Речь на заседании пленума Московского Совета

Дорогие товарищи, я начну с возражения Анатолию Васильевичу[1]. Дело в том, что уже нельзя рассматривать как нечто исключительнейшее тот факт, что Алексей Пешков, преодолев малограмотность и кое-какие «внешние препятствия, стал литератором сравнительно таким же искусным, как литераторы, проходившие гимназию, университет. Нельзя считать исключительным этот факт потому, что, если до Горького фактов такого объёма не было, то теперь, здесь, где сидят 2500 отличнейших строителей новой жизни, новой культуры, – здесь таких фактов найдётся, вероятно, не одна сотня. И таких биографий, как моя, найдётся, вероятно, не одна сотня, а в России, наверное, тысячи.

Я немножко знаком с людьми, живущими в разных уголках огромного нашего Союза Советов. Я знаю десятки биографий более тяжёлых, несравненно более. Товарищи, о биографии не стоит больше говорить, это – дело прошлое, и это надоело. Суть не в том, каков человек был в прошлом, а в том, какой он сейчас, вот в этот день. И вообще дело не в бабушках и дедушках, а во внуках. (Смех. Аплодисменты.)

Когда я вижу внуков в бывшем императорском [Большом] театре, сидящих, как у себя дома, – это вещь! Это – хорошо! (Аплодисменты.) Это дорого стоит. За это дорого и заплачено, но я думаю, что это стоит ещё дороже. Вот я целовался публично с этим товарищем (показывает на товарища Рыбакову), этот товарищ, знаете ли, факт огромного значения. За то, чтоб явились такие товарищи, заплачено дорого, но это – оправдано. Товарищи, ваши страдания, страдания отцов ваших вы уже оправдали!

Мне к этому вечеру дали краткий очерк той работы, которая сделана здесь вами, строителями, хозяевами новой жизни, вот за эти шесть-семь лет, – краткий очерк, но в нём двадцать страниц и множество цифр. Цифры красноречиво говорят о том, что вами сделано. Рассказывать об этом вам я не буду – сами знаете. За цифрами для меня лежит другое. Что? А вот что:

Милые товарищи, я сегодня был в гостях у Владимира Ильича Ленина… Этого человека я любил, как никого, и я тоже пользовался его вниманием и его любовью… Я уехал, когда он был ещё здоров… Каждый из вас прекрасно знает, что значит потерять этого великого и прекрасного человека. Само собой разумеется, что сегодняшний визит меня взволновал глубоко, это и сейчас сказывается: я не могу говорить. (Пауза.) Но представьте, товарищи, что произошло: после этого визита я поехал в Институт Маркса и Энгельса, и, когда там посмотрел на гигантскую работу товарищей, я вдруг со стыдом вспомнил, что то глубокое потрясение, которое я испытывал несколько минут тому назад, я утратил.

<Почему? В этом виноваты вы, потому что вами создана такая атмосфера – атмосфера напряжённого драматизма, атмосфера больших трагедий; но, товарищи, это в то же время атмосфера изумительной энергии, атмосфера, которая прямо насыщает человека.>

Мне шестьдесят лет, и я видел многое, и я приехал сюда гораздо более больным, чем я сейчас. Почему? Во-первых, потому что я не узнал этого города: я узнал дома, но люди другие, молодые люди, сытые люди, нет бессмысленных противоречий, которые я вижу на каждом шагу на Западе, со всеми лохмотьями, которые рядом с роскошью, – этого нет, и это большой шаг. Но не в этом дело. Дело не в том, что имеются хорошие вещи и улицы, а дело в том, что люди снуют всё время и всё строится. То, что сделано за это время в Москве вами, товарищи, – это удивительно, удивительно. Денег нет, люди тоже не совсем всегда занимались столь крупным делом и тем не менее делают. Я мог бы, конечно, очень много рассказывать о том, что я знаю, но вы, вероятно, знаете это лучше меня, знаете лучше обо всех тех достижениях, которые имеются за это время во всех областях и в области мне наиболее близкой – в области искусства. Создать за десять лет такую литературу, которая имеется сейчас, – этого никогда не было, и каждый год выдвигает всё новых и новых людей во всех областях.

Я вижу и изобретателей, я вижу и певцов. Вот приехал ко мне певец, его и жгли белые, его калёным железом штамповали, а он поёт, и, говорят, лучше Шаляпина. Вот пожалуйте. Таких фактов – без числа. Семнадцатилетний мальчишка послан учиться… мужиков заставил признать себя вождём. Всё это действует совершенно оглушительно. Вам, может быть, это и не видать, вы вращаетесь в своей среде, более или менее в ограниченном круге. А я человек, который немножко смотрит сверху, хотя я вовсе не верхогляд и поле зрения [у меня] немножко шире.

И почему, товарищи, иногда бывает горько читать в газетах, когда вы в газетах друг друга слишком резко, слишком задорно и беспощадно царапаете. (Смех.)

Товарищи, не надо. Надо как-нибудь подружелюбнее делать, надо помягче. Каждый из вас – нужный человек. Каждый из вас – хороший работник. Если бы каждый из вас не был хорошим работником, то вы не сделали того, что вы сделали. Это несомненно. Я не знаю, но надо как-то лучше подходить.

Вот вы находите возможность относиться ко мне хорошо, а почему вы относитесь друг к другу хуже? (Смех.) Это не смешной вопрос, это естественный вопрос. Что из того, что я написал двадцать книг? Литература есть такой же труд, как всякий другой труд. Хороший труд, но ведь производство хирургических инструментов [тоже] очень хорошее [дело] и очень трудная штука. В чём тут дело? Нет, относиться друг к другу надо мягче.

Вам нужно иметь перед собой какое-то зеркало, вам нужно иметь перед собой то, глядя на что вы лучше могли бы видеть, что вами сделано, что вами делается и что вы должны сделать. И не в одной области, а во всех областях. Вы должны создать орган, который всегда смог бы охватить, что делается во всех областях каждой данной точки нашей страны. Что делается в музыке, в прядильном деле – и всюду, в науке и т. д., – одним словом, всюду.

Видите ли, несомненно, что случилось какое-то удивительное совпадение. Несомненно, что одна из величайших, единственно великих идей – идея коммунизма – упала на какую-то чрезвычайно плодотворную почву. Очевидно, [что] при тех условиях, в которых вы жили, в такой короткий срок объять и поднять столь великую тягу, которую поднял рабочий класс, – это можно только при какой-то удивительной талантливости.

Вообще хочется чего? Я там жил вдали от России, слушал, читал газеты, книги, письма, я воображал себе, правда, смутное представление было о том, что есть сейчас в России. А вот теперь это представление ясное. Я уже поговорил со многими, многих видел, ко многому присмотрелся. Это – другой народ. Это – не тот народ. Это не тот народ, который я знал, не тот, о котором я писал, – другой. Этот народ должен и может создать своих писателей и создаст. Он должен и может сделать всё, что он хочет, он сделает.

Дорогие товарищи, на Красной площади лежит Владимир Ильич Ленин. Здесь сидит коллективный Ленин. Этот Ленин должен как-то углубиться, он должен создать много Лениных, таких огромных, таких великих, таких настоящих, массовых, громадных Лениных. Должен создать, – вот что я вам скажу, товарищи.

И вот то, что вы должны создать и что вы можете создать, – это должно заставить вас относиться друг к другу лучше, чем вы относитесь. Цените выше друг друга. Вы достойны высокой оценки. Вы поверьте мне, я не преувеличиваю. Это вам говорит не художник и не литератор, вам говорит простой рабочий русский человек. (Бурные аплодисменты.) Это всё, товарищи. (Громкие аплодисменты, переходящие в овацию, оркестр играет «Интернационал».)

1

Луначарскому – прим. ред