уюры провозглашали себя земными и небесными царями… Только головы их вскорости слетали. И хорошо им, если казнь ограничивалась блеклым отрубанием головы.

– Ты не сделала ничего, чтобы помешать смерти достопочтенного уюра, – проговаривает Адиш без тени осуждения, но и без особого довольства, какое всё ещё скрывает довольно-таки успешно. – Я полагаю, тебе чужд человеческий мир?

– Более чем, – кивает та согласно. – Я сочла, что нет нужды вмешиваться в войны сильных людского мира, а потому ушла, намеренная скрыться и появиться где-нибудь ещё. Во мне нет желанья лишаться своей бесценной жизни за то, что я увидела больше, чем мне хотели показать, и нет великой любви к уюру твоему, чтобы не оставить его умирать в змеином клубке, в какой обратился его алый гусуку. Равно как и нет во мне ненависти, чтобы приложить руку к лишению жизни… Несомненно, то печально всякий раз – зреть, в каких чудовищ обращаются люди, желая чуть больше власти, но не мне с ними бороться и не мне им помогать вновь стать теми, кем были, пока не вкусили сладости правленья.

Какое-то время Адиш молчит, а ките-охия степенно заваривает им обеим душистого, полного травами и мелкими синими цветками чаю, не рискуя вмешиваться в отнюдь не лёгкий ход мыслей, чья печать лежит на смурном лице. Лисица не может сейчас сказать, о чём размышляет Адиш, но в ней таится достаточно уважения к чужой тишине, чтобы ответить не более чем едва слышным шелестом одежд и льющейся кипячёной водой, но не криками, вопросами и упрёками.

И не сказать, чтоб не безмерно любопытно выяснить все-все детали. Однако ките-охия ведает, что такое – щелчок по острому носу, и как болезнен бывает он.

Комнатушка постоялого двора преисполняется дивными ароматами. Закрыв глаза, Адиш непременно представила бы себя на лугу, в чудном летнем разнотравье у вершин гор, однако не позволяет себе отвлечься – только вдыхает тихо и благодарно аромат, прежде чем испробовать. Пожалуй, в последнее время, проведённое в пути по не пламенно гостеприимному континенту, она действительно скучает исключительно по хорошему чаю. Её нигде не привечают, как райкумари, а вынужденная ограниченность в деньгах, эдакая мнимая нищета, принуждает терпеть сомнительные шумные постоялые дворы, где собираются отнюдь не просвещённые умы, ведущие философские речи. В таких местах скапливается пакостная грязь, принесённая застарело пыльными одеждами с долгих путей. В таких местах предаются играм, сбившимся с ритма песням, трескотне на истерзанных инструментах о размякших струнах, но Адиш молчит, неизменно занимая место в углу потемнее, и не плачется, не взывает к духам, чтоб послали знак о нужде возвернуться домой.

Пусть в её жилах и текла благословенная, святая кровь Агади, райкумари не посмела бы пожаловаться на строгий аскетизм, на ночной холод, когда греет только внутренний огонь, на подстилки из плетёной грубой соломы в захолустье, на чай с сомнительным коричнево-зелёным осадком и комья кислого риса, в какой капнули дрянным соевым соусом. Иногда лишения необходимы и могут многому научить, а прозябают в пресной роскоши и праздности исключительно глупцы, каким нет места в царской куаваннской династии. Например, могут научить ценить прекрасное мгновение и видеть красоту в преходящем, как этот дивный летний чай.

Низкие серые небеса большой земли давят, но Адиш не ропщет на отца и мирится с судьбой.

– Лисица невольно оказала нам услугу, не став вмешиваться в ход событий и позволив им самовольно течь, – произносит, наконец, та. – Чифу-уюр давно не вызывал доверия у Повелителя, и изначально я добиралась высочайшим указом до столь далёких земель, чтобы наблюдать и покарать сразу, едва уюр допустит ошибку. Но и его преемник, его… – слова Адиш повисают в воздухе на мгновенья, и следующее она произносит как-то криво, – …сын, устраивает страну ничуть не больше убитого отца: на месте Лонгао-уюра предпочтительно видеть иного, надёжного, достойного человека. Такого, какой приведёт Лонгао к процветанию. Такого ставленника, какой станет беспрекословно подчиняться Повелителю, а не гнуть хитро свою линию и ставить превыше общего некое мифическое личное благо.

Ките-охия поворачивает голову, но выражение лица её – строго нечитаемое, пусть и в янтарных глазах блеснул сдержанный интерес. Не столь уж трудно догадаться сейчас стало, кто сидит перед ней на коленях и попивает летний чай, будто только что не звенели угрозы сжечь на месте и вывернуть наружу душу несколько картин назад.

Ветер шелестит пожелтевшей Солнцем бумагой, и старые сёдзи, сдерживая непогоду наружного мира, натужно кряхтят, как терзаемый штормом корабль. Снаружи мелькает короткая молния, раздаётся нескоро гром, глухой и раскатистый, и шум дождя приглушает голоса. Нещадно колотя по листве, стихия свирепствует, и две девицы греются у скромного квадратного данро, прорезавшего полы.

– Адиш-райкумари – умелое, пусть и крайне юное, орудие в руках её отца, – сочувственно заключает лиса.

– Возможно, я могу предложить ките-охия достойные её талантов службу и жалованье, если она в том заинтересована, – словно бы игнорируя разоблачение и переходя на безмерно уважительное третье лицо, продолжает Адиш бесстрастно. – Я не бывала в Лонгао-гусуку прежде, но лиса, как заявляет, прожила весьма успешно там полгода. Полагаю, абсурдно верить, что ките-охия сколько-нибудь глупа или нелепа, а потому должна была непременно завести там пусть не друзей, но союзников или покровителей. А быть может, и пользовалась особой благосклонностью тех, кого сама называет сильными.

Лисица кивает, и улыбка трогает её очерченные кармином губы:

– Смею надеяться, что покровители у лисы остались. Или, по крайней мере, доброжелатели, запомнившие её скромное искусство.

Адиш не сомневается, что попала в цель: любой мужчина, будь он только не слепец и монах, добровольно замуровавший себя в камне, обратил бы на ките-охия внимание. А если не забывать об особых силах и наверняка отменном воспитании, какое выдавали неожиданно изысканные манеры, то ките-охия имела все шансы стать там любимицей если не уюра, то его ближнего круга. Безмерно глупо не попробовать воспользоваться этим: самой Адиш, особенно инкогнито, потребуется время, чтобы втереться в доверие обитателей Лонгао-гусуку, но у лисицы уже есть эта власть – или остались достаточные крупицы, чтобы не начинать совсем с дикого поля.

Другой вопрос, откуда у лисицы такие знания этикета, но райкумари решает выяснить это когда-нибудь потом.

– Однако неизменно нарушает планы то, что ките-охия покинула гусуку. Пусть не исчезла тихой и безлунной ночью, выбираясь по острым крышам, но якобы призвана была в отчий дом. Достопочтенный уюр славился мнительностью и не пропустил бы мимо многих своих придворных глаз, что ките-охия изволила вернуться… А после его смерти, должно быть, гусуку напоминает разгневанный осиный рой, готовый зажалить любого, кто не так вздохнёт или хоть единожды косо глянет. Не исключаю, что придворные больше заняты распрями меж собой, но то может сыграть как на руку, так и против.

С одной стороны, возвращение ките-охия во всеобщем хаосе может и не привлечь должного внимания, так что некая вторая персона без труда проскользнёт следом, ведь личные интриги и уничтожение ближнего своего важнее всех прочих мелочей. С другой же, разумно, что новый уюр усилит многократно стражу и примется досматривать всякого, кто посмеет приблизиться, поскольку врага стоит ожидать отовсюду, когда твоя власть незаконна.

Время после свержения правителя – самое опасное и одновременно самое удачное.

– Лиса обещалась вскорости вернуться, – деликатно вставляет реплику лисица, и тон её мгновенье звучит точно извиненье. – Если обыграть верно, то получится отвести от нашего тандема если не все, то часть подозрений точно. Скажем, отец решил приставить ко мне личную служанку, наконец, сыскав средства на таковую, и достопочтенная Адиш-райкумари станет ею. Ранее я пользовалась услугами девицы, приставленной почившим Чифу-уюром, пусть и терзали меня небольшие опасения по поводу его мотивов… Впрочем же, не лисе судить о том, что движет высочайшими персонами особой крови.

Райкумари бы оскорбилась в иных обстоятельствах на такое предложенье, но роль лисьей служанки готова сыграть сейчас и нацепить на себя должную личину. Любой ценой, чего бы то ни стоило, но приказание Повелителя должно выполнять беспрекословно, не вопрошая излишне и докучая Ему сомнениями и расспросами.

– Опасения? – переспрашивает Адиш. – Если лиса не против, я бы хотела знать. Любая деталь может быть полезна.

– Дело в том, что при дворе Чифу-уюра я оказалась как одна из искусниц: незадолго до приглашения всей труппы я ненароком очутилась в ней, – говорит она туманно, и райкумари понимает, что за короткими словами кроется занимательнейшая история, но вопрошать не решается. – Но Чифу-уюр… назовём это так, оказывал мне знаки внимания. Я удостаивалась чести отужинать с ним, играла для него персонально, а за неделю до смерти он отправил одну из наложниц домой. Если это не апогей особого отношения и жажды обладать, то что иначе?

Ките-охия замолкает многозначительно, и Адиш кивает, понимая и без слов. Многие уюры на континенте традиционно содержали кадан, порой неоправданно крупный и зачастую выступающий не более чем украшением двора и рассадником проблем… не без причин, в то время как на Огненных Островах эта “мода” уходила в небытие. Даже Повелитель чествует вниманием исключительно одну женщину, ставшую матерью двоих его наследников, и некоторые последовали его примеру.

– Но и у меня есть один вопрос, – сверкают лисьи глаза. – Чего желает Адиш-райкумари от меня? Я вся внимание её словам.

– Помощи в таком деликатном деле, как переворот.

– Адиш-райкумари может на меня рассчитывать.

Ките-охия наверняка желает узнать больше: спросить про ту странную паузу перед словом “сын”, но не любопытствует, полагая, что в конечном счёте всё так или иначе узнает-угадает. Безмерно жаждущая совать острый нос в чужие дела, заинтересованная во всяком познавании, она, тем не менее, определённо ведает терпенье и умеет ожидать, подгадывать момент и действовать тогда, когда шансы особенно велики. Однако выражение лица райкумари таково, что уж лучше лишний раз не тронуть словом, не приставать, не вынюхивать, а утихомирить пламенный азарт.

Всю ночь они обсуждают план, не смыкая глаз, а на рассвете выдвигаются из постоялого двора. Адиш приплачивает хозяину немного больше, точно невзначай, за покорное молчанье, а после, совсем негромко, заверяет, что при необходимости спалит дотла всё, до чего дотянется её гневная рука. Чтобы избежать печального исхода, достаточно не нарушать клятв и недоверья не вселять – и хозяин, немолодой седой мужчина с россыпью добрых морщинок-рыбьих хвостиков у глаз, кивает, принимая условия игры. Какой иначе выбор у него был?

Отъезжают Адиш и ките-охия с первыми лучами Солнца, сонно пробивающегося сквозь утренний липкий туман. Белый морок лениво захватывает речные низины, клубится в прихотливом танце над гладью воды, лезет на дороги цепкими щупальцами, однако чем выше восходит Светило, тем реже и реже становятся потуги тумана замутить взгляды одиноких странников. Оранжево-розовые перистые облака плывут по сизо-голубым небесам, и новый день следует за ними, разрезая чудящийся порой бледно-фиолетовым туман. Тот, седо и недовольно вздыхая, сползает поначалу в низины, а уже после растворяется в дневном свете, словно его и не бывало вовсе.

По пути они практически не разговаривают между собой – только обмениваются негромкими фразами по существу, предпочитая подслушивать беседы попутчиков. Времена нынче спокойные на Огненном Острове, но что насчёт провинций и колоний, в каких нет-нет, да полыхнёт яростное недовольство высокими налогами, алчными уюрами и кровавыми солдатами, снующими везде? Адиш давно не покидала пределы отцовского дворца – и уж тем более ей не доводилось ранее уходить в одиночестве так далеко и надолго. Потому она и остаётся собранной и остро сосредоточенной, готовая в любой момент сорваться на огонь, схватить лису и лошадей и умчаться прочь, не оставляя позади ничего, кроме пепелища, какое точно сохранит все тайны.

Кто знает, чего стоит ожидать?

Однако мир вокруг – точно заспанный, ленный, неторопливый; он медленно просыпается и долго расцветает. Вот наполняются густым цветом дневные цветки, вот смолкают приветственные утренние птичьи трели, обращаясь в многоголосые дневные переговоры, вот шелестят громче вековые кроны деревьев, увешанные седыми лишайниками, точно старческими бородами, вот люди делают первый привал, давая старательным лошадям покой.

Подкрадывается иней, готовый вот-вот вступить в права и изгнать последние тёплые рассветы. Пролетают, следуя из заморских краёв, дикие гуси, и если поднимешь голову, то увидишь их далёкий ровный клин, пронзающий упитанные облака.

Торговцы, взявшие их обеих попутчицами, обедают под сенью деревьев. Адиш присоединяется к их трапезе, но всё же остаётся несколько поодаль, наблюдая за тем, как легко ките-охия разговаривает людей и как запросто поддерживает ни к чему не обязывающие беседы. Ей самое место в вечно пёстрых и музыкальных шатари, среди людей искусства, развлекающих танцем, и пением, и музыкой, и игрой с зонтиками, и сменой масок, и пантомимой, и огнём, почтенных господ и степенных дам, и Адиш, неторопливо поглощая чесночный рис с креветками, не удивляется уже столь необычному поведению; воистину, эта лисица, несмотря на колко-огненную опасность, остаётся редкостной искусницей слова, и райкумари только лишний раз убеждается в правдивости легенд и сказаний старины. Ките-охия извечно описываются как мастерицы словесной паутины, побеждающие что героя, что злодея не силой, но хитростью – Адиш почти не сомневается, что выбрала себе союзницу разумно. Поговаривают и о том, что ките-охия владеют колдовством: перевоплощением в человека из лисы и обратно, иллюзией, убеждением, огнём. В последнем райкумари убедилась лично, вспомнив вновь, как сверкал по тэссену огонь.

Но может ли она в самом деле доверять лисице, а не только использовать однократно? Что же, время и совместный переворот покажут ей, где союзники, а где – неистово лютующие враги, прячущие звериные оскалы за человеческими радушными масками.

Пока что спиной поворачиваться боязливо.

– Жаль, не успеваем никак к хризантемам, – долетает до Адиш досадное ворчание, исходящее от седого старика, у чьих глаз и губ залегли глубокие морщины, выдающие в нём человека, вечно недовольного и ворчливого. – Говорил же: надо выехать раньше. Но нет, задержались! Надо было ещё ткани посмотреть! Ещё девок попытать, чтобы нарисовали больше журавлей!

– Довольно уж стенать, Аато-содагар, – выдыхает второй, с густыми чёрными бровями, постоянно хмурый, жмущий губы и на редкость молчаливый, точно и не торговец, обязанный завлекать речами, а бдительный чиновник. – Не суждено вовремя добраться, так не суждено – может, оно и к лучшему скажется. Так что полно тебе роптать. По пути зато сумеем заехать в Алый Бор, там и совершим все подношения.

Адиш читала про Алый Бор, видела его на картинах, украшающих отцовскую библиотеку, но никогда там не бывала. Она многое могла созерцать только на до деликатности аккуратных миниатюрах или, наоборот, на обширных бумажных полотнах, исписанных лёгкой, как кружево, водной краской и тушью: ребёнком ей запрещалось покидать пределы дворца даже с сопровождением. Повелитель мало кому доверял, часто делался мнителен, подозревал порой (и не всегда зазря) ближайший круг в изменах; и Адиш не раз становилась молчаливой свидетельницей того, как Повелитель проверял лояльность каждого из стоящих высоко. Не все такие проверки заканчивались бескровно – и Адиш пришлось привыкнуть к чужим страданиям.

Она могла бы вообразить себе маленькую картинку, могла представить старинный храм под сенью необычных сосен, окрашенный в особый красный цвет, от какого и пошло его название, могла пересказать историю о том, почему когда-то давным-давно мудрецы выбрали такой оттенок. Но стоят ли все знания, все представления, вся теория одного настоящего паломничества, одного взгляда вживую? Если ты знаешь всё-всё про какой-нибудь цветок, но никогда не видел его в природе, то в самом ли деле знаешь этот цветок?

– А вы, Камэ-Оё, – обращается он уважительно к ките-охия поддельным именем, сам того не ведая, – посещали когда-нибудь наш чудный Алый Бор? Вы много поёте о красотах окружающего мира, о высоких снежных горах и ледяных скорых реках, о заливных лугах и долинах, но что о рукотворной красоте? Ни разу Вы не восхваляли при мне статность храмов и величие дворцов. Отчего же так?

Лисица ведёт плечом:

– Имела удовольствие любоваться Алым Бором лишь издалека, – её пальцы ласково касаются тонкой шейки сямисэна, а костяным бати она зажимает в верном положении струны, не торопясь играть и лишь дразнясь обещанием скорого искусства. – Так что пребывать вблизи не доводилось, а потому для меня станет честью пройтись паломническим путём с многопочтенными содагарами. Касаемо же песен, то я полагаю, что и без меня многие поэты восхваления слагают людским рукам, какие выточили из дерева и камня храмы и дворцы. Припомнить того же Шу-Вайдада: песни его в самом деле славны, но именно после него рьяно творцы принялись писать о том, что покорено, а не о том, что первозданно лежит кругом и не могуще быть подчинено сколь угодной могущественной воле. Ныне с трудом отыщешь в книгах умиротворение от природы – всё любят слагать стихи о том, как человек построил себе новый двор.

Похоже, её речь отыскивает всеобщее одобрение.

– Мы были бы счастливы пригласить Камэ-Оё и её служанку в Алый Бор и попросить их сопровождать нас в этом пути, – склоняет голову почтительно Аато-содагар. – Сейчас и в самом деле мало поэтов о природе. Всё гусуку им подавай, да храмы, да корабли, да что-нибудь ещё такое – и нет мгновения у молодёжи, чтобы остановиться и полюбоваться красотой.

– И мы не откажемся от такого приглашения! – позволяет себе ките-охия ласковую улыбку, и от пристального взгляда Адиш не ускользает, как та слегка ведёт рукой у струн, не издавая бати звука. – Позволят ли достойные господа скрасить привал короткой песней, прежде чем мы двинемся в путь?

Адиш не раз задумывалась, почему же никто не задался вопросом из их путников, как так вышло, что “Камэ-Оё”, выглядящая дамой образованной и высокородной, смеет путешествовать в одиночестве, сопровождаемая только служанкой, в такое неспокойное время. Две девицы без вооружённой охраны напросились сопровождением к торговцам – где же такое видано? И только присмотревшись, райкумари замечает, как особенно двигает лисица руками; вслушивается, как управлялась голосом; и что-то неладное подозревает. Должно быть, то и есть легендарная ворожба? Как иначе объяснить неожиданное отсутствие вопросов, райкумари силится предположить, но терпит поражение. Разве ж могут быть все вокруг глупы? Да и жизнь – это разве стройный сюжет, где люди вокруг нарочно не чинят препятствий? Маловероятно.

Но когда лиса затягивает песню, поддерживая голос струнами, Адиш тихо слушает сказание о воде и луне, полюбивших друг друга бесконечно, но вынужденных жить вечно порознь. Таких легенд она не слышала прежде, а потому против воли заслушивается, перестав замечать что-либо вокруг.

2

Алый Бор разительно отличается от островных храмов особой изысканностью, утончённостью скатных крыш и богатой лепниной. Если на Огненных Островах предпочитают более аскетичные строения и стараются использовать острые, простые формы, то на континенте архитектура не настолько строго однородна – наоборот, по форме крыш можно легко понять, в какой провинции вдруг ты очутился. Полностью искоренить местный колорит в покорённых землях войскам благословенного, пусть вечно пребывающего в веках, могущественного покорителя земель Митат-Куаванна не удалось, и многие провинции, особенно отдалённые и мелкие, не нуждающиеся в пристальном внимании, сохраняют древние традиции. В самых глубинках, говорят, выжили и малоизвестные нынче языки, не ставшие диалектами куаваннского. Впрочем, вряд ли их ждёт славное будущее при столь печальном настоящем.