Злодеи

I

Однажды за обедом мать сказала Ванюшке Кузину:

– Шёл бы ты, Ваня, в город!

Ванюшка промолчал. Он чистил горячий картофель, шумно дул на пальцы, сложив губы трубой, и сердито двигал бровями.

Мать посмотрела на его круглое, юношеское лицо, вздохнула и повторила потише:

– Шёл бы, право…

– Пошто? – спросил Ванюшка, перекидывая картофель с руки на руку.

– Возьми топор и поди…

– Много там нашего брата с топорами-то!

– Ну, лопату возьми… Теперь вот скоро погреба набивать станут. Инде дров поколешь, инде что другое… Глядишь, и прокормился бы как-нибудь. Иди-ка, Ваня?

Ванюшке хотелось идти в город, но он не ответил старухе ни слова. В две недели, истекшие со смерти отца, Ванька почувствовал себя человеком вполне самостоятельным. На поминках по отце он впервые безнаказанно пил водку, а теперь уже ходил по деревне, выпячивая грудь вперёд, озабоченно сдвинув брови, и с матерью разговаривал кратко, отрывисто, подражая в этом отцу…

После обеда старуха занялась починкой своей шубы, а Ванюшка влез на печь и, пролежав с полчаса, спросил мать:

– Денег-то у тебя сколько?

– Рубль шесть гривен…

– Шесть гривен мне дай.

– На что тебе?

– На дорогу.

– Идёшь?!

– Стало быть – иду…

– Ну, вот! Иди-ка, сынок!.. Когда думаешь?

– Завтра.

На рассвете мать благословила его медным образом Николая Угодника, Ванюшка туго подпоясался, сунул за пояс топор, нахлобучил шапку на уши и, хлопнув руками в рукавицах по бёдрам, сказал:

– Пошёл. Прощай!

– С богом, Ваня! Городских-то людей опасайся, – осторожно веди себя с ними – они хитрые! Вино не пей, – гляди!

– Ладно, – сказал Ванюшка и, молодцевато заломив шапку, вышел на улицу.

Было ещё темно. Он отошёл не более десяти шагов от своей избы, а когда обернулся на голос матери, стоявшей у ворот, то уже не видел её во тьме и только слышал слова её, тревожно звучавшие в тишине:

– Бабёнок городских… Хворь дурная…

– Прощай! – крикнул Ванюшка.

И тут ему вдруг стало жалко мать, деревню, свою старенькую избу. Он остановился, прислушался… Но было уже тихо, – мать ушла. Вздохнув, пошёл и он навстречу неподвижной, безмолвной тьме, ещё не тронутой рассветом…

Шагая полем, он думал о том, что, может быть, ему удастся в городе хорошо заработать и, воротясь домой к весне, он женится на Василисе Шамовой. И ему представлялась Василиса – полная, крепкая, чистоплотная. А может быть, он найдёт себе место дворника у хорошего богатого купца и женится уже не на Василисе, а на какой-нибудь городской девушке. Он шёл, а сзади его тихо загорался рассвет, вокруг невидимо исчезали ночные тени, и на снег ложились бледно-жёлтые лучи зимнего солнца. Снег под ногами захрустел веселее и громче, Ванюшка запел песню. Три двугривенных звякали в кармане его штанов, а в голове, под звуки песни, медленно плыли думы и догадки о будущем.

Идти было хорошо, легко, нога не вязла на укатанном снегу дороги, морозный воздух глубоко вливался в грудь и наполнял её бодрым чувством, а синяя даль была ласково красива и манила к себе. Иней опушил едва заметные Ванюшкины усы, парень, оттопыривая верхнюю губу, с удовольствием смотрел на неё – усы казались ему длинными и красивыми… Большой, чёрный, как головня, ворон тяжело ходил по снегу в стороне от дороги. Ванюшка свистнул. Но мрачная птица взглянула на него одним глазом и, переваливаясь с ноги на ногу, подошла ещё ближе к дороге. Тогда Иван хлопнул рукавицами, точно выстрелил, но и это не испугало птицу…

– У, дьявол, – пробормотал Кузин и пошёл вперёд скорее.

Около полудён, когда уже было пройдено более половины дороги до города, в поле заиграла метель. То там, то здесь с бугров срывались лёгкие, прозрачные тучки снега, летели куда-то и белой холодной пылью осыпали лицо. Порою прямо из-под ног Ивана вздымалась стая снежинок, точно желая помешать парню идти, а ветер толкал его в спину, как бы торопя вперёд. Даль скрылась в мутных тучах, ветер взвизгивал, касаясь земли, заметал следы и выл протяжно, грустно. Встречные люди и лошади появлялись пред глазами и исчезали, точно камни в воде. Ванюшка закрывал глаза и шёл, качаясь, средь шороха и грустных песен вьюги; в бёдрах у него ломило, ступни отяжелели, он сердито думал о матери:. «Сидит там, а я вот – иди!»

А потом так устал, что ему уже и не думалось ни о чём, только хотелось скорее придти в город, отдохнуть в тепле, попить чаю. Согнувши спину, наклонив голову, он шёл, не замечая ничего вокруг себя до поры, пока ни услыхал в шуме вьюги унылый рёв фабричного гудка. Он остановился и, выпрямившись, глубоко вздохнул. А потом вытащил из кармана деньги, три двугривенника, и сунул их в рот, за щёку, чтобы они звоном своим не соблазняли городских людей.

Сквозь серый полог снега город был похож на тяжёлую тучу, осевшую к земле. Ванюшка снял шапку, перекрестился и сказал про себя:

«Вот и дошёл!»

II

Когда он вошёл в трактир, – густой, влажный воздух коснулся его лица и, точно тёплая, сырая тряпка, стёр со щёк колющее ощущение холода. Сизый едкий дым колыхался под низким сводчатым потолком и щипал глаза; запах водки, табаку и горелого масла щипал в носу; шум и гул в трактире был какой-то мутный, матовый, и от этого голова у Ванюшки приятно закружилась. Медленно пробираясь между столов, он искал себе местечка и не находил. Всюду сидели краснорожие извозчики, испитые, полуголые мастеровые; золоторотцы, одетые в лохмотья, пытливо и угрюмо оглядывали Ивана воровскими глазами. Один из них, высокий, худой, с рыжими усами, подмигнул Ивану и сказал, протягивая руку:

– Здорово, пентюх! Иди сюда!

Ванюшка откачнулся от него и задел плечом какую-то маленькую, круглую девицу. Лицо у неё было ярко румяное и чёрные брови велики, как усы.

– Тише ты, облом! – крикнула она сиплым голосом. В переднем углу трактира, под лампадкой, горевшей у образа, за столом сидел только один человек, Ванюшка подошёл к нему.

– Можно присесть?

– Валяй!

Кузин уселся на стул, расстегнул ворот кафтана и сказал:

– А-яй, много народу!

– Эдакое место не бывает пусто. Из деревни?

– Да…

– Работать?

– Надо бы…

– Плохи тут дела!

– Ну?

– Верно. Третью неделю живу…

– Нет работы?

– То есть – хоть помирай!

Мимо стола быстро мелькнул половой.

– Чайку бы мне? – крикнул ему Ванюшка и стал рассматривать своего собеседника.

Это был парень лет двадцати пяти, одетый в засаленную, рваную женскую кофту на вате. Высокий и худой, он низко нагнулся над столом, точно прятал от людей своё лицо, глубоко изрытое оспой, без усов и без бровей. Порою, быстрым и сильным движением шеи, он вскидывал стриженую голову и беспокойно, как бы догадываясь о чём-то, смотрел на Кузина большими серыми глазами. А когда он заметил, что и Ванюшка упорно рассматривает его, то улыбнулся тонкими губами и вполголоса сказал:

– Пальто было – проел, шапку – проел! Вот сапоги остались…

Он высунул из-под стола длинную ногу в крепком кожаном сапоге и добавил:

– Тоже скоро продам, – променяю!

Ванюшке стало жалко его и больно за себя.

– А может, как-нибудь… – сказал он.

– Где там! Тут нашего брата – как жёлтых листьев осенью. Гляди – сколько народу! И все есть хотят.

– Попьём чайку вместе? – предложил ему Ванюшка.

– Спасибо! Покорно благодарим… Я напился! А… вот кабы по стаканчику?

И он тяжело вздохнул.

Ванюшка пощупал языком деньги во рту, подумал, поманил пальцем полового и важно приказал ему:

– Собери-ка полбутылочки, – на двоих!

Рябой радостно улыбнулся, но не сказал ни слова.

– Где ночуешь? – спросил Ванюшка.

– Тут, недалеко, – по три копейки. А ты?

– Да я только сейчас пришёл.

– Чего же – будем вместе ночевать!

– Айда!

– Вот и ладно. Тебя как звать-то?

– Иваном… Кузин.

– А меня – Салакин, Еремей…

Они замолчали и, улыбаясь, посмотрели друг на друга. А когда половой принёс водку и Ванюшка налил рюмку Салакину, тот привстал, взял рюмку и, протягивая её Кузину, сказал:

– Ну, выпьем, в знак сошествия нашей дружбы!

Ванюшке очень понравились эти слова. Он молодецки опрокинул рюмку в рот, крякнул и радостно проговорил:

– Вдвоём-то лучше!

– Ка-ак можно!

– Я всего первый раз в город работать вышел. Так, по делам, – бывал, а жить – первый раз, – говорил Ванюшка, наливая по второй.

– Я тоже. До этого всё в поместьях работал. Да вот с приказчиком поругался, он меня и турнул. Собака рыжая!

– А у меня отец умер недавно. Теперь я – сам большой!..

Рядом с ними за столом сидели два ломовых извозчика, оба выпачканные чем-то белым. Они громко спорили, причем один из них – огромный и старый, – ударяя по столу кулаком, кричал:

– Так, значит, его и надо!

– За что? – спрашивал другой, чернобородый, со шрамом на лбу.

– А за то, – он понимай! Какой он работник был? Работники, – они, значит, тесто, хлеб богу! А прочие, которые, значит, неспособные к делу, – они, напримерно, осевки, отруби! Скотам на корм, – одно, значит, ихнее назначение…

– Все одинаково жалости достойны, – сказал чернобородый.

Салакин прислушался к спору и сказал:

– Неверно.

– Насчёт чего?

– Жалости. Взять хоть бы меня: приказчик Матвей Иваныч – враг мой! Он меня за что рассчитал? Я два года работал, – всё как быть надо! Вдруг он взъелся на меня, будто я стряпуху Марью… и всё такое. И будто вожжи – тоже я… Вожжи – они пропали! Ищи! Вдруг он меня – ступай! Как так? Я ему не нужен, а самому себе я очень даже нужен! Мне жить надо! И вот, – могу я его жалеть, приказчика?

Салакин помолчал и с глубоким убеждением выговорил:

– Я могу только себя жалеть и больше – никого!

– Конечно-о, – сказал Ванюшка.

После третьей рюмки они оба облокотились на стол, – лицо к лицу, возбуждённые водкой и шумом. И Салакин длинно, бессвязно и горячо начал рассказывать Ванюшке о своей жизни.

– Я – подкидыш! – говорил он. – Терплю мою жизнь за грех матери…

Ванюшка смотрел на рябое, возбуждённое лицо друга, утвердительно кивал ему головой, и от этого голова у него сильно кружилась.

– Ваня! Требуй ещё полбутылочки! Всё едино! – крикнул Салакин, отчаянно махнув рукой.

Ванюшка ответил:

– М-могу…

III

Когда Ванюшка проснулся, он увидал себя лежащим на нарах в полутёмном подвале со сводчатым потолком, так же изрытым ямами, как лицо Салакина. Он пошевелил языком во рту – денег не было, а была только жгучая, горькая слюна. Ванюшка глубоко вздохнул и оглянулся.

Весь подвал был уставлен низенькими нарами, и на них лежали, точно кучи грязи, оборванные, тёмные люди. Одни из них проснулись и, тяжело двигаясь, сползали на кирпичный пол, другие ещё спали. Негромкий, но густой говор сливался с храпом спящих; где-то плескали водой. Растрёпанные фигуры людей в сером сумраке раннего утра были похожи на обрывки осенних туч.

– Проснулся?

Рядом с Ванюшкой стоял Салакин. Лицо у него было красное, должно быть он только что умылся холодной водой. Он держал в руках какую-то коробочку из меди, со многими колёсиками внутри её, и, как-то одним глазом рассматривая колёсики, а другим, улыбаясь, смотрел на Ванюшку.

– Здорово мы вчера! – сказал Кузин, с упрёком глядя на приятеля.

– Как следует кишки спрыснули! – довольным голосом отозвался тот.

– Все денежки свои ухнул я!

– Ничего. Проживём!

– Да-а, хорошо тебе…

– Ты – не беспокойся! У меня есть семнадцать копеек, а потом я сапоги продам. Проживём!

– Разве эдак-то, – недоверчиво глядя в лицо приятеля, сказал Ванюшка и, видя, что Салакин молчит, добавил: – Ты теперь должен помогать мне, как я с тобой свои деньги пропил, – стало быть, ты должен…

– Да ладно! Чего там? Слёзы вместе, смех пополам. Мы – не богатые, в дележе не поругаемся. Делить-то не много!

Его глаза и голос успокоили Ванюшку, и тогда он спросил:

– Что это у тебя в руках-то?

– Угадай!

Кузин оглянулся вокруг и вполголоса спросил:

– Для фальшивой монеты, что ли?

– Чудак! – смеясь, воскликнул Салакин. – Вот выдумал. И откуда ты знаешь про монету?

– Знаю. В семи верстах от нашей деревни мужик один занимался этим…

– Ну?

– В Сибирь его.

Салакин задумался, помолчал и, повертев в руках медную коробочку, со вздохом сказал:

– Да, ссылают за это…

– Значит, оно самое? – тихо спросил Ванюшка, кивнув головой на коробочку.

– Не-ет! Просто это – внутренность часов… Вставай, пойдём чай пить…

Ванюшка слез с нар, пригладил волосы руками и сказал:

– Идём.

Но медяшка возбудила его любопытство и вызывала в нём что-то похожее на страх пред ней. И, видя, что Салакин прячет её за пазуху, он спросил его:

– Где ты это взял?

– На базаре купил, когда пальто продавал. Семь гривен дал…

– А на что её тебе? – допрашивал Ванюшка.

– Видишь ли, – наклоняясь к его уху, таинственно заговорил Салакин, – давно я хочу уразуметь, почему часы время знают? Полдень – сейчас они бьют двенадцать! Как так? Медь простая и эдак устроена, что понимает, когда какое время? Человек может по солнцу догадаться, скотина – живая. А тут – колёсики, – медь?

У Ванюшки болела голова. Он шёл рядом с приятелем, слушал его непонятную речь и тяжело соображал – как поступит Салакин, когда продаст сапоги? Возвратит он хоть половину пропитых денег или нет? И, заглянув в глаза Салакина, спросил его:

– Ты когда пойдёшь сапоги-то продавать?

– А вот напьёмся чаю и пойдём. Я, брат, насчёт часов давно соображаю. Многих спрашивал – умных людей. Один говорит – так, другой – эдак. Невозможно понять!

– Да на что тебе это знать? – с любопытством спросил Ванюшка.

– А – интересно! Как так? Человек ходит – он живой, ему это просто!

Салакин говорил о тайне часов так много и горячо, что Ванюшка невольно поддался воодушевлению товарища и сам тоже начал догадываться – почему часы знают время? И пока приятели пили чай, они упорно и настойчиво рассуждали о часах.

Потом пошли продавать сапоги и продали их за два рубля сорок копеек. Салакин был огорчён низкой оценкой сапог. Тут же на базаре он пригласил Ванюшку в харчевню и с горя истратил сразу целый рубль. А поздно ночью, когда они оба, пошатываясь и громко разговаривая, шли в ночлежку, в кармане Салакина звякали только четыре медных пятака. Ванюшка держал его под руку, толкал плечом и радостно говорил:

– Брат! Люблю я тебя, как родного! Ей-богу! Душа ты… То есть бери меня всего! Вот как! Ей-богу! Хошь, садись на меня верхом? Я те повезу…

– Дур-рашка, – бормотал Салакин. – Ничего. Проживём! Завтра пойдём – внутренность продадим… всю мошну. Ну её к лешему! А?

– Больше никаких! – махнув рукой, крикнул Ванюшка и тонким голосом запел:

Салакин остановился и подхватил:

И, плотно прижавшись друг к другу, они вместе дикими голосами завыли:

– А Матвейка, рыжий дьявол, – он меня узнает! – неожиданно заключил Салакин и, высоко подняв руку, грозно помахал в воздухе кулаком.

IV

Прошло с неделю.

Однажды ночью друзья, голодные и злые, лежали рядом на нарах ночлежки, и Ванюшка тихо укорял Салакина:

– Всё ты виноват! Кабы не ты, я бы теперь работал где-нибудь…

– Подь к чёрту, – кратко посоветовал приятелю Салакин.

– Не лай! Я правду говорю. Чего теперь делать? С голоду помирать…

– Ступай, женись на купчихе, вот и будешь сыт… Мякиш!

– Ряба форма, шитый нос…

Уже не первый раз они разговаривали так.

Днём, – полуодетые, синие от холода, – они шатались по улицам, но очень редко им удавалось заработать что-нибудь. Они брались колоть дрова, скалывать на дворах грязный лёд и, получив за это по двугривенному, тотчас же проедали деньги. Иногда на базаре какая-нибудь барыня давала Ванюшке свою корзинку и платила ему пятак за то, что он в продолжение часа таскал за ней по базару эту корзину, тяжело нагруженную мясом и овощами. И всегда в таких случаях Ванюшка, голодный до боли в животе, чувствовал, что ненавидит барыню, но, боясь обнаружить как-либо это чувство, притворялся почтительным к ней и равнодушным ко всему, что лежало в её корзине, раздражая его голод.

Порою, тихонько от полиции, Ванюшка выпрашивал милостыню, а Салакин умел украсть кусок мяса, кружок масла, кочан капусты, гирю. Ванюшка в этих случаях дрожал от страха и говорил товарищу:

– Погубишь ты меня! Упекут нас в тюрьму…

– В тюрьме будем и сыты и одеты, – резонно возражал Салакин. – Али я виноват, что украсть легче, чем работу найти?

В этот день они едва собрали шесть копеек на ночлег; Салакин стащил где-то французский хлеб да небольшой пучок моркови, и больше ничего не пришлось им съесть в этот день. Голод жёг внутренности и, не позволяя уснуть, озлоблял.

– Я сколько потратил на тебя? – укоризненно спрашивал Салакин Ванюшку. – У тебя всего-навсего имения было кафтан да топор…

– А шесть гривен? Забыл!

Они ворчали друг на друга, словно две злые собаки, и уже Ванюшка, как будто не нарочно, однажды толкнул Салакина локтем в бок. Но ему не хотелось открыто ссориться с товарищем: за это время он привык к нему и понимал, что без Салакина ему жилось бы ещё хуже.

Одному жить в городе – страшно. А возвращаться в деревню оборванному, полуголому – стыдно и пред матерью и пред девками, пред всеми. Да и Салакин насмехался над ним каждый раз, когда Ванюшка говорил о возвращении в деревню.

– Иди, иди! – говорил он, оскаливая зубы. – Порадуй мать-то: заработал хорошо, оделся барином!

Помимо этого, Ванюшку не пускала в деревню смутная надежда на удачу. То ему казалось, что какой-нибудь богатый человек пожалеет его и возьмёт в работники, то он думал, что Салакин найдёт какой-нибудь выход из этой тягостной, голодной жизни. Надежда на ловкость товарища поддерживалась и самим Салакиным, который часто говорил:

– Ничего! Проживём, ты погоди. Выбьемся!..

Говорил он это с большой верой и смотрел на Ванюшку как-то особенно зорко. Тогда Ванюшке казалось, что товарищ знает средство, как выбиться.

И всё-таки в эту ночь он, лёжа бок о бок с товарищем, думал, что, если бы из потолка над ними вывалился кирпич на голову Салакина, это было бы хорошо. И вспомнил, как недавно, среди ночи, раздался дикий крик, напугавший всех, и вспомнил залитое тёмной кровью лицо человека, расплющенное кирпичом, упавшим из свода ночлежки.

– Велика сумма – твои шесть гривен, – бормотал Салакин, – а вот кабы ты…

– Что я?

– Кабы ты посмелее был…

– Ну?

– Ну и ничего…

Ванюшка подумал и сказал:

– Ничего ты не можешь, – зря только языком болтаешь…

– Я-то?

– Ты.

– Эх! Сказал бы я…

– Ну, что? Ну, осмелел я, скажем… А потом что делать?

– Потом?

– Ну да!

– Я скажу!

– Говори.

– И скажу, только…

– Сказать нечего, – решительно пробормотал Ванюшка.

Салакин беспокойно завозился на нарах. А Ванюшка повернулся спиной к нему и, безнадёжно, с тоской, вздохнув, прошептал:

– О, господи, хоть бы корку какую…

Несколько минут они оба лежали молча. Потом Салакин приподнялся, наклонил голову над Ванюшкой и, почти касаясь губами его уха, едва слышно сказал:

– Иван! Слушай, пойдем со мной!

– Куда? – тоже чуть слышно спросил Ванюшка.

– В Борисово…

– Пошто?

– Дорогой скажу!

– Сейчас говори…

– Ну, пойдём! Я скажу… Пойдем мы и… Матвей Иванова обокрадём, – ей-богу!

– Подь ты к чёрту, – со страхом и досадой сказал Ванюшка.

Но Салакин тяжело навалился на него и начал шептать ему в ухо:

– Ты слушай, – просто ведь! Придём, сделаем что надо, и – назад сюда! Кто на нас подумает? Я там всё знаю, все ходы-выходы, – и где лежат деньги знаю, – и есть серебро: ложки, стаканчики в горке, за стеклом…

Горячее дыхание Салакина грело щёку Ванюшки, и страх его таял. Но всё же он тихо повторил:

– Поди, говорю, прочь, дьявол!

– Нет, ты подожди-ка… Ведь как бы мы зажили, – подумай! Раз – и сыты, обуты, одеты… а?

Ванюшка лежал молча, а Салакин всё вдувал в ухо ему и в мозг горячие, убеждённые слова.

И наконец Ванюшка спросил его:

– А много денег-то?

V

Через два дня, ранним утром, они шли по большой дороге, плечо к плечу друг с другом, и Салакин воодушевлённо говорил товарищу, заглядывая ему в глаза:

– Понимаешь: перво-наперво мы сарай подожжём! И как, значит, загорится, все побегут на пожар, и он тоже – Матвей-то! Он побежит, а мы – к нему! И очистим его, как яичко…

– А поймают? – задумчиво спросил Ванюшка.

– Никак нельзя! – сказал Салакин. – Кому ловить?

И строгим голосом он добавил:

– Пожар тушить надо, а не воров ловить! Понял?

Ванюшка утвердительно кивнул головой.

Это было в начале марта. Мягкий, пухлый снег тяжёлыми хлопьями лениво падал с невидимого неба и быстро залеплял следы людей, шагавших по дороге, между двух рядов старых берёз с обломанными сучьями.

– Эх, кабы удалось! – сказал Ванюшка, тяжело вздыхая.

– Погляди, как удастся! – уверенно обещал Салакин.

– Дай бог! То есть ежели бы удалось, – господи! Никогда бы больше не пошёл на эдакое дело…

Товарищи шли быстро, потому что были очень плохо одеты, – Салакин в свою бабью кофту, украшенную бесчисленным количеством дыр, из которых смотрела грязная вата, на ногах у него хлябали валеные калоши, а на голову он натянул серую от старости шапку. Ванюшка приобрёл себе вместо кафтана коричневый драповый пиджак, но правый рукав пиджака был почему-то чёрный. В лаптях, в картузе с изломанным козырьком, подпоясанный верёвкой, Ванюшка стал похож на пропившегося мастерового, а не на крестьянина.

Накануне того дня, когда они решили идти на дело, Салакин ухитрился стянуть где-то медную кастрюлю и утюг, продал их за восемь гривен торговцу старым железом, и теперь у него в кармане лежал полтинник.

– Ежели бы попался нам по дороге кто-нибудь на лошади, да подвёз бы нас, – сказал Салакин. – А то мы к ночи не поспеем, – сорок вёрст с лишком тут! Можно бы даже по пятаку с рыла дать, кабы подвёз…

Снег валился на головы им, падал на щёки, залепил глаза, лёг на плечи белыми эполетами, приставал к ногам. Вокруг них и над ними безмолвно кипела белая каша, и они ничего не видели впереди себя. Ванюшка шёл, молча понурив голову, как старая, больная лошадь, которую ведут на живодёрню, а живой, словоохотливый Салакин оглядывался вокруг и болтал, не умолкая.

– Сколько прошли! А что впереди – не разберёшь! Экий снег… Оно, положим, снег нам на руку, – следов не будет… Ежели бы он так всё и валил! Только при нём поджигать неловко! Ничего, видно, на свете такого не бывает, которое со всех сторон – и так и эдак – хорошо было бы…

Хлопья снега становились мельче, суше и уже падали на землю не прямо и медленно, а стали кружиться в воздухе тревожно, суетливо и ещё более густо. Вдруг из них выступило тяжёлой тёмной кучей покосившееся набок здание, точно вдавленное в землю тяжёлыми сугробами на его крыше.

– Это Фокины дворики, – сказал Салакин. – Мы, давай, в кабак зайдём, выпьем по стаканчику…

– Надо, – согласился Ванюшка, вздрагивая всем телом.

У кабака неподвижно стояли две лошади, запряжённые в дровни. Маленькие, лохматые, они уныло смотрели кроткими глазами, смахивая снег с ресниц. Некрашеные дуги были пропитаны какой-то чёрной пылью.

– Ага, угольщик! – сказал Салакин. – Вот кабы по пути нам…

И на самом деле, в кабаке за столиком у окна сидел молодой парень и пил пиво. Ванюшке бросился в глаза длинный смешной нос на худом лице, покрытом чёрными пятнами. Угольщик сидел на стуле важно, развалившись, широко расставив ноги, и пил из стакана медленными глотками, а когда выпил, то закашлялся, затрясся весь и сразу потерял всю важность своей осанки.

Ванюшка подошёл к стойке, проглотил стакан пахучей и горькой водки и мигнул Салакину на угольщика.

– В город едешь, молодец? – спросил Салакин, подходя к угольщику.

Тот посмотрел на него и глухим голосом ответил:

– Мы в город порожнем не ездим.

– Стало быть, из города!

– А тебе что?

– Мне-то? А вот мы с товарищем идём в Борисово, – на маслобойку порядились. Подвези немного, коли по пути!

Парень осмотрел Салакина, потом Ванюшку, налил себе пива и, вылавливая пальцем кусочек пробки из стакана, кратко ответил:

– Нам не рука.

– Подвези, будь другом! Мы тебе по пятачку бы…

– Мы не нуждаемся, – сказал парень, не глядя на Салакина.