Вечер у Сухомяткина

Зимою, раз в месяц, а иногда и дважды, – я получаю от купца Сухомяткина записочку такого содержания:

«Уважаемый, покорнейше прошу пожаловать завтра к нам на трехэтажное удовольствие».

Записочка остроумно подписана: «С Ухом», а росчерк изображает летящую птицу.

На другой день, вечером, я стою на одной из солидных улиц города, у крыльца большого особняка, обильно украшенного гипсовой лепкой; под мышкой у меня узелок с чистым бельем. Тяжелую дубовую дверь отворяет горничная, раскормленная, как лошадь.

– Пожалуйте, – говорит она, приподнимая любезной улыбкой румяные щеки так высоко, что ее глаза совершенно скрываются в румяных подушечках жира. В прихожей меня встречает хозяйка Екатерина Герасимовна, пышнотелая, ласковая, с огромной косой, сложенной на голове в четыре яруса.

– Пожалуйте! – радостно поет она. – Очень рада, пожалуйте!

И заботливо спрашивает:

– Белье не забыли? Нюта, скажи Егору, чтоб снес белье в предбанник! Выкатывается сам Сухомяткин, сияющий и как бы маринованный в добродушии; подскакивая на коротких упругих ножках, он потрясает своими округлостями и кричит:

– Пож-жалуйте, дорогой! Вот – спасибо! Просветитель наш, Кирилл-Мефодий! Как здоровье? На щеках у него светленькие бачки, голова похожа на глиняный горшок с двумя ручками. Входим в гостиную, – она похожа на мебельный магазин среднего качества; в ней тесно, много жирного блеска золота, много зеркал, всё очень новое, грузное, и от всех вещей исходит нежилой запах.

В гостиной меня встречает Матвей Иванович Лохов, кум хозяина, человек небольшого роста, стройный, горбоносый, с французской бородкой и задумчивыми глазами. Он – председатель местного биржевого комитета, но осанкой и манерами напоминает благовоспитанного жулика из Варшавы.

– Бонсуар, – говорит он приятным баском. – Коман ву порте ву? Тре бьен! Же осей…[1]

И, быстро шевеля пальцами, обращается к хозяину:

– Продолжаю про осетра: эта рыба шуток не любит…

Я здороваюсь с его женой Зиночкой, дамой среднего веса, в рыженьких кудрях, бойкой и синеокой.

– Вы слышали? – спрашивает она. – Поехала я сегодня новых лошадей пробовать, а они вдруг и понесли…

Хозяин шутит:

– Тебе бы самой понести пора!

– То есть как это? – невинно спрашивает она.

– Н-ну, будто не понимаешь…

– Алор, – говорит Лохов. – Нузаллон?[2]

Сухомяткин кричит жене:

– Катюк – готово? Хозяйка тревожно взывает:

– Анна – готово?

– Кума, – предлагает хозяин Зиночке, – айда с нами!

Но она отвечает с необоримой невинностью:

– Да ведь я же с Катей мылась!

Сухомяткин неистово хохочет, всхлипывая и крича:

– Ну и – актриса! Ф-фу ты…

Мы, трое мужчин, идем в кухню. Там у раскаленной плиты тяжело возится огромная старуха с седыми усами. Она рычит, размахивая шумовкой над головою мальчишки, одетого в саван со взрослого покойника. Мальчишка плачет.

– Это внук ее! – объясняет хозяин. – Гляди, Ефимовна, не перевари!

– Ну, что это вы, о господи! – глухим басом тревожно отзывается старуха и трижды плюет к порогу:

– Тьфу, тьфу, тьфу!

– Марфа Посадница в своем деле! – говорит хозяин, идя по двору. – В Нижний на ярмарку приглашали ее за триста рублей, – не пошла!

Вот мы в бане, освещенной двумя запотевшими фонарями, в горячем облаке пара, насыщенного запахом мяты. По липовому полу ходит на четвереньках волосатый, докрасна распаренный кучер Панфил и, задыхаясь, бормочет:

– Святы боже, святы крепки…

Сухомяткин шлепается на пол, испуганно вытаращив глаза, дергая себя за уши, и орет плачевно:

– Что же ты, чёртова голова, уморить меня хочешь? Ишь, до чего накалил, дурак, – сам лягушкой пошел…

– Же при… прие…[3] – глухо бормочет Лохов, задыхаясь. – Это я просил…

– Это они приказали, – говорит кучер неожиданно тонким голоском. – А я – крест ищу… Лохов, вытянув руки, как слепой, идет к полку, а кум его катается по полу и визжит:

– Уй-юй-юй… Задохнешься, Матвей!

– Р-рьен![4] Панфил, – поддай квасом!

– Да погоди, дай придышаться.

– Рьен! – орет с полка председатель биржевого комитета и барабанит кулаками по липовым доскам.

Зверовидный Панфил плеснул на каменку ковш квасу, – из черного зева вырвалась палящая струя, белое облако пара окутало потолок, баня наполнилась спиртным запахом горячего хлеба.

– Изверг! – визжит Сухомяткин, растягиваясь на полу.

Кучер, присев на корточки, ухает, точно филин, а с полка раздается сладостный возглас:

– Ж'адор![5]

Но тотчас же Лохов громко зашипел и скатился на пол, широко открыв рот, испуганно вытаращив глаза.

– Что – задохся? – кричит его кум и колотит кулаками по спине Лохова.

– Мы – отроки в пещи огненной, – радостно сообщает он мне.

Лохов смотрит на него безумным взглядом, бормочет:

– Снегу… скорее!..

Кучер исчезает в предбаннике, потом является с большим тазом снега, – Лохов хватает горстями снег и яростно трет свою лысоватую голову, мускулистую грудь.

Он точно пьяный. Сухомяткин тоже ослабел, размяк и тает, поглаживая коротенькими ручками свое багровое мясо, исписанное на груди тонкими черточками волос, покрытое жемчужинами пота.

– Сердце я себе ожег, – говорит Лохов, постепенно приходя в себя.

Панфил сбивает в шайках душистое мыло, я влезаю на полок, а купцы, растянувшись на лавках, начинают философский разговор.

– Чего я не понимаю – так это стыда! Например: при одной женщине можно ходить голым, а отчего же при трех – стыдно?

Кучер фыркает в шайку, разбрызгивая мыльную пену, а Лохов солидно замечает:

– Татары да турки, наверное, и при трех не стесняются…

И приятным баском напевает:

Они оба «придышались» и чувствуют себя так, словно рождены в этой адовой жаре. Сухомяткин, весь в мыльной пене, похож на цыпленка. Лохов неутомимо двигает пальцами, отжимая свою бородку. Пар разошелся, в бане светлее, потолок густо украшен опаловыми каплями влаги. Мигают заплаканные фонари, потрескивает булыжник в каменке.

– Жизнь, как бабу, обмануть надо, надобно уметь зубы заговорить ей, – поучает хозяин кучера. – Ты сколько девиц обманул?

– Х-хы, – хрипит Панфил, растирая ему мягкую грудь.

А Лохов ведет умную беседу со мной.

– Неправильность, какую я вижу в газете вашей, та, что вы делаете из нее окружной суд, – внушает он мне. – Вы всё – судите, а это – лишнее! Как церква должна поучать нас, так газета обязана рассказывать нам обо всем, что и где случилось. А судить – не дело попов, того меньше – газетчиков.

– Верно, – скрепил Сухомяткин речь кума.

Тот продолжает, но уже не внушительно, а – с обидой:

– Газета для удовольствия жителей, а не для скандала. Утром сядешь чай пить, лежит она тут же, на столе, а ты не решаешься в руки взять ее, – в ней, может быть, такое про тебя сказано, что она тебе весь день испортит. А деловой человек нуждается в душевном спокойствии.

Я молчу. Этот человек имеет основания жаловаться: о нем пишут часто, но хорошо – никогда!

Стекла окна дымятся белым дымом. Липовая баня – точно восковая, тает.

– Я готов! – возглашает Сухомяткин. – Теперь – париться!

Он весь в мыле, как в страусовых перьях, лезет на полок, кучер снова поддает в каменку квасом, Сухомяткин визжит, а Лохов мрачно поощряет кучера:

– Жарь его! Пеки! Дьябль ан порт а люн…[7]

– Не ломайся в бане! – строго кричит ему кум. – Чертей в бане не поминают!

Наконец – вымылись, разваренные одеваемся, не торопясь, отдыхая от пережитых потрясений.

– Н-ну, теперь – поедим! – возвещает Сухомяткин, расправляя влажные бачки на кумачных округлых щеках.

В столовой, хорошо освещенной огнями люстры, огромный стол тесно завален хрусталем, серебром и тарелками разноцветных закусок, – это похоже на буфет вокзала. В центре стола – четвертная бутыль желтоватой водки, настой на сорока травах.

Дамы переоделись в какие-то очень свободные платья, точно капоты, Зиночка – в оранжевом с зелеными лентами, хозяйка – в мантии цвета бордо. Они уже сидят за столом и встречают нас радостными улыбками, поздравлениями:

– С легким паром!

– Катюк, – озабоченно говорит хозяин, подкатываясь к столу, – ты смотри, чтоб Ефимовна сама подала!

И объясняет мне:

– Когда повариха сама на стол подает – пельмени вкуснее!

Зиночка налила пять больших рюмок золотой водки.

Выпили, закусив ядовитой редькой со сметаной и горчицей, – торжественно вошла повариха с огромной кастрюлей в руках.

– Во-от они! – сладко щурясь, поет Сухомяткин, спешно подвязывая салфетку. – Сколько, Ефимовна?

– Шесть сотен с половиной, – басом говорит старуха, отирая усы ладонью.

– Благословясь, – приступим!

Они, все четверо, истово крестятся в угол, усаживаются за стол, и начинается пир. Хозяева едят молча, пристально глядя в тарелки и как бы духовно купаясь в жирном, вкусном бульоне, но иногда Сухомяткин, не в силах сдержать восторга плоти, томно стонет. Его круглое лицо радостно растрогано, кажется, что он сейчас заплачет от умиления. Хозяйка ест, нахмурив брови, серьезно, как будто решая сложную задачу, но в глазах ее горит огонек уверенности, что задача будет решена. Ее доброе, миловидное лицо покрыто мелким потом, она поспешно отирает его батистовым, в кружевах, платочком.

Лохов не жует пельмени, а глотает их, как устрицы, ожигается и глухо мычит.

– Еще десяточек, Катя, – часто просит он.

– Который? – завистливо осведомляется хозяин.

– Пятый. Налей, Зинаида!

Зиночка, жеманно оттопырив мизинец, выковыривает вилкой шарики мяса из теста и болтает:

– Самое вкусненькое – всегда в серединке!

Обращается к мужу:

– Тебе подло жить?

Сухомяткин хохочет, наливая водку в рюмки, трясется, льет на скатерть и, задыхаясь, восхищается:

– Ах, кума, ну, и язычок у тебя!

Тогда рыжая женщина спокойно говорит нечто такое, от чего даже ее солидный муж начинает смеяться сухим, икающим смехом, а хозяин, бросив ложку, багрово надувшись от восторга, качается вместе со стулом.

– Упадешь, хохотун, – предупреждает его жена.

Тоже немного посмеявшись, она стерла смех с лица платочком и снова деловито склонилась над тарелкой, сказав:

– Бесстыдница ты, Зинка! Да еще при чужом человеке…

– Тю парль, ком кошон[8],– вдруг становясь серьезным, говорит Лохов жене.

Она косится на него бойким глазом и тихонько поет:

И снова все чавкают, сосут, схлебывают, утопая в наслаждении. Водки в четвертной бутылке осталось немного, а хозяйка снова наливает рюмки.

Лохов, опьяневший от еды и водки, обращается ко мне, тщетно пытаясь сделать внушительным осоловелое лицо:

– Жена у меня – казачка, из Уральска взята. Казацкая кровь веселая, густая…

Зиночка напилась. Она сидит, откинувшись на спинку стула, жмурится, возведя глаза на огни люстры, и, сложив губы сердечком, пытается свистеть. Это не выходит у нее.

– Ассе[9],– говорит ей муж, вставая из-за стола.

Хозяйка тоже сильно под хмельком. Она стала развязнее, беспричинно смеется и всё ищет чего-то глазами по углам пустынной столовой.

– Еще немножко, – предлагает она.

Все отказываются, а Зиночка превращает мерси в русский глагол, но это никого уже не смешит – все устали.

– Ну, Петр, – пошатываясь, говорит Лохов, – идем, нам пора!

Они уходят, взяв друг друга под руки, я остаюсь с дамами.

– Дети, – ласково говорит хозяйка, провожая их смеющимися глазами.

Потом она интересуется, почему я не женат, а Зиночка, покачиваясь на стуле, мурлычет:

– Послушайте, – обращается она ко мне, – вы знаете какие-нибудь стихи… этакие, с перцем!

– Зинка! – предупреждает ее хозяйка. – Ты с ума сходишь!

Я не знаю стихов с перцем.

Рыженькая женщина встряхивает кудрями, щелкает пальцами и снова поет:

И, оборвав песенку, снова спрашивает меня:

– Послушайте, почему вы не напишете какой-нибудь смешной рассказ?..

– О чем же?

– Ну, – вообще смешной. О том, как жена изменяет мужу или что-нибудь такое. А вы знаете стихи о Ное?

– Нет.

В двери встала горничная и, улыбаясь, возвестила:

– Петр Иваныч велели сказать, что всё готово и можно пожаловать к ним…

– Пожалуйте! – пригласила меня хозяйка, плывя к двери.

Зиночка, обняв ее за талию, спрашивает:

– Почему мне делается скучно, когда я выпью?

В большой, ярко освещенной комнате, у стола, покрытого черным сукном, стоят Лохов и Сухомяткин, оба во фраках, с цилиндрами в руках. На столе перед ними какие-то коробки, вазы. Темное лицо Лохова серьезно, как лицо человека, который приготовился к чему-то очень важному. Сухомяткин дремотно улыбается, прищурив веселые глазки.

Дамы садятся в кресла у стены, я – рядом с ними. Председатель биржевого комитета церемонно кланяется нам и говорит:

– Почтэний публикуй! Ми есть два маги з Индия и Америке, ми имеем показувать вам несколькии чудесни явлений.

– Дурачок, – шепчет Зиночка своей соседке.

Муж ее напряженно ломает слова, это плохо удается ему, и, когда он произнесет слово правильно, – та сердится и притопывает ногами.

– Мое имя… наш имья – Гарри; мой друг зовут… звуть… Джемес!

Джемс-Сухомяткин пошевелился и вдруг – икнул. Это очень рассмешило его, он закрыл лицо локтем и стал фыркать, Гарри-Лохов неодобрительно покосился на него, взял со стола черную магическую палочку, взмахнул ею и крикнул:

– Ан, райс!

– Вайс! – ответил кум-Джемс.

В руке Лохова явился серебряный рубль, – он схватил его где-то в воздухе и торжественно показал нам. Затем он вытащил рубль из носа Сухомяткина, другой снял с его лысой макушки и, быстро бросая монеты в цилиндр, стоявший на столе, стал ловко хватать их из воздуха, из своей бородки, из уха кума, снимал с колена своего, а один рубль даже выковырял из своего глаза.

– Сегодня ты ловко делаешь, – сказала ему Зиночка, но он строго крикнул ей:

– Силянс.[10] Просю публикуй – нет разговор!

Джемс, расставляя по столу какие-то странные предметы, показал Зиночке язык.

Кончив фокус с монетами, Гарри-Лохов заставил исчезать со стола разные вещи, – они тотчас являлись там, где нельзя было ожидать их. Он очень увлекался, работал, как настоящий артист, и всё покрикивал куму командные слова:

– Ан, вайе! Дайс ваз! Раис! Живее!

Стена сзади фокусников была заставлена какими-то мрачными шкафами, Сухомяткин отворил дверцу одного из них, – в нем, на полке, торчала отрубленная голова с черными усами и – смешно, фарфоровым глазом – смотрела прямо на меня. Лицо Лохова было неприятно напряжено, кожа на скулах туго натянута, – он, видимо, крепко стиснул зубы. Его подбородок выдался вперед, французская бородка казалась жесткой, точно из проволоки. Но каждый раз, когда он удачно заканчивал фокус, лицо его расплывалось в улыбку, и недоверчивые, холодные глаза блестели радостно, точно глаза ребенка.

Я никогда не видал человека, который обманывал бы сам себя с таким увлечением, с таким удовольствием. Джемс-Сухомяткин только снисходительно принимал участие в забавной игре, а Гарри-Лохов трепетно творил чудеса. Это было ясно.

Иногда фокусы не удавались ему, – добывая из кармана фрака блюдце, наполненное водою, он преждевременно сорвал с него гуттаперчевую пленку и вынул блюдце пустым, а вода осталась в кармане. На минуту он растерялся и, следя одним глазом, как стекает вода на пол, сердито крикнул:

– Первому отделению конец!

Снял фрак, заглянул в карман, качая головой, потом объяснил публике:

– У ремесленников-фокусников, которые работают в балаганах, – карманы непромокаемые. Кум, позови горничную, пусть высушит фрак, да – не испортила бы!

Вздохнув, он добавил:

– А я – пиджак надену.

Второе отделение началось с того, что кругленький Сухомяткин вошел в пустой шкаф, Лохов закрыл шкаф черным занавесом, крикнул:

– Раймс! Эйн, цвей, дрей! – и отдернул занавес, – шкаф был пуст, Сухомяткин исчез.

– Вот уж это я не люблю, – сказала мне хозяйка, зябко поводя плечами. – И знаю, что фокус, а все-таки боязно.

Занавес снова задернут, открыт.

– Вайс!

И снова в шкафу стоит, улыбаясь, Джемс-Сухомяткин.

Потом Гарри прикрутил его веревкой к стулу, закрыл ширмой, а Джемс в минуту освободился от пут и даже успел снять ботинки со своих ног.

Потом я почувствовал, что мне скучно и как-то особенно неловко. Хотя проходившее предо мной было не страшно и даже не очень неприятно, а однако напоминало кошмар. Дамы тоже устали, хозяйка осторожно дремала и, взмахивая тяжелой головою, виновато улыбалась, а Зиночка откровенно позевывала и всё пыталась засвистеть.

Сухомяткин тоже, видимо, устал, его белесые бачки обиженно оттопырились, он двигался лениво, не глядя на публику и товарища, а Лохов, вспотевший, увлеченный, магически изменял цвета платков и всё прикрикивал:

– Эн, цвей, дрей, – котово!

Вдруг он замолчал на минуту и, укоризненно глядя на публику, спросил:

– Ты, что же, кума, спишь?

Мне стало жалко его.

Зиночка засмеялась, Сухомяткин начал шутливо издеваться над женой, а непонятый, обиженный артист, спрятав руки за спину, быстрыми шагами ходил по комнате и говорил:

– Забава для меня – дело серьезное, а не пустяки. Нельзя же всё только есть да чаи распивать…

– Я понимаю, Матвей Иванович, – жалобно вставила сконфуженная хозяйка, но он не слушал ее:

– Забава – это для того, чтобы забыться от забот! Вы, женщины, конечно, не можете понять… Зинаида, идем домой.

– Погоди, кум! Сейчас чай будет…

– Пора!

– Да не сердитесь вы…

– Домой рано еще, – сказала Зиночка.

– Рано? – крикнул Лохов. – Тогда я один уйду…

Он вел себя, совсем как обиженное дитя: мне казалось, что еще немного, и этот человек может заплакать. Но все-таки удалось успокоить его, и, не скрывая своей обиды, Лохов остался.

Перешли в столовую, там уже бурлил большой серебряный самовар, окуривая люстру струей пара, раскачивая хрустальные подвески.

Лохов сидел рядом со мною, рассказывая:

– Мне эта забава свыше десяти тысяч обошлась! У нас есть редкие аппараты, из Гамбурга выписаны. Я очень слежу за новостями в этом деле.

Он тяжко вздохнул и покосился на кума, который, прислонясь к Зиночке, нашептывал ей что-то.

– Над нами смеются, то есть – больше надо мной! Дескать – фокусник. Очень хорошо, пожалуйста…

– Налить еще стаканчик? – спросила его хозяйка.

– Да, пожалуйста! Благодарю за внимание ваше, – сказал Лохов, обиженно усмехаясь, и так, что нельзя было понять – хозяйке или мне говорит он.

– Все люди фокусничают, и весьма многие – вредно. А мы с кумом – безвредные! Мы, так скажу, меценаты для себя…

– Не люблю это слово, точно бесеняты, – вновь вставила хозяйка, подвигая Лохову стакан.

Он принял чай, не поблагодарив ее, продолжал:

– Иные занимаются петушиным боем, собачьей травлей или, например, содержат газеты, как ваш хозяин; некоторые стараются выказать себя с лучшей стороны, по филантропической части, чтобы получить орден, а я люблю благородную забаву, хотя она и обман.

Он говорит непрерывно, нудно, с явной обидой в голосе и всё шевелит пальцами.

Хозяйка перестала обращать на него внимание. Она с мужем слушают шёпот Зиночки, и оба, красные от смеха, фыркают, не в силах сдержать его.

– Жизнь никому не в радость, – зудит Гарри-Лохов, барабаня пальцами по моему локтю. – Жизнь требует воображения. Находясь в церкви, воображаешь себя первым грешником, может быть, самым поганым человеком, и это – приятно для души. Это – обжигает нас. В театре воображаешь себя играющим влюбленного злодея или вообще героем. Но – каждый день в театр или в церковь не пойдешь, и остается жизнь, нуждающаяся… так скажу, в пополнении.

Он закручивает свою бородку винтом и на минуту умолкает, прищурив глаза.

Я встаю, прощаюсь и ухожу… На улице лунно и морозно, под ногами сухо скрипит снег, испачканный тенями больших купеческих домов.

Иду и грустно думаю о русском человеке, – артистически умеет играть роль несчастного этот человек!

1

Добрый вечер. Как поживаете? Прекрасно! Я также… (искаж. франц.)

2

Ну что же? Идем? (франц.)

3

Я прошу… просил… (франц.)

4

Ничего! (франи.)

5

Обожаю! (франи.)

6

7

К чёрту на рога… (искаж. франц.)

8

Ты выражаешься, как свиньи (исках, франи.).

9

Перестань (франи.).

10

Молчание (франц.).