Скуки ради

…Извергая клубы тяжёлого, серого дыма, пассажирский поезд, как огромное пресмыкающееся, исчезал в степной дали, в жёлтом море хлебов. Вместе с дымом поезда в знойном воздухе таял сердитый шум, нарушавший в продолжение нескольких минут равнодушное молчание широкой и пустынной равнины, среди которой маленькая железнодорожная станция возбуждала своим одиночеством чувство грусти.

И, когда глухой, но жизненный шум поезда рассеялся, замер под ясным куполом безоблачного неба, – вокруг станции снова воцарилась угнетающая тишина.

Степь была золотисто-жёлтая, небо – ярко-голубое. И та и другое необъятно велики; коричневые постройки станции, брошенной среди них, производили впечатление случайного мазка, портившего центр меланхолической картины, трудолюбиво написанной художником, лишённым фантазии.

Ежедневно в двенадцать дня и в четыре пополудни к станции приходят из степи поезда и стоят по две минуты. Эти четыре минуты – главное и единственное развлечение станции: они приносят с собой впечатления её служащим.

В каждом поезде толпа разнообразных людей, разнообразно одетых. Они являются на миг; в окнах вагонов мелькнут их утомлённые, нетерпеливые, равнодушные лица – звонок, свистки – и с грохотом они уносятся по степи, вдаль, в города, где кипит шумная жизнь.

Служащим станции любопытно видеть эти лица, и, проводив поезд, они делятся друг с другом наблюдениями, схваченными на лету. Вокруг них лежит молчаливая степь, над ними – равнодушное небо, а в их сердцах – смутная зависть к людям, которые ежедневно куда-то стремятся мимо них, тогда как они остаются, заключённые в пустыне, живя как бы вне жизни.

И вот, проводив поезд, они стоят на перроне станции, провожая глазами чёрную ленту, – она исчезает в золотом море хлеба, – и молчат под впечатлением жизни, пролетевшей мимо них.

Они почти все тут: начальник станции – добродушный, полный блондин с большими казацкими усами; его помощник – рыжеватый молодой человек с острой бородкой; станционный сторож Лука – маленький, юркий и хитрый, и один из стрелочников – Гомозов, плотный, широкобородый, молчаливый мужик.

На скамье у двери станции сидит жена начальника, маленькая, толстая женщина, сильно страдающая от жары. На коленях у неё спит ребёнок, лицо у него такое же пухлое и красное, как у матери.

Поезд скрывается под уклоном, кажется, что он зарылся в землю.

Тогда начальник станции говорит, обращаясь к жене:

– А что, Соня, самовар готов?

– Конечно, – лениво и тихо отвечает она.

– Лука! Ты тут, того… подмети полотно и перрон… видишь – сколько нашвыряли всякой всячины…

– Я знаю, Матвей Егорович…

– Да… ну, что же? Будем чай пить, Николай Петрович?

– По обыкновению, – говорит помощник.

А после провода дневного поезда Матвей Егорович спрашивал жену:

– А что, Соня, обед готов?

Потом он отдаёт приказание Луке, всегда одно и то же; приглашает помощника, который столуется у них:

– Ну, что же? Будем обедать?

А помощник резонно отвечает ему:

– Как всегда…

Уходят с перрона в комнату, где много цветов и мало мебели, где пахнет кухней и пелёнками, и там, вокруг стола, разговаривают о том, что промелькнуло мимо них.

– Заметили, Николай Петрович, во втором классе брюнеточку в жёлтом? Ядовитая штукенция!..

– Недурна, но одета безвкусно, – отвечает помощник.

Он всегда говорит кратко и уверенно, считая себя человеком, знающим жизнь и образованным. Он кончил гимназию. У него есть тетрадка в чёрном коленкоре; он записывает в неё разные изречения знаменитостей, вылавливая их из фельетонов газет и книг, случайно попадающих в его руки. Начальник бесспорно признаёт его авторитет во всём, что не касается службы, и слушает его внимательно. Особенно ему нравятся премудрости из тетрадки Николая Петровича, и он всегда простодушно восхищается ими. Замечание помощника о костюме брюнетки вызывает у Матвея Егоровича вопрос:

– Разве жёлтое не к лицу брюнеткам?

– Я говорю о фасоне, а не о цвете, – объясняет Николай Петрович, аккуратно накладывая варенье из стеклянной вазы себе на блюдечко.

– Фасон – это другое дело!.. – соглашается начальник.

В разговор вступает его жена, потому что эта тема близка и понятна ей. Но так как умы этих людей мало изощрены – беседа тянется медленно и редко волнует их чувства.

А в окно смотрит степь, очарованная молчанием, и небо, важное в своём великолепном спокойствии.

Почти каждый час являются товарные поезда; но прислуга, сопровождающая их, давно знакома. Все эти кондуктора – люди полусонные, подавленные скучной ездой по степи. Впрочем, иногда они рассказывают о происшествиях на линии: на такой-то версте раздавили человека; или говорят о новостях по службе: тот оштрафован, этот переведён. Эти новости не обсуждаются – их пожирают, как лакомки пожирают вкусное и редкое блюдо.

Солнце медленно сползает с неба на край степи, и когда оно почти коснётся земли, то становится багровым. На степь ложится красноватое освещение, возбуждающее тоскливое чувство, смутное влечение вдаль, вон из этой пустоты. Потом солнце прикасается краем к земле и лениво уходит в неё или за неё. В небе ещё долго после него тихо играет музыка ярких цветов вечерней зари, но она всё бледнеет, и наступают сумерки, тёплые и молчаливые.

Вспыхивают звёзды и трепещут, точно испуганные скукой на земле.

В сумерках степь суживается; на станцию со всех сторон бесшумно ползёт тьма ночи. И вот приходит ночь, чёрная, угрюмая.

На станции зажигают огни; ярче и выше всех зеленоватый огонь семафора. Вокруг него тьма и молчание.

Порой раздаётся звонок – повестка к поезду; торопливый звук колокола несётся в степь и быстро тонет в ней.

Вскоре после звонка из тёмной дали выбегает красный сверкающий огонь, и тишина в степи содрогается от глухого грохота поезда, идущего к одинокой станции, окружённой тьмой.

Низший слой маленького общества на станции живёт несколько иначе, чем аристократия.

Сторож Лука вечно борется с желанием сбегать к жене и брату в деревню за семь вёрст от станции. Там у него хозяйство, как он говорит Гомозову, когда просит этого молчаливого и степенного стрелочника «подежурить» на станции.

При слове «хозяйство» Гомозов всегда тяжело вздыхает и говорит Луке:

– Что ж, поди. Хозяйство требует присмотра, это верно…

А другой стрелочник, Афанасий Ягодка, старый солдат с круглым, красным лицом в седой щетине, человек насмешливый и злобный, не верит Луке.

– Хозяйство! – восклицает он, усмехаясь. – Жена!.. Понимаю я, что оно такое…

Жена-то у тебя вдова, что ли? Али солдатка?

– Ах ты птичий губернатор! – презрительно откликается Лука.

Он зовет Ягодку птичьим губернатором за то, что старый солдат страстно любит птиц.

Вся будка у него, и внутри и снаружи, увешана клетками и садками; в ней, как и вокруг неё, целый день, не смолкая, раздаётся птичий гам. Пленённые солдатом перепела неустанно кричат своё однообразное «подь-полоть», скворцы бормочут длинные речи, разноцветные маленькие птички неустанно щебечут, свистят и поют, услаждая одинокую жизнь солдата. Он возится с ними всё своё свободное время и, относясь к ним ласково и заботливо, не обнаруживает никакого интереса к товарищам. Луку он зовёт ужом, Гомозова – кацапом и, не стесняясь, говорит им в глаза, что оба они «бабьи прихвостни» и что следует за это бить их.

Лука на его слова мало обращает внимания, но, если солдату удастся раздражить его, Лука долго и едко ругает его:

– Гарниза ты серая, крысиный объедок! Что ты можешь понимать, отставной козы барабанщик? Гонял ты всю свою жизнь лягушек из-под пушек да полковую капусту караулил… твоё ли дело рассуждать? Пошёл к перепелам, птичий командир!

Ягодка, спокойно выслушав ругательства сторожа, шёл жаловаться на него начальнику станции, а тот кричал, чтобы к нему не лезли с пустяками, и гнал солдата прочь. Тогда Ягодка находил Луку и уже сам начинал ругать его – не горячась, спокойно, тяжеловесными и скверными словами, от которых Лука скоро убегал, отплёвываясь.

Гомозов на обличения солдата отвечал вздохами и сконфуженно оправдывался:

– Что поделаешь? Ничего не поделаешь с этим… Конечно… баловство это… но, между прочим, не суди, да не осуждён будешь…

Однажды солдат ответил ему, усмехаясь:

– Заладила сорока Якова одно про всякого! Не суди, не суди… а коли не судить, так людям не о чем и разговаривать…

Кроме жены начальника, на станции была ещё одна женщина – кухарка. Звали её Арина; ей было лет под сорок, и была она очень некрасива: коренастая, с отвислыми грудями, всегда грязная и оборванная. Она ходила, переваливаясь с ноги на ногу, и на её рябом лице блестели узкие, испуганные глазки, окружённые морщинами. Было что-то рабское, забитое в её нескладной фигуре, толстые губы её постоянно складывались так, точно она хотела просить прощения у всех людей, валяться в ногах у них и не смела плакать. Гомозов прожил на станции восемь месяцев, не обращая особенного внимания на Арину; встречаясь с нею, он говорил ей «здорово!» Она отвечала ему тем же, перекидывались двумя-тремя фразами и затем расходились, каждый в свою сторону. Но однажды Гомозов пришёл в кухню начальника станции и предложил Арине сшить ему рубах. Она согласилась и, сшив рубахи, зачем-то сама понесла их к нему.

– Вот и спасибо! – сказал Гомозов. – Три рубахи, по гривеннику штука, стало быть – тридцать копеек следует тебе… Верно?

– Да уж так… – ответила Арина. Гомозов задумался и долго молчал.

– А ты какой губернии? – спросил он, наконец, женщину, всё время смотревшую на его бороду.

– Рязанской… – сказала она.

– Издалека! А сюда как же попала?

– А так… одна я… одинокая…

– От этого и дальше можно зайти… – вздохнул Гомозов.

И снова они долго молчали.

– Вот и я тоже. Нижегородский я, Сергачского уезда… – заговорил Гомозов. – Вот и я тоже один, весь тут. А было у меня хозяйство, жена тоже была… дети – двое. Жена умерла в холеру, а дети просто так… А я того… замотался с горя. Да-а… Потом пробовал опять устроиться – ан нет, развинтилась машина, не работает. Ну и пошёл… на сторону, стало быть, со своей дороги… вот и бьюсь третий год уж…

– Плохо, когда нет своего гнезда, – тихо сказала Арина.

– Ещё бы!.. Ты вдовая, что ли?

– Девка…

– Где уж, чай! – откровенно усомнился Гомозов.

– Ей-богу, девка, – уверила его Арина.

– Что же замуж не вышла?

– Кто возьмёт меня? Безо всего я… кому корысть… да и с лица некрасивая…

– Да-а… – задумчиво протянул Гомозов и, поглаживая бороду, стал пытливо смотреть на неё. Потом справился, сколько она получает жалованья.

– Два с полтиной…

– Так. Ну… значит, тридцать копеек тебе с меня? Вот что… ты приди-ка вечером за ними… часов этак в десять, а? Я тебе и отдам… чаю попьём, поговорим скуки ради… Оба мы одинокие… приходи!

– Приду, – просто сказала она и ушла.

Потом, придя к нему аккуратно в десять часов вечера, ушла от него уже на рассвете.

Гомозов больше не звал её к себе и тридцати копеек ей не отдавал. Она сама явилась к нему, тупая и покорная, пришла и молча стала перед ним. Он, лёжа на койке, посмотрел на неё и, подвинувшись к стене, сказал:

– Садись.

А когда она села, объявил ей:

– Ты вот что, – храни это в секрете. Чтобы никто ни-ни! А то мне будет нехорошо… я не молоденький, да и ты тоже… Понимаешь?

Она утвердительно кивнула головой.

Провожая её, он дал ей свою одежду для починки и опять напомнил ей:

– Чтобы ни одна душа – ни-ни!

Так они и зажили, пряча от всех свою связь.

Арина прокрадывалась к нему по ночам чуть не ползком. Он принимал её снисходительно, с видом властелина, и порой откровенно говорил ей:

– А и дурна же ты с лица!

Она молча улыбалась ему бледной, виноватой улыбкой и, уходя от него, почти всегда уносила с собой какую-нибудь работу, данную им.

Виделись они не часто. Но иногда Гомозов, встречая её где-нибудь на станции, вполголоса говорил ей:

– Приходи сегодня…

И она покорно являлась к нему с таким серьёзным выражением на своём рябом лице, как будто пришла затем, чтобы выполнить долг, важность которого стала понятна ей.

А когда шла домой, то на лице её уже снова была обычная ему мёртвая мина виновности и испуга.

Порой она, остановясь где-нибудь в уголке или за деревом, подолгу смотрела в степь.

Там царила ночь, и от сурового молчания её на сердце становилось жутко.

Однажды, проводив вечерний поезд, станционное начальство устроило чаепитие в саду перед окнами квартиры Матвея Егоровича, в густой тени тополей.

В жаркие дни они часто делали так, – это всё-таки вносило некоторое разнообразие в монотонность их жизни.

Пили чай и молчали, исчерпав впечатления, данные поездом.

– А сегодня жарче вчерашнего, – сказал Матвей Егорович, одной рукой передавая пустой стакан жене, а другой отирая пот с лица.

Жена, принимая стакан, объявила:

– Это от скуки кажется, что жарче…

– Гм! Пожалуй… действительно… Вот карты хороши в этом случае… но – нас только трое…

Николай Петрович повёл плечами и, прищурив глаза, отчётливо произнёс:

– Карточная игра, по выражению Шопенгауэра, есть банкротство всякой мысли.

– Ловко! – умилился Матвей Егорович. – Как это? Банкротство мысли… да-а! А кто сказал?

– Шопенгауэр, немец, философ…

– Фи-илософ? Мм…

– А что эти философы – в университетах служат? – полюбопытствовала Софья Ивановна.

– То есть как вам сказать? Это не чин, а… так сказать, природная способность…

Философом может быть всякий… кто родится с привычкой думать и во всём искать начало и конец. Конечно, и в университетах бывают философы… но они могут быть и просто так… даже служить на железной дороге.

– И много получают те, которые при университетах?

– Глядя по уму…

– Но, если бы был четвёртый, – премило бы мы повинтили! – со вздохом сказал Матвей Егорович.

И разговор оборвался.

В синем небе поют жаворонки, по тополям прыгают с ветки на ветку малиновки и тихо свистят. В комнате плачет ребёнок.

– Арина там? – спрашивает Матвей Егорович.

– Конечно… – кратко отвечает ему жена.

– Оригинальная баба эта Арина; вы заметьте, Николай Петрович…

– Оригинальность – первый оттиск банальности, – как бы про себя говорит Николай Петрович, имея вид задумчивый и мыслящий.

– Как? – оживляется начальник.

И, когда Николай Петрович вразумительно повторяет изречение, он сладко щурит глаза, а Софья Ивановна томным голоском говорит:

– Как вы хорошо помните то, что читали… а я вот прочитаю и на другой день, хоть убейте, ничего не помню… Вот недавно в книжке «Нива» прочитала что-то такое интересное, такое забавное, – а что? ни слова не помню!

– Привычка, – кратко объясняет Николай Петрович.

– Нет, это лучше этого… как его? Шопенгауэра… – улыбаясь, говорит Матвей Егорович. – Выходит, что всё новое будет старым!

– И наоборот, ибо один поэт сказал: «Да, экономна мудрость бытия: всё новое в ней шьётся из старья».

– Фу ты, чёрт! Как это у вас… точно из решета сыплется!

Матвей Егорович довольно смеётся, его жена мило улыбается, а Николай Петрович польщён и безуспешно хочет скрыть это.

– Кто это сказал насчёт банальности-то?

– Барятинский, поэт.

– А другое?

– Тоже поэт – Фофанов.

– Ловкачи! – одобряет поэтов Матвей Егорович и нараспев, с улыбкой удовольствия на лице, повторяет двустишье.

Скука как бы играет с ними, – на минуту освободит их от своих тесных объятий и снова обнимет. Тогда опять они молчат, отдуваясь от жары, увеличиваемой чаем.

В степи – только солнце.

– Да, так я заговорил об Арине, – вспоминает Матвей Егорович. – Странная эта баба, смотрю я на неё и удивляюсь. Точно её пришибло чем-то, не смеётся она, не поёт, говорит мало… пень какой-то. Но между тем она очень хорошо работает и так, знаете, возится с Лелей, так внимательна к ребёнку…

Он говорит тихо, не желая, чтобы Арина через окно услыхала его слова. Он знает, что нельзя хвалить прислугу, если не хочешь, чтобы она зазналась. Жена перебивает его, многозначительно хмурясь:

– Ну, уж ты оставь… ты не всё знаешь о ней!

– тихонько и речитативом напевает Николай Петрович, отбивая такт по столу ложкой. Он улыбается.

– Что, что такое? Она… ну, ну, это вы уж врёте оба!

И Матвей Егорович громко хохочет. Щёки у него трясутся и со лба быстро стекают капельки пота.

– Это совсем даже не смешно! – останавливает его жена. – Во-первых, у неё на руках ребенок; во-вторых – видишь, хлеб какой? Перекис, подгорел… А почему?

– Да-а, хлеб, действительно, не того… нужно ей сделать внушение! Но, ей-богу! это… этого я не ожидал! Она ведь тесто! Ах ты, чёрт возьми! Но он, кто он? Лукашка? Я ж его высмею, старого чёрта! Или это Ягодка? А-а, бритая губа!

– Гомозов… – кратко говорит Николай Петрович.

– Ну-у? Такой степенный мужик? О-о? Да вы не того – не сочиняете, а?

Матвея Егоровича очень занимает эта уморительная история. Он то хохочет с увлажнёнными глазами, то серьёзно говорит о необходимости сделать влюблённым строгое внушение, потом представляет себе нежные разговоры между ними и снова оглушительно хохочет.

Наконец, он увлекается. Тогда Николай Петрович делает строгое лицо, а Софья Ивановна круто обрывает мужа.

– Ах, черти! Ну и посмеюсь же я над ними! Это интересно… – не унимается Матвей Егорович.

Является Лука и докладывает:

– Телеграп стучит…

– Иду. Давай повестку сорок второму.

Скоро он с помощником уходит на станцию, где Лука дробно отбивает в колокол повестку, Николай Петрович садится к аппарату, запрашивая соседнюю станцию: «могу ли отправить поезд номер 42», а его начальник ходит по конторе, улыбается и говорит:

– А мы с вами вышутим их, чертей… всё-таки, скуки ради, посмеёмся хоть немного…

– Это позволительно!.. – соглашается Николай Петрович, действуя ключом аппарата.

Он знает, что философ должен выражаться лаконически.

Им очень скоро представилась возможность посмеяться.

Как-то раз ночью Гомозов пришел к Арине на погреб, где она, по его приказанию и с разрешения начальницы, устроила себе постель среди различного хозяйственного хлама. Тут было сыро и прохладно, а изломанные стулья, кадки, доски и всякая рухлядь принимали в темноте пугающие очертания; а когда Арина была одна среди них – ей было до того страшно, что она почти не спала и, лёжа на снопах соломы с открытыми глазами, всё шептала про себя молитвы, известные ей.

Гомозов пришёл, долго и молча мял и тискал её, а когда устал, то заснул. Но скоро Арина разбудила его тревожным шёпотом:

– Тимофей Петрович! Тимофей Петрович!

– Ну? – сквозь сон спросил Гомозов.

– Заперли нас…

– Как так? – спросил он, вскакивая.

– Подошли и… замком…

– Врёшь ты! – испуганно и гневно шепнул он, отталкивая её от себя.

– Погляди сам, – покорно сказала она.

Он встал и, задевая за всё, что встречалось на пути, подошёл к двери, толкнул её и, помолчав, угрюмо сказал:

– Это солдат…

За дверью раздался ликующий хохот.

– Выпусти! – громко попросил Гомозов.

– Что? – раздался голос солдата.

– Выпусти, мол…

– Утром выпустим, – сказал солдат и пошёл прочь.

– Дежурство у меня, чёрт! – сердито и умоляюще крикнул Гомозов.

– Я подежурю… сиди, знай!..

И солдат ушёл.

– Ах, собака! – с тоской прошептал стрелочник. – Погоди… запирать меня всё-таки ты не можешь… Есть начальник… что ты ему скажешь? Он спросит – где Гомозов – а? Вот ты и отвечай ему тогда…

– Да это, поди-ка, начальник сам и велел ему, – тихо и безнадёжно сказала Арина.

– Начальник? – испуганно переспросил Гомозов. – Зачем же это ему? – И, помолчав, он крикнул ей: – Врёшь ты!

Она ответила тяжёлым вздохом.

– Что же это будет? – спросил стрелочник, усаживаясь на кадку около двери. – Срам-то мне какой! А всё ты, уродина чёртова, всё ты это… у-у!

Сжав кулак, он погрозил в сторону, откуда доносился звук её дыхания. Она же молчала.

Сырая тьма окружала их, – тьма, пропитанная запахом кислой капусты, плесени и ещё чего-то острого, щекотавшего нос. В дверь сквозь щели пробивались ленты лунного света. За дверьми грохотал товарный поезд, уходивший со станции.

– Что молчишь, кикимора? – заговорил Гомозов со злобой и презрением. – Как теперь я буду? Наделала делов и молчишь? Думай, чёрт, что будем делать? Куда от сраму мне деваться?

Ах ты, господи! На что я связался с этакой!..

– Я прощения попрошу, – тихо объявила Арина.

– Ну?

– Может, простят…

– Да мне что из того? Ну, простят тебя, ну? Ведь срам-то на мне останется или нет?

Надо мной смеяться-то будут?

Помолчав, он снова начинал укорять и ругать её. А время шло жестоко медленно.

Наконец, женщина с дрожью в голосе попросила его:

– Прости ты меня, Тимофей Петрович!

– Колом бы тебя по башке простить! – зарычал он.

И опять наступило молчание, угрюмое, подавляющее, полное тупой боли для двух людей, заключённых во тьме.

– Господи! хоть бы светало скорее, – тоскливо взмолилась Арина.

– Молчи ты… я те вот засвечу! – пригрозил ей Гомозов и снова начал бросать в неё тяжёлыми укорами. Потом наступила пытка тишиной и молчанием. А жестокость времени всё увеличивалась с приближением рассвета, точно каждая минута медлила исчезнуть, наслаждаясь смешным положением этих людей.

Гомозов задремал, наконец, и проснулся от крика петуха, раздававшегося рядом с погребом.

– Эй, ты… ведьма! Спишь? – глухо спросил он.

– Нет, – тяжёлым вздохом ответила Арина.

– А то бы заснула! – с иронией предложил стрелочник. – Эх ты…

– Тимофей Петрович, – почти взвизгнув, воскликнула Арина, – не сердись ты на меня!

Пожалей ты меня! Христом богом прошу – пожалей! Одна ведь я, одна-то одинёшенька! И ты мне… родной ты мой – ведь ты мне…

– Не вой – не смеши людей-то! – строго остановил Гомозов истерический шёпот женщины, несколько смягчавший его. – Молчи уж… коли бог убил…

И снова они молча ждали каждой следующей минуты. Но минуты шли, не принося им ничего.

Вот, наконец, в щелях двери сверкнули лучи солнца и блестящими нитями прорезали тьму на погребе. Вскоре около погреба раздались шаги. Кто-то подошёл к двери, постоял и удалился.

– М-мучители! – замычал Гомозов и плюнул. Снова ожидание, молчаливое и напряжённое.

– Господи!.. помилуй… – прошептала Арина.

Как будто тихо подкрадываются к погребу… Гремит замок, и раздаётся строгий голос начальника:

– Гомозов! Бери Арину за руку и выходи – ну, живо!..

– Иди ты! – вполголоса сказал Гомозов. Арина подошла и, опустив голову, стала рядом с ним.

Дверь отворилась, перед ней стоял начальник станции. Он кланялся и говорил:

– С законным браком поздравляю! Пожалуйте! Музыка – играй!

Гомозов шагнул через порог и остановился, оглушённый взрывом нелепого шума. За дверью стояли Лука, Ягодка и Николай Петрович.

Лука бил кулаком по ведру и козлиным тенором орал что-то; солдат играл на своём рожке, а Николай Петрович махал в воздухе рукой и, надув щёки, делал губами, как труба:

– Пум! Пум! Пум-пум-пум!

Ведро дребезжало, рожок выл и ревел. Матвей Егорович хохотал, взявшись за бока.

Хохотал и его помощник при виде Гомозова, растерянно стоявшего перед ними, с серым лицом и сконфуженной улыбкой на дрожащих губах. За ним неподвижно, точно каменная, стояла Арина, опустив голову низко на грудь.

пел Лука ерунду и строил Гомозову отвратительные рожи. А солдат придвинулся к Гомозову и, подставив рожок к его уху, играл, играл.

– Ну, идите… ну… под руку бери её!.. – кричал начальник станции, надрываясь от хохота. На крыльце сидела жена и качалась из стороны в сторону, визгливо вскрикивая:

– Мотя… будет… ах! умру!

пел Николай Петрович под самым носом Гомозова.

– Ур-ра новобрачным! – скомандовал Матвей Егорович, когда Гомозов шагнул вперёд. И все четверо дружно гаркнули «ура», причём солдат кричал ревущим басом.

Арина шла за Гомозовым, подняв голову, раскрыв рот и свесив руки вдоль корпуса. Глаза у неё тупо смотрели вперёд, но едва ли видели что-нибудь.

– Мотя, вели им… поцеловаться!.. ха, ха, ха!

– Новобрачные, горько! – закричал Николай Петрович, а Матвей Егорович даже прислонился к дереву, ибо от смеха не мог держаться на ногах. А ведро всё грохотало, рожок выл, ревел, дразнил, и Лука, приплясывая, пел:

И Николай Петрович снова делал губами: