Пузыри

Ежегодно, с той поры, как он стал «нашим известным и талантливым беллетристом», Иван Иванович Иванов устраивает для себя ёлку…

Вот почему, вечером 31 декабря 1890 года, луна, взойдя в небеса, неподвижно остановилась среди них, изумлённая. Высоко подняв брови и раскрыв губы, дрожащие от сдерживаемой улыбки, она смотрела на землю и, казалось, не верила своим глазам. Она смотрела в окно квартиры Ивана Ивановича и – вот что она видела там.

Среди большой комнаты стояла высокая ель, и в тёмной зелени её весело сверкали огни свеч, а вокруг ёлки медленными шагами расхаживал, заложив руки за спину, Иван Иванович, одетый по-праздничному и ясно, счастливо улыбавшийся.

Кроме свеч, на ёлке не было никаких украшений, – она вся была увешана лишь вырезками из газет, да кое-где на ветках её висели резиновые игрушки, изображавшие собак, ослов, свиней и прочих животных. Иван Иванович одиноко ходил вокруг ёлки, порой останавливался против одной из бумажек, тщательно расправлял её руками и, откашлявшись, начинал читать вслух сладостно трепетавшим голосом:

– «Новый рассказ нашего известного и талантливого беллетриста г. И. И. Иванова ещё раз свидетельствует о благородстве его воззрений на явления жизни, о его горячей любви к людям и подтверждает наше мнение о глубине его таланта…»

Иван Иванович счастливо улыбался, аккуратно складывал бумажку и, поставив себе на ладонь резиновую собачку, повешенную за хвост, глядя на неё с искренним сожалением, говорил ей тоже вслух и убедительно:

– Слыхал? А ты вот не признаёшь во мне таланта! А ты всё ругаешься… всё разносишь меня… ах ты! Ведь это ты из зависти, я знаю! Тебе завидно, что у меня такой большой талант… Нехорошо завидовать!.. Вот ты мне завидуешь, а я тебя за хвостик на ёлку повесил, – да-а!

Он сбрасывал собачку с ладони, и она долго трепетала в воздухе, болтаясь на нитке, точно ей было больно висеть в такой неудобной позе.

А Иван Иванович уже читал другую бумажку:

– «Русская литература обогатилась в лице И. И. Иванова ещё одним – крупным талантом…»

– Хе-хе-хе! – смеялся талантливый Иван Иванович и, взяв в руки резиновую свинку, говорил ей: – Что? Висишь? Ну, вот видишь ты, как опасно быть несправедливой! Вот ты пишешь про меня, что я – так себе писателишка, а другие говорят, что я – почти Тургенев… И других-то больше, да-а! Вот оно что! Вот сосчитай-ка: здесь на ёлке висят шестьдесят две лестные рецензии, а вас всех, которые меня ругают, – только семеро… Что!

Иван Иванович щёлкнул свинью пальцем в рыло и снова начал читать рецензию:

– «Когда пессимисты кричат об оскудении русской литературы, – мне кажется, что они просто не знают её, ибо разве такое явление нашей литературы, как гениальный Иван Иванов…»

Иван Иванович почувствовал, что у него даже спина покраснела. Он оглянулся вокруг, счастливо смущённый, но в комнате, кроме него, никого не было. Эта рецензия была самой дорогой для него. Получив её, он – вообще человек весьма равнодушный к религии – отправился в церковь и отслужил молебен за здоровье неизвестного критика.

А теперь, прочитав свидетельство о своей гениальности вслух, всё до конца, он глубоко вздохнул и благоговейно облобызал его… А затем, обращаясь к повешенным на ёлке изображениям критиков, недовольных его творениями, он, внушительно подняв палец кверху, сказал им глубоким голосом:

– Р-разумейте, языцы!..

Затем он начал снимать их с ёлки и, связав в пучок, бросил в угол комнаты. Но ему было грустно расстаться с рецензиями… Он смотрел на них и мигал глазами. Хотелось ещё насладиться ими. Но как? Он несколько минут стоял в раздумье. И, наконец, ясно улыбнувшись, стал снимать их и расстилать на диване, стоявшем в углу комнаты. Покрыв ими весь диван, он потушил свечи на ёлке, разделся и лёг на эти бумажки, полные хвалебных отзывов о нём…

В комнате было темно и тихо. Порой шуршала бумага, мягким таким, ласкающим ухо звуком. Порой раздавался тихий, счастливый смех:

– Хе, хе-хе-е! И-ги!

Затем послышалось тихое всхрапывание…

Луна в небесах надула щёки и поплыла своим путём, едва удерживая смех…

Снилось ему, что лежит он на куче рецензий и дремлет, а у ложа его стоит хор критиков и поёт на голос «баюшки-баю»:

Лица у критиков были всё такие светлые, ласковые, и – странное дело! – ни у одного из них не было зубов! Тёмные дыры их открытых ртов напоминали собой печные душники и – больше ничего. Из них веяло снотворным теплом и лилась шипящая ласковая мелодия:

Иван Иванович смотрел на них и тронутым голосом говорил:

– Благодарю вас! Покорнейше вас благодарю! Я, ей-богу, сконфужен… мне неловко… я ведь… что же? Я готов… Очень благодарен! Я – тронут! Я вам напишу… роман, очень хороший… Спасибо, спасибо, господа!

И он чувствовал, что по всему его телу разлилась какая-то горячая струя, омывая его пылкой лаской…

И вдруг якобы все фигуры критиков объединились в одну яркую фигуру. Это была женщина.

Полная, с обрюзглым лицом, сильно разрисованным, она играла подведёнными глазами, и её слишком яркие губы фамильярно улыбались Ивану Ивановичу. Костюм её соединял цвета жёлтый, красный и зелёный…

В одной руке она держала веточку, похожую на розгу, а в другой – что-то вроде венка, от которого пахло лавровым листом.

– Что такое? – обеспокоился Иван Иванович, кутаясь в одеяло. – Я… что вам угодно?

Я, кажется, уже встречал вас… Вы кто?

И вдруг – она, громко засмеявшись, сказала ему:

– Не узнал? Я – Слава!

– И-извините! – воскликнул Иван Иванович. – Но – бога ради! Я не могу встать пред вами… я не одет… то есть я – раздет! Визит ваш… неожиданный и так приятный мне…

– Не смущайся, Ванечка! – сказала Слава тоном доброй матери. – Я ведь не считаюсь с приличиями… Я пришла венчать тебя… Прими же мой поцелуй!..

Она, склонясь над ним, впилась в его уста своими раскрашенными губами, и Иван Иванович почувствовал, что поцелуй её пахнет типографской краской.

– Иван! – говорила Слава, обняв его одной рукой за шею, а другою натягивая венок на череп ему, как обруч на бочонок. – Иван! Идём со мною на Парнас! Пора! Тебя там ждут!

– Сударыня! Позвольте мне одеться, – сказал Иван Иванович, трепеща от восторга.

– Иван! Поверь, что гений не должен ничего скрывать от мира!

– А я не простужусь? – спросил Иван Иванович.

– О, нет! – сказала Слава.

Она выдернула его из-под одеяла и, схватив в объятия, стала покрывать лицо его поцелуями. Иван Иванович чувствовал себя так, точно он таял на груди её, таял и – вскипал.

Ему казалось, что на его теле вздуваются пузыри, как от ожогов, и что – о, боже мой! – он весь, всё существо его надувается, превращаясь в огромный водянистый пузырь.

– Что ты со мной делаешь? – вскричал он так громко, что чуть не лопнул.

Слава торжествующе улыбнулась ему, и тут Иван Иванович Иванов потерял сознание…

…Ощущение сырости и холода заставило его очнуться от забытья. И как только он очнулся, то сейчас же понял, что с ним совершилось удивительное и фантастическое превращение.

Он видел, что он – не более как пузырь, один из тех эфемерных пузырей, которые вскакивают на лужах воды в ненастную погоду. И ещё он видел, что действительно он – «наш известный и талантливый беллетрист» – плавает по поверхности некоторой мутной лужи, небольшой и ограниченной бордюром жидкой грязи. Вокруг его плавало многое множество ему подобных; они подталкивали его, обгоняли и, шипя, лопались. Над лужей носился странный и однообразный звук – что-то шипело и попискивало, как перекисшая опара, когда её месят. С неба, покрытого безнадёжно серыми тучами, падали унылые капли дождя; они падали на поверхность лужи, вода морщилась от их ударов, а пузыри всё вскакивали на ней, куда-то плыли, толкая друг друга, шипели и лопались. За краткий миг своего бытия они едва успевали отразить в себе окружающее их и серое небо над ними. Они повторяли шипение друг друга и метались на поверхности лужи, маленькие, мутные, несчастные…

Иван Иванович сначала держался в стороне от них. Надувшись до возможных, без риска лопнуть, размеров, он с пренебрежительным любопытством оглядывался вокруг себя, стараясь понять – где он?

Что это такое?

Мимо него следовала к берегу лужи кучка мелких пузырей, и один из них шипел, поучая следующих за ним:

– Смысл жизни – в красоте…

– Те, те, те! – возгласил один из пузырей, следовавших за учителем, принимая вид умника, которому сразу всё стало ясно, важно надулся и – тотчас же лопнул.

– Писатель есть дудка, чрез кою проходя, мудрость жизни превращается в гармонию звуков и слов… И он есть кисть в руке духа жизни, – кисть, которой некто мудрый пишет на скрижалях искусства…

Но тут оратор тоже лопнул, а на месте, которое он занимал, не осталось никакого знака.

«Это знакомые речи! – подумал Иван Иванович. – И, кажется, это знакомые лица… Но странно! – почему же они не замечают меня?»

И он ещё немножко надулся.

Но вот его толкнули, и он увидал рядом с собой неизвестного ему пузыря.

– Здравствуйте, Иванов! Не узнали? А помните критическую статью о вашей повести в «Ропоте отживших»? Это моя!

– Ах! – воскликнул приятно изумлённый Иванов. – Это вы? Поверьте, что мне… что я вас… чрезвычайно рад! Благодарю! Такая тонкая и умная, такая лестная статья!

– По заслугам! Ваш талант дал мне в общей сложности материала на десять фельетонов – плюс наслаждение при чтении ваших ярких произведений… Большой у вас талант!

– Ги-и! Я очень рад… Хорошо, когда нравишься, значит, попал как раз в точку… Но однако иные и поругивают меня…

– О, стоит ли с ними считаться? Что они понимают в литературе? Я же, не забудьте, уже сто третий год занимаюсь критикой… да-с!

– Чрезвычайно обязан вам. Но скажите – это что же? это где же мы? – спросил Иван Иванович.

Критик повернулся на своем основании и ответил:

– Это – Парнас! Наш современный Парнас…

Иван Иванович съёжился от изумления…

– Н-да-а! – сказал он, помолчав. – Вот как! Ничего… но – несколько тесно здесь и сыро, знаете…

– О, к этому привыкаешь! Место действительно обильное влагой… Но…

Вдруг Иван Иванович почувствовал, что на него чем-то брызнуло, – точно собеседник чихнул, – и, оглянувшись, увидел, что критика уже нет рядом с ним.

«Как они быстро лопаются!» – подумал Иван Иванович и ещё немножко съёжился. А вокруг его всё возникали новые и новые пузыри. Они, вскакивая на поверхности лужи, схватывали изощрённым слухом что-либо сказанное ранее их и, всю жизнь повторяя это слово или фразу на один и тот же лад, исчезали.

Толкали они друг друга основательно, но старались делать это незаметно. Было ясно видно, что все они терпеть не могут друг друга, и было ясно слышно, что в звуках их речей шипит злоба, оскорблённое самолюбие, зависть. Каждый из них старался как можно больше обратить на себя внимания, каждый стремился заслонить другого от света, и все одинаково желали подметить друг в друге то место, ткнув в которое, можно причинить пузырю наибольшую боль и раздражение.

– Мы отражаем жизнь… мы отражаем жизнь… – раздавалось шипение.

«Однако где же жизнь? то есть как же они видят жизнь?» – подумал Иван Иванович.

В этой мутной воде, сплошь покрытой пузырями, было очень мало похожего на жизнь, если не считать тех дурных чувств, мыслей и речей, которые испускали из себя пузыри. Было много беззубого шипения, было много поползновения и потуг изобразить из себя что-то большее пузыря, но это оканчивалось одинаково грустно. Раздавался краткий «пшик!» – и на месте бытия пузыря оставалась морщина, быстро исчезавшая с поверхности воды…

Ивану Ивановичу стало как-то неловко.

– Однако… надо им сказать! Да, надо… Надо сказать так: «Господа! Вы все вне жизни! Берегитесь! Ибо она строго накажет! Вы, собравшись в этой трясине, обманываете себя, думая, что живёте… К жизни, господа, к жизни! Бросим раздоры и – к жизни!..» Н-да, если я это скажу – все обратят на меня внимание! Я сразу поднимусь всех выше!

Иван Иванович стал надуваться, чтобы найти в себе достаточно духа для подвига, и, надувшись, как мог, он вдруг громко сказал:

– Господа! Вот я…

Но тотчас же лопнул…

…И проснулся.

Он прежде всего ощупал руками – тут ли, под ним ли рецензии о нём?

И, когда они приятно зашуршали под его пальцами, он почувствовал, что всё обстоит благополучно, и подумал про себя:

«Глупый сон… Невероятно нелепый сон… Фу!»

Но всё-таки, когда он закрыл глаза, ему стало казаться, что вся комната полным-полна воздушных мутных пузырей, они мятутся в воздухе и бесшумно лопаются…

Это видение не помешало Ивану Ивановичу крепко заснуть.