Барышня и дурак

Стёртые камни панелей покрыты холодной слизью; над улицей колышется мокрая кисея тумана, а сквозь неё лениво сочится полуснег, полудождь – какой-то грязноватый пепел. Голубые шары фонарей освещают тёмный измятый снег, сырые стены домов, слёзные потоки на тусклых стёклах окон. Столбы фонарей не видны в тумане, круглые шары огня скучно и непонятно висят в воздухе, насыщенном запахами дыма и конского навоза.

Барышне грустно почти до слёз, до тихого отчаяния. Она трижды прошла взад и вперёд всю улицу от моста до площади, – никто из мужчин не пригласил её, сегодня все бегут в туман, точно желая скорее спрятаться или боясь опоздать куда-то. А уже скоро полночь и пора домой, где ждёт её брат, сердитый пьяница и бездельник. Сам он всегда возится с проститутками, но сестру презирает за её ремесло.

Медленно передвигая ноги, боясь, чтоб не свалились растоптанные галоши, барышня идёт и щурится, глядя на огни в воздухе, – когда прищуришься, голубые шары фонарей покрываются серебряными иглами. А если на ресницах осядут капельки тумана – эти иглы горят радужно.

Из переулка, прямо на неё, вышел мужчина и остановился под фонарём, оглядываясь, как заплутавшийся.

На нём широкая шляпа, мокрые усы обвисли, закрыв рот. Он похож на военного. Барышня улыбнулась ему, он, приподняв шляпу, тоже ответил улыбкой.

– Пойдёте? – спросила барышня.

– Если позволите, – глухо сказал он.

– Почему же нет?

Он наклонил к ней костлявое лицо, тихо спросив:

– А куда?

– Куда хотите.

– Вы далеко живёте?

– Да, очень. Ко мне – нельзя!

– Тогда – как же?

– А тут, близко, есть такие комнаты, – сказала барышня и, шагнув вперёд, поскользнулась.

– Осторожно, – тихонько воскликнул он, подхватив её под руку, и тихонько, неловко повёл.

Барышня поглядела на него из-под намокшей шляпы опасливо; она знала мужчин, – в этом чувствовалось что-то неясное, непривычное ей: он говорит вежливо, даже ласково, и смотрит в лицо её как-то особенно, словно влюблённый. Глаза у него серые, усталые и кроткие, как у комнатной собаки. В нём есть что-то смешное.

«За сорок», – подумала барышня и деловито сказала:

– Я дешевле трёх не беру!

– О! – воскликнул он, шевеля усами. – Сколько хотите, сколько угодно.

Это возбудило у барышни чувство тревоги.

«Распутник, должно быть», – подумала она и даже вздрогнула от брезгливости.

Улица, задушенная туманом, бесконечно плыла в даль. Миновали площадь, пронёсся одноглазый автомобиль, проехал извозчик, среди улицы чёрным столбом стоял полицейский.

Было тихо, и в этой мокрой тишине – точно лилась вода по водосточным трубам – звучал глуховатый, воющий голос.

«Жалуется, что ли? – соображала барышня, вслушиваясь в звук и не улавливая связи слов. – Врёт, наверно…»

Остановились у высоких ворот пред серым домом без огней в окнах; барышня толкнула рукою калитку, в тёмной дыре под воротами кто-то завозился, закашлял и сказал хрипло:

– Черти носят…

– Трущоба, – пробормотал мужчина, выпустив руку барышни и вытягивая её вперёд, но тотчас споткнулся и схватил барышню за плечо.

– Не надо падать, – сердито посоветовала она, ускользнув из-под его руки, открыла дверь в стене, под ноги ей легла полоса серого света, она нерешительно потопталась на нём и, сказав: «Ну?» – вошла в узкий коридор с дверями направо и налево, как в тюрьме.

Из серой стены выпрыгнул лысый старичок в очках, с папиросой, воткнутой в грязную бороду, уставился на них стеклянными глазами, вытирая ладони рук о ляжки.

– В рубль? – спросила барышня.

– Что?

– Комнату.

– Получше, – тихо сказал мужчина.

Тогда старик лягнул ногою дверь сзади себя и проговорил детским голосом:

– Три целковых. Что подать – лимонаду, чаю?

– Чаю, – приказала барышня.

Вспыхнул холодный белый огонь, осветив маленькую комнату с диваном, двумя креслами, столом, широкой кроватью у стены и умывальником.

– Грязновато, – сказал мужчина, сняв шляпу.

– Дороже – нет, – отозвалась барышня. С этим человеком не хотелось говорить, и в то же время он возбуждал желание сказать ему что-нибудь обидное.

Вот он снимает мохнатое пальто, украшенное серебряным инеем тумана, и бормочет, раздражая:

– Здесь пахнет старым одеялом и бараниной…

Поправляет длинными пальцами слежавшиеся под шляпой волосы. Он – худой, угловатый, лицо унылое. Но одет чисто – в тёмно-синюю пару дорогого сукна, в хорошие ботинки с гамашами, а в галстухе – булавка с бирюзой.

«Какой-нибудь по электричеству», – сообразила барышня, усевшись в кресло, осматривая мужчину.

– Вы по электричеству служите?

Он круто обернулся к ней.

– Почему вы так думаете?

– Догадываюсь.

– Нет, я по другой части…

Старичок внёс два стакана чая, положил на стол ключ от двери.

– Больше ничего?

Барышня, не ответив старику, взяла стакан чая в ладони.

– Холодно!

– Да, холодно, – слишком торопливо повторил мужчина, садясь в продавленное кресло и потирая колени. – И, главное, – внутри холодно, в душе холодно и пусто. Даже как будто и вовсе нет души, – это бывает с вами?

– Бывает, отчего же нет? – солидно отозвалась барышня.

– Вы боитесь этого?

Она посмотрела на него исподлобья, не отвечая. Мужчина улыбался, и это было неприятно: говорит грустно, а сам улыбается. Всё шло не так, не обычно. Другой бы сел рядом, обнял и весело заговорил о разных пакостях. А этот сидит где-то далеко, не обращая внимания на даму, тянет слово за словом, как полусонный; время идёт медленно и скучно. Улыбается он какой-то раздавленной улыбкой, – это не улыбка весёлого человека, который собрался пошалить, и не улыбка привычного распутника, презирающего женщину.

Выпив стакан горячего чая, барышня спросила, перебив его речь:

– Ну, что же, будем раздеваться?

Он вскинул голову; смешно, с явным удивлением посмотрел на неё и вдруг задёргался, ощупывая карманы, торопливо говоря:

– Нет… Извините меня! Я ведь хотел только побеседовать. Иногда, знаете, ужасно хочется поговорить с незнакомым человеком. Потому что знакомые, видите ли, – как это вам сказать? Всё ужасно опустошено. Неужели – все так, а? У всех эта пустота в душе? Ужасная жизнь!

– Ужа, ужи, – вполголоса повторила барышня, сдвигая брови. – Почему вы такой скушный?

– Да, я, должно быть, очень скучный.

Ей стало немножко жаль этого чудака.

– Вы – женатый?

– Нет…

– Да? Конечно, бывают и весёлые. Но у всякого – свой характер – верно?

– Иногда – нестерпимо хочется чего-то…

– Чего, котик?

– Чего-то небывалого, особенного. – Барышня подозрительно отодвинулась, а он, хрустнув пальцами, сказал:

– Всё так знакомо…

И опустил голову.

«Вынет пистолет да и…» – вздрогнув, подумала барышня и тотчас, сделав ласковое лицо, кокетливо прищурилась, говоря:

– Разве я вам не нравлюсь?

– О, нет, – сказал он вполголоса, не поднимая головы. – Нет, не в этом дело!

Подвинулся к ней, сжав кулак до того крепко, что побелела кожа на суставах пальцев, виновато выговаривая:

– Видите ли, – поймите меня! – я хотел просто поговорить… с человеком…

Усмехнувшись, он разжал кулак. Барышня спросила:

– Это мне?

И двумя пальцами взяла с ладони красную бумажку.

– Пожалуйста! Вы извините меня! Я – уйду.

Барышня расправила билет, подёргала его за углы и великодушно предложила:

– А то – останьтесь?

Но он, уже одетый, сунул ей руку:

– Прощайте!

Барышня ласково кивнула головой:

– До свиданья, котик!

Сунув ноги в галоши, он с треском растворил дверь, обернулся и, заглядывая в комнату, сказал:

– Вы – не беспокойтесь, я сам заплачу старику…

– Ф-фу, – вздохнула барышня, услыхав, как хлопнула наружная дверь.

Потом, посмотрев бумажку на свет лампы, сказала вполголоса:

– Какой дурак!..

И начала не торопясь одеваться, напевая: