В ширь пошло…

Беру несколько писем, полученных мною за истекший год из разных мест России, и делаю из этих писем выдержки, будучи уверен, что они скажут читателю больше, чем могу сказать лично я.

Вот одно письмо человека, настроенного минорно:

«Я проделал путешествие от Ярославля до Астрахани, от Астрахани до Казани, Перми и Нижнего. И что же мог бы я сказать: привело это меня в лучший порядок, успокоило, выяснило мне «настроение страны», ознакомило с нею? Не знаю, может быть, рано ставить такие вопросы, преждевременно отвечать на них, – поэтому или почему-то другому, – но я не чувствую, что могу сказать да или нет, и мне не кажется, что теперь я знаю родину лучше, чем знал её год назад. Я поражён, подавлен пестротою и сумятицей вынесенных впечатлений, мне кажется, что душа моя окунулась в самые разнообразные краски и стала неестественно пёстрой. Но почему-то в памяти остались наиболее цельными картинки смешные, весёлые, хотя вы знаете, что я веселиться и смеяться не предрасположен. Это странные картинки: от них веет чем-то, что я определил бы словами – спокойное упование на возможность лучшего. Вот на корме парохода Каменских кучка разных людей слушает слепого гармониста и мальчонку-певца; гармонист играет хорошо, мальчик поёт скверно, публика слушает с удовольствием, но является матрос, должно быть, даже боцман, и орёт: «Опять про революцию петь? В воду сошвырну слепого чёрта!» Музыкант послушно перестал играть, мальчик спрятался за спину его, а публика объявила ненавистнику революции, что про «неё» не пели, нет! Он ушёл, и тотчас же какой-то рыжий человек в пиджаке попросил музыканта: «А это, что поётся про революцию, ну-ко, как это?» Публика поддержала его: «Не бойся, мы заслоним, заступимся, не велика он власть!» – «Пой, Яша», – равнодушно говорит слепец, и мальчик с жаром отчеканивает: «Отречёмся от старого ми-ира», – а публика довольна, и рыжий одобряет: «Хорошо, ребята! Здорово, мать честная!»

В Нижнем на пристани грузчики читают «Русское слово», подходит речной полициант, присаживается на корточки и спрашивает: «Про Думу есть?» – «Ну, чай, Дума давно распущена». – «Совсем?» – «Нет, на каникулу, на лето». – «Это совсем напрасно распускают их, материных детей!» – «Летом думать жарко». – «Пусть попреют!» – «Мы вон за гроши целый день жаримся». – «Н-да, летечко бог послал». – «Гляди, ребята, – говорит полицейский, – это опять к чему-нибудь, обязательно так! Шумит народ опять!» – «Ну, где там! – возражает солидный широкобородый грузчик. – Задавили народ до конца». – «А вот поглядим, – спорит страж, возбуждаясь. – Вот как начнётся война с китайцем, вот те и пойдёт опять! Чай, мы живые али нет?»

А вечером, в рубке первого класса, полная и сытая женщина, очевидно, купчиха, мечтает: «Подождите, поглядит, поглядит Европа, да и скажет: «Нет, господа, так нельзя. Какие же это порядки?» И прикажет…»

Видите ли – всё это очень забавно и, если хотите, отрадно: люди думают, беспокоятся, ждут, но – не от себя ждут, а от китайца, от Европы и – от «Петра Михалыча». О Петре Михалыче говорили в Астрахани, в трактире, какие-то ремесленники или приказчики, говорили тихо и с большими надеждами на него. «Он – законы знает, он им нос утрёт!» «Они» – это, как я понял, люди, закрывшие профессиональный союз или что-то в этом роде, а он, Пётр Михалыч, явится и «напечёт им колобков на лысине». Блажен, кто верует в Китай, Европу и прочие внешние силы, а я – не могу.»

Крестьянин сообщает:

«Началась у нас голодуха, а нет худа без добра – народ стал меньше вина пить, больше думать начал. Куда ни поглядишь, где ни послушаешь – всё люди о деле беседуют, а главное, начинают будто понимать, что, кроме как на самих себя, надеяться не на кого. Нашего же брата прибыло, недавно выслали на родину к нам двух парней, шорника и наборщика, оба люди грамотные очень и разумные и как раз к месту, ко времени. Ничего, жить можно!»

Железнодорожный служащий:

«Кружку нашему положительно необходимо всесторонне изучить движение товарищей наших во Франции, по газетам это невозможно, а по русским тем более. Сейчас двое наших занялись изучением французского языка, для того чтобы взяться за изучение движения, для этого нам необходимо иметь все те документы и статьи социалистических газет, которые говорят об этом.»

Обыватель уездного города:

«Не узнал я тихое гнездо моё, живу четвёртый месяц и всё глазам не верю – оно ли? И пятый и шестой года мы прожили благополучно, без особенных волнений, и в начале седьмого всё было спокойно, а вот теперь наблюдаю я жителей и думаю: «Да уж не я ли это был причиною спокойствия и благополучия?» Мне трудно сказать, в чём именно дело и что изменилось за эти три года, но невольно на язык просится эдакое почти победное восклицание: «Всё изменилось!» Злые стали ещё злее, но бессильнее, они как-то спутались, смутились и не страшны; добрые – поумнели, потихоньку начинают сознавать себя живущими в «конституционном государстве» и – дерзят начальству. Большую воспитательную роль играют процессы полицейские, интендантские и тому подобные крошечные Цусимы, как ни странно, может быть, звучит это, но – большую! Обыватель, размышляя и рассуждая об этих делах, ясно видит себя преданным на «поток и разграбление», а маленькому нашему начальству стыдно и завидно слушать о больших ворах. Вообще обыватель поднимает голову и даже готов «делать поступки». Недавно, например, нашкодил у нас полицейский надзиратель: избил, пьяный, бабу-торговку, опрокинул её товар и потоптал ногами. И – представьте! – «базар» вступился в дело – собрались, выбрали депутатов и послали их к исправнику с ультиматумом: или полицейский возмещает все убытки потерпевшей, а кроме того, даёт ей полсотни отступного, дабы она не возбуждала против него дела, или дело будет возбуждено и за торговку вступятся семнадцать человек свидетелей. Любопытно, что в числе сих граждан четверо ярых черносотенцев. Я спросил одного из них: что же это они так странно решили дело, по-домашнему как-то? «А вы думаете – лучше до суда доводить? Там, на суде-то, ещё неизвестно, что будет, а тут очень просто: хватили его, молодчика, по карману, он и будет смирнее». Примитивно, мелочь, а всё-таки нечто новенькое, в прежние времена недопустимое.»

Стремление к «поступкам» отмечается многими, это стремление очень робкая проба сил, но, по словам одного из корреспондентов, «оно всецело направлено против администрации и его, пожалуй, можно понимать как признак роста политического самосознания, роста гражданственности».

А вот ссыльный студент, с другого конца России, как бы продолжает предыдущее письмо:

«Самые интересные люди здесь – черносотенцы: это, по-преимуществу, мелкие лавочники, хозяйчики-мастеровые, трактирщики. Все они – прежде всего думающий и читающий народ, а затем – хорошие демократы. Я познакомился с ними, ораторствую, рассказываю о Питере, о причинах студенческих волнений и пользуюсь успехом немалым, а кажется, и доверием. Любопытнейший народ; как-то я говорил им об университетских событиях и о политике Кассо, и вдруг некто бородатый догадывается: «Позвольте, молодой человек, значит – это он против нации?!» Недоумеваю – кто? «Да – министр!» – «То есть – как?» – «Да так – против нас, значит, он, чтоб нашим детям прикрыть доступы к наукам!» Вот вам и чёрная сотня! Их отношение к Думе непримиримо враждебно, и, в то же время, они мечтают о чём-то вроде собора земских людей всея Руси, о министрах по назначению собора, и, когда слушаешь их невероятно сложные и нудные рассуждения, сначала кажется, что проснулись какие-то очень древние люди, и совершенно напрасно проснулись, а потом они становятся понятнее и невольно перегибаешь отношение к ним в другую сторону: люди эти мечтают о широком самоуправлении, – будь они менее запуганы и более умны – из них выработались бы хорошие революционеры-демократы. А теперь это нечто стихийное, аморфное, неспособное организоваться самостоятельно, подозрительно относящееся к организатору со стороны и поэтому – без будущего. Но как глубоко сидит в них органическое недоверие к «начальству»!»

Можно привести ещё десятка полтора однородных по смыслу выписок, и все они свободно уложились бы в слова одного из корреспондентов, деревенского священника:

«Дело обновления России не замерло, нет, это оптический обман, будто снова Русь заснула: суть в том, что движение вверх – вертикальное – ныне горизонтальным стало, по всей земле стелется, в ширь пошло!»

И вот, наконец, отрывок из письма одного из крупных русских литераторов, человека достаточно чуткого в определениях общественных настроений и, в то же время, считаемого – не без основания – глубоким пессимистом:

«Подлинная реакция, та, что живёт в усталом сердце, уже кончилась, перед нами – далеко, но уже маячит гребень той волны, на которую снова и снова предстоит нам взбираться. Вид России печален, дела её ничтожны или скверны, а где-то уже родился весёлый зов к новой, тяжёлой, революционной работе. Далеко не все сознают это, но даже и те, кто не сознают, тянутся друг к другу, ищут сближения, требуют новых объединенных лозунгов, ибо над старыми уже лежит печать вражды и раздора. Кто соберёт? – вот в чём только дело!»

Дело, конечно, отнюдь не только в том «кто соберет», но – это тоже вопрос великой важности – кто организует русскую демократию к новому бою?

Пять лет протекло с той поры, как русское общество, взглянув в лицо долгожданной им революции, испугалось и, возвратись «на круги своя», начало водить печальные хороводы над могилами побеждённых бойцов и – не без его помощи – убитых надежд. За это время интеллигенциею судорожно пережиты увлечения весьма постыдные – вроде увлечения вопросами пола – торжествовал цинизм, прославлялась мудрость мещанства – хотя А. И. Герценом давно доказано, и мы долго верили ему, что это зоологическая мудрость; за это гнусное время многие покаялись, признав честное поведение просто «ошибкою молодости», и снова раздалась проповедь пользы «малых дел», впрочем своевременно опровергнутая великой глупостью русского начальства, не понявшего, сколь ему могли быть приятны эти «малые дела», в которых легко, но безрезультатно можно утопить большие силы.

Много прегрешений сотворено за это время русским обществом, русской интеллигенцией, и несомненно, что демократия знает об этом, помнит это и по-своему оценила политическое и моральное шатание грешников. И вот теперь, когда пред интеллигенцией – партийной и беспартийной – снова встала необходимость повернуться на другой бок, лицом к действительности, – снова надобно работать над организацией масс, – теперь весьма возможно, что русская демократия встретит блудных своих детей уже не с прежним доверием к их способностям и знанию жизни, не с той верою в их моральную стойкость, с которою встречала в пятом и шестом годах.

Во всяком случае надо знать, что современная демократия, несомненно, способна предъявить к «идейным» и «политическим» руководителям весьма новые, строгие и сложные требования, что в этой демократии уже развивается своя интеллигенция, настроенная весьма критически, а часто и враждебно к «интеллигенту», что на почве этого критицизма, при малейшей неосторожности, возможны серьёзные недоразумения, способные ещё более углубить трещину в отношениях рабочего и крестьянина к «партийным». И мне кажется, что партийным людям следовало бы внимательно посмотреть на самих себя с точки зрения пригодности своей к новой работе, к новым запросам времени и потребностям масс.