Сомов и другие

Действующие лица

Сомов – инженер, лет 40, говорит суховато; под его сдержанностью чувствуется сильное нервное напряжение, в сценах с матерью – резок и даже груб, в сцене с женой, обнаруживая своё честолюбие, откровенен не потому, что говорит искренно, а потому, что проверяет себя.

Анна – его мать, – лет 60, женщина бодрая, хороших «манер».

Лидия – лет 27, ленивые движения, певучий голос, жить ей одиноко и скучно; Арсеньева оживляет воспоминания юности её, и потому она тянется к ней.

Яропегов – лет 40–42, – школьный товарищ Сомова, человек, которого Лидия объясняет правильно.

Богомолов – лет 60, – обижен, обозлён.

Изотов – лет 55, – картёжник, любит поесть, выпить.

Троеруков – неудавшийся авантюрист, человек, способный на всё из мести за свои неудачи.

Титова – лет 45, – толстая, пошлая, неглупая.

Арсеньева – лет 30, – человек, увлечённый своим делом.

Терентьев – лет 35, – рабочий, директор завода, добродушен.

Дроздов – лет 30, – красив, суров, недоверчив.

Китаев – лет 30.

Крыжов – за 60 лет.

Семиков – лет 25–23, – вялый парень.

Миша – лет 20.

Дуняша – тоже.

Людмила – 18–20 лет.

Фёкла – за 60 лет.

Лисогонов – тоже.

Силантьев – лет 45.

Первый акт

Новенькая, деревянная дача. Терраса; у стола – Анна Сомова, в капоте, пенснэ; читает газету; пред нею – кофейный прибор.

Дуняша. Спекулянт масло принёс.

Анна. Во-первых: надо говорить – частник, а не спекулянт.

Дуняша. Мы так привыкли.

Анна. Спекулянт – обидное слово, обижать людей – дурная привычка. Во-вторых: где Фёкла?

Дуняша. Ушла куриц покупать, что ли…

Анна. Пусть Силантьев подождёт.

Дуняша. Он денег хочет.

Анна. Просит, а не – хочет.

Дуняша. Не хотел бы, так не просил.

Анна. Вы говорите много лишнего. Пусть придёт сюда. – (Сердито, через газету смотрит вслед Дуняше. Отшвырнув газету, подходит к перилам террасы. На лестнице Силантьев, мужик лет 45.) Здравствуйте, Силантьев!

Силантьев. Доброго здоровья, Анна Николавна.

Анна. Ну, что у вас, как – дочь?

Силантьев. Плохо.

Анна. Не помогает доктор?

Силантьев. Нет. Да ведь какой она доктор, извините…

Анна. Что ж она говорит?

Силантьев. Да ведь что ей говорить? Она не её, она – меня всё лечит. Не так, видишь ты, думаю я, не её мыслями. Я ей говорю: «Ты – брюхо лечи, а не душу, душу лечить – дело не твоё! Ты, говорю, себе душу-то полечи».

Анна. Очень жаль, что Маша захворала, я так привыкла к ней.

Силантьев. Новая-то у вас бойка больно.

Анна. Да, вот до чего дожили мы, Силантьев!

Силантьев. Не говори! Дышать нечем. Комсомол этот, Мишка: «На Кавказ, говорит, надобно Марью-то». Это – в старину солдат на Кавказ посылали, а она девка.

(Сомов вышел, стоит у стола, разбирая газеты, прислушивается.)

Силантьев. Учит меня: «Ты, говорит, богатый, а для дочери денег жалеешь».

Анна. Они – завистливы на чужое богатство.

Силантьев. Ну да! Понимают, что человек без денег – как птица без крыльев…

Анна. А всё, что у нас отняли, – промотали…

Сомов. Надо бы кофе…

Анна. Ах, ты здесь? Позвони…

Сомов. Не действует звонок. Вы уж сами…

Анна. Идите в кухню, Силантьев, я там расплачусь с вами.

Силантьев. Дрова тут возил я вам. Да за двух зайцев…

[Силантьев уходит.] 

Анна. Хорошо, хорошо! (Подходит к двери, звонит.) Звонок действует.

Сомов. Не одобряю я эти твои беседы.

Анна. Ах, вот почему не звонит звонок! Ты что хочешь, чтоб я онемела, когда все кругом возмущены?

Сомов. А ты организуешь возмущение, да?

Анна. Мне кажется – с матерью не следовало бы говорить иронически! И даже не поздоровался.

Сомов. Прости. Но твои «беседы с народом», вроде этого торгаша, Лисогонова и…

Анна. Ты считаешь глупыми? Нет, уж ты разреши мне это! Ты живёшь с умниками, а я привыкла жить с глупыми, но честными…

Сомов. Я должен сказать, что мне особенно не нравится этот, хотя и полуумный, но подозрительный учитель пения…

Анна. Он – учитель истории, а пению учит по нужде. Ты ведь знаешь, что теперь в России истории нет…

Сомов. Послушай, мама…

[Входит Яропегов.]

Яропегов. Бонжур[1], мадам! Николай, у тебя в спальне мухи есть?

Сомов. Есть.

Яропегов. Советую: бей мух головной щёткой!

Сомов. Нелепая у тебя привычка начинать день глупостями!

Яропегов. Это – не глупости, а ценное открытие. Я вчера, ложась спать, перебил щёткой несколько десятков мух. Кстати – об открытиях: Иваненко сообщает, что открыл богатейшие залежи полиметаллической руды. Везёт советской власти!

Анна. А – кто везёт? Это – вы, вы везёте! Страшно подумать, что вы делаете… (Возмущена почти до слёз, уходит, говоря.) Только и слышишь: там открыли, тут нашли… Ужас!

Яропегов. Боевое настроение мамаши всё повышается…

Сомов. Здесь это ещё более неуместно, чем в городе.

Яропегов. Ты хотел весной отправить её и Лидию за границу?

Сомов. Неудобно было хлопотать.

(Дуняша вносит кофе.) 

Яропегов. Как спали, Дуня?

Дуняша. Лёжа, Виктор Павлович.

Яропегов. А что во сне видели?

Дуняша. Ничего не видала, я сплю закрыв глаза.

Яропегов. Браво!

[Дуняша уходит.] 

Сомов. Дерзкая девчонка.

Яропегов. Очень милая курочка!

Сомов. Я смотрю на неё не с точки зрения петуха.

Яропегов. Ты что сердишься? Не выспался?

Сомов. Вчера Терентьев наговорил мне комплиментов, с этим, знаешь, чугунным его простодушием. И кончил так: «Замечательный, говорит, вы работник, товарищ Сомов, любуюсь вами и думаю: скоро ли у нас свои такие будут?»

Яропегов. Ну, и – что ж? Чувствует, что мы не товарищи, а или гуси или свиньи.

Сомов. Ты всё шутишь, Виктор, грубо и неумно шутишь. Смазываешь себя жиром шуточек, должно быть, для того, чтоб оскорбительная пошлость жизни скользила по твоей коже, не задевая души.

Яропегов. Какой язык!

Сомов. И забываешь о том, что нам необходимо полное доверие с их стороны.

Яропегов. Я склонен думать, что пользуюсь таковым.

Сомов. Ты! Доверие необходимо нам всем, а – не единице! Против нас – масса, и не надо закрывать глаза на то, что её классовое чутьё растёт. Ты читаешь им что-то такое, ведёшь беседы по истории техники, что ли… они принимают это как должное…

Яропегов (смеётся). Они лезут ко мне в душу, точно в карман, где лежат их деньги. Говоря правду – мне это нравится.

Сомов. То есть тебя это забавляет, но ты ошибаешься, думая, что они относятся к тебе лучше, более доверчиво, чем ко мне, Богомолову.

[Входит Фёкла.] 

Фёкла. Николай Васильич…

Сомов. Что вам нужно?

Фёкла. Анна Николаевна спрашивает: придёт к завтраку кто-нибудь?

Сомов. Да. Двое.

Фёкла. А что готовить?

Сомов. Ну… Всё равно!

Яропегов. Что у вас есть?

Фёкла. Курочка есть хорошая.

Яропегов. Опять курочка! Побойтесь бога…

Фёкла. Нет уж, покорно благодарю, боялась, да перестала! Телятина есть.

Яропегов. Фёкла Петровна, – неужто бога-то не боитесь?

Фёкла. Нет, Виктор Павлыч, весёлый человек, не боюсь! Я – старушка неверующая, мне бог столько судьбы-жизни испортил, – вспомнить горестно! Так чего же готовить? Мозги есть.

Яропегов. Мозгов у нас своих избыток.

Фёкла. А – не хватает завтрак заказать.

Сомов. Послушайте, идите к жене…

Фёкла. Почивает ещё.

Сомов. Ну… Вы мешаете нам!

Фёкла. Так я – ушла. А опоздает завтрак, уж не моя вина. [Уходит.]

Сомов (раздражён). Удивляюсь, как ты можешь болтать с этой дурой!

Яропегов. Это, брат, замечательная старуха! Жизнь её – сплошная драма, но она рассказывает её в юмористическом тоне!

Сомов. Ах, пошли ты её к чёрту!

Яропегов. Нет, ты попробуй, вообрази драму в юмористическом тоне…

Сомов. Послушай, ты нарочно дразнишь меня?

Яропегов. Тебя вот оцарапало простодушие Терентьева, и ты уже – готов! Воспринимаешь жизнь трагически.

Сомов. Брось болтать чепуху, Виктор.

Яропегов. У тебя, брат, кислая дворянская закваска, а у меня: дед – дьякон, отец – унтер-офицер…

Сомов. Ах, не говори пошлостей…

Яропегов. Ну, брат, классовая заквасочка – не подлость, это ты бухнул зря!

(Пауза.) 

Сомов. Геологи чересчур много открывают. Рентабельность этих открытий весьма сомнительна. Протасов сравнивает геологов с девицами, которые, торопясь выйти замуж, слишком декольтируются.

Яропегов. То есть хотят угодить властям? Я слышал, что последний доклад его – насквозь антисоветская пропаганда.

Сомов. Чепуха! Просто он – как всегда – грубовато говорил…

Яропегов. Вообще у вас тут атмосферочка ядовитая. Это – что? Воздействие шахтинского процесса?

Сомов. Ядовитости – не замечаю, а «самокритика» сильно растёт. Ну, разумеется, и шахтинское дело нельзя забыть. Кроме того, разлад в Кремле…

Яропегов. Возбуждает надежды?

Сомов. Говорит о том, что товарищи трезвеют.

Яропегов. Гм? Так ли? По-моему, лучшие из них – неизлечимые алкоголики от идеологии. Идеологии у них – девяносто процентов.

Арсеньева (входит на лестницу). Лидия Борисовна дома?

Сомов. Да. У себя. Пожалуйста…

Яропегов. Это – что?

Сомов. Учительница, подруга жены по гимназии.

Яропегов. Какая… гм! Партийка?

Сомов. Не знаю, не знаю! Слушай, Виктор, к завтраку приедет Богомолов…

Яропегов. Настраиваюсь благоговейно.

Сомов. Он, вероятно, начнет говорить о фабрике Лисогонова, о её восстановлении, расширении и так далее. Я – решительно против этого. Не вижу смысла реставрировать и обогащать мелкие предприятия туземцев. Ты знаешь мою точку зрения: ориентация на европейца, на мощность… Советская власть должна вернуться к концессиям, иначе…

Яропегов (закуривая). И так далее. В общем – гениально.

Сомов. У Богомолова – личные причины, какая-то старая связь, даже, кажется, родство с Лисогоновым. (Гудок автомобиля.) О, чёрт! Кто это?

Яропегов. Терентьев. И этот, новый, его заместитель.

Сомов. Не очень приятная фигура.

Яропегов. Интересный парень, кажется.

[Входят Терентьев и Дроздов.] 

Терентьев. Почтение строителям!

(Дроздов молча пожимает руки.) 

Сомов. Добрый день, Иван Иванович…

Терентьев. День – хорош, да вот из Москвы – нагоняй нам. Читали?

Сомов. Нет. Где?

Терентьев. А – вот!

Яропегов (Дроздову). Курите?

Дроздов. Спасибо.

Яропегов. Охотник?

Дроздов. Балуюсь. А – как вы догадались?

Яропегов. Видел вас в лесу с ружьём.

Дроздов. Ага! (Отходит в дальний угол террасы.)

Сомов. Ну, это пустяки!

Терентьев (вздыхая). Самокритика, конечно…

Сомов. Да, загибают…

(Лидия, Арсеньева – выходят из комнаты.) 

Лидия. Может быть, ты позовёшь товарищей к себе?

Сомов. Да. Пожалуйте, Иван Иванович.

Терентьев (пристально и удивлённо смотрит на Арсеньеву, зовёт). Борис – идём!

(Трое ушли. Яропегов остался, сидит на перилах.) 

Лидия (звонит). Да, очень скучно!.В городе все недовольны, живут надув губы, ворчат, сплетничают на партийцев, рассказывают старые московские анекдоты.

Арсеньева. Город затхлый.

Лидия. И ни одной шляпы к лицу нельзя найти.

Арсеньева. А ты сама сделай.

Яропегов. Зато – легко потерять лицо.

Лидия. Вы зачем тут подслушиваете? Знакомьтесь: Виктор Павлович Яропегов, Екатерина Ивановна Арсеньева.

Яропегов. Весьма рад!

Лидия. Я – не умею делать шляп. И вообще ничего не делаю.

Яропегов. Это – лучше всего гарантирует от ошибок.

Лидия. Жалкая ирония. Вот вы, инженеры, делаете и всё ошибаетесь, и вся ваша деятельность – ошибка.

Яропегов. Совершенно так же думает Анна Николаевна. С её политико-эстетической точки зрения в сельском пейзаже церковь гораздо уместнее, чем фабрика.

(Дуняша – в дверях.) 

Лидия. Кофе, Дуняша, кофе! И хлеба. Вы ужасно медленно спешите на звонки.

Дуняша. Наверху была. [Уходит.]

Яропегов. Вы, я слышал, учительница?

Арсеньева. Да.

Яропегов. Совершенно не похожи.

Арсеньева. Это – порицание или комплимент?

Яропегов. Комплименты говорить вам я не решаюсь, да и времени для этого много требуется.

Арсеньева. Мне приятно, что вы дорожите временем.

Лидия. Ты, Катя, осторожнее с ним, он отчаянный ухажёр, как теперь говорят.

(Дуняша приносит кофе.) 

Сомов (кричит). Виктор!

Яропегов. Пардон[2] [Уходит.]

Арсеньева. Кто это?

Лидия. Приятель мужа, был женат на сестре его, овдовел. Очень талантливый, забавный, пьяница, немножко – шут, нахал и бабник. Вот, если хочешь замуж…

Арсеньева. Нет, спасибо! После такой характеристики – расхотелось.

Лидия (смеётся). Ты удовлетворена жизнью?

Арсеньева. Нет, конечно. Я даже и не представляю, как можно быть удовлетворённой в наше время.

Лидия (подумав). Это ты сказала что-то серьёзное, я не понимаю!

Арсеньева. Очень просто понять. Людей, для которых жизнь была легка и приятна, – не может удовлетворить то, что она разрушается, а те, кто разрушает, – не удовлетворены, что разрушается она не так быстро, как хотелось бы.

Лидия. Вот какая ты стала… философка! И тебе искренне хочется, чтоб старая жизнь скорее разрушилась?

Арсеньева. Да.

Лидия. Как просто! Да, и – всё! Но ведь ты сказала, что не партийка?

Арсеньева. Я сочувствую работе партии.

Лидия (вздохнув). Ты была такая… независимая! Не понимаю, как можно сочувствовать, когда все против партии.

Арсеньева. Все, кроме лучших рабочих. И ведь вот муж твой и его друг…

Лидия. Ну-у, муж!.. Он скрепя сердце, как говорится…

Арсеньева. Разве?

Лидия. А Яропегов, он, знаешь, едва ли вообще способен чувствовать, сочувствовать. Он такой, знаешь… пустой! Вот он – независим. Сочувствовать – значит, уже немножко любить кого-то, а любовь и независимость не соединяются, нет!

Арсеньева. Ты замени кого-то чём-то.

Лидия. Не понимаю! И – вообще – что случилось? Фабрики всегда строили.

Арсеньева. Строили, да – не те люди и не для того, для чего теперь строят. Вот тебе нравится независимость, но она будет возможна для одного только тогда, когда все будут независимы.

Лидия. Это и называется – утопия? Кстати: ты купалась?

Арсеньева. Да.

Лидия. Удивительно ты говоришь – да! Вот идёт Миша.

Миша. А, чёрт…

Лидия. Он всегда ругается.

Миша. Вовсе не всегда.

Лидия. Надо сказать: здравствуйте, а он говорит: чёрт!

Миша. Китайские церемонии! А у вас тут гвозди торчат, взяли бы молоток да забили.

Лидия. Не хочу забивать гвозди! Садитесь, кофе дам.

Миша. Не хочу. Товарищ Арсеньева…

Лидия. Знаешь, товарищ Арсеньева, Миша влюблён в меня.

Миша. Я? В вас? Ну, уж это – дудочки! Вы даже и не нравитесь мне.

Лидия. Серьёзно?

Миша. Ну, конечно!

Лидия. Я очень рада, если так.

Миша. Да уж так! А радоваться – нечему. И – неправда, что вы рады. Интеллигенты любят нравиться, всё равно кому…

Лидия. Вы успокоили меня, Миша!

Миша. Успокоил? Эх вы… Чем это я вас успокоил? И вовсе вы ничем не беспокоились. Мешаете только…

Лидия. Я – молчу.

Арсеньева. Вы, Миша, не в духе?

Миша. Да что же, товарищ Арсеньева!.. Бюрократ этот, Дроздов, доски для эстрады запретил брать на стройке, как же мы расширим эстраду? Китаев – разрешил, а он – нельзя! Тоска! И тоже всё шуточки шутит, как будто интеллигент какой-нибудь.

Арсеньева. Дроздов – здесь, я поговорю с ним.

Лидия. Пейте кофе, Миша!

Миша. Ладно. То есть – спасибо! И потом к занавесу надобно два полотнища пришить, а он говорит – это пустяки! Флаги истрёпанные, и мало флагов… И, говорит, вы должны действовать самообложением, а – каким чёртом мы самообложимся?

Лидия. Ох, Миша…

Миша (успокоительно). Ну, ничего! Вы сама тоже, поди-ка, здорово ругаетесь, это и по лицу видно. Без этого – не проживёшь… Мы и так за месяц утильсырья сдали на сорок семь рублей да на укреплении плотины заработали семьдесят три, так ведь на ремонт избы-читальни да по ликбезу…

(Терентьев, Дроздов, Сомов.) 

Терентьев. Значит – так: вы едете на фабрику, я побегу взглянуть, что делают на стройке.

Арсеньева. Можно вас на пару слов?

Дроздов. Всегда готов! (Идут, Миша за ними.)

Сомов. Хотите кофе, Иван Иванович?

Терентьев (глядя вслед уходящим). С удовольствием. С удовольствием.

Сомов. До свидания. (Ушёл.)

Терентьев. Погода-то, Лидия Петровна, а? Отличная погода!

Лидия. Очень хорошая погода.

Терентьев. Именно! Это… эта женщина – кто такая?

Лидия. Учительница в Селищах, подруга моя.

Терентьев. Та-ак. Что же это я её не видал раньше?

Лидия. Да она здесь только с осени и недавно воротилась из Москвы…

Терентьев. А вы… давно знаете её?

Лидия. В гимназии учились вместе.

Терентьев. В каком городе?

Лидия. В Курске.

Терентьев. Ага! Вот оно что!

Лидия. Что это вас обрадовало?

Терентьев. Тут… случай такой! Черносотенный городок! Я был в нём при белых.

Лидия. Ужасные дни!

Терентьев. Да, на войне страшновато. Особенно – ежели отступать. Наступать – это очень легко.

Арсеньева (возвращается). Ну, Лида, мне нужно идти в село.

Терентьев. Погодите-ко, позвольте… то есть – извините! Ведь вы – дочь доктора Охотникова?

Арсеньева. Да. Но я вас не помню…

Терентьев. Ну – где же помнить! Однако это я самый лежал у вас, в квартире, в Курске, раненый…

Арсеньева. Фёдор… забыла как! Узнать вас трудно.

Терентьев. Ещё бы! Почти восемь лет прошло. К тому же я тогда был Степан Дедов, а настоящее имя моё Иван Терентьев. И растолстел, всё в автомобилях живу. Вот видите – встретились, а? Чёрт знает что! Учительствуете?

Арсеньева. Да.

Терентьев. Так. В партии?

Арсеньева. Нет.

Терентьев (несколько огорчён). Почему?

Арсеньева. Сразу не расскажешь.

Терентьев. А я думал, что вы, после того – в партию! Ваше поведение…

Арсеньева. Ну, какое же поведение!

Терентьев. Однако – риск!

Арсеньева. Тогда не одна я рисковала.

Терентьев. Нашли бы меня у вас – пуля вам или – вешалка… Ну, а отец?

Арсеньева. Его, как врача, мобилизовали белые, а на другой день какой-то пьяный офицер застрелил его…

Лидия. Как ты… спокойно!

Терентьев. Та-ак! Хороший был человек! (Лидии.) «Вы, говорит, желаете жить? Ну, так делайте что вам велят!» (Смеётся.) Вот история! И – даёт рыбий жир. Противная жидкость, да и команда эдакая: делай, что велят! А я с девятнадцати лет делал чего не велят, и мне уже было двадцать семь. В тюрьме сидел, в ссылке был, бежал, работал нелегально, считал себя совсем готовым человеком. И – вдруг: делай что велят, пей рыбий жир! Положим, кроме рыбьего жира, питаться нечем было. (Арсеньевой.) Его ведь звали Иван Константинович? Что ж, Катерина Ивановна, – по всем правилам нам следует возобновить знакомство?

Арсеньева. Я – не прочь.

Терентьев. Чудесно! (Лидии.) Заговорили мы вас? То есть это я заговорил…

Лидия. Нет, что вы! Мне интересно… Хорошо встретились вы…

Терентьев. Хорошо? Да, бывает.

Дроздов (за террасой). Катерина Ивановна – ждём! Ваня всегда с дамами.

Терентьев. Это – с больной головы на здоровую.

Дроздов. Ты, Ваня, с Катериной Ивановной осторожно, она – человек враждебный нам.

Терентьев. Не верю!

Арсеньева. Не нам, а – вам, товарищ Дроздов. До свидания, Лида.