Огненный поток
- -
- 100%
- +
На другой день, ближе к вечеру, слуга принес щедрые остатки с банкета и несколько бутылок пива. А еще он доставил небольшой сверток и конверт, на котором стремительным косым почерком было начертано имя Захария.
После той злополучной встречи миссис Бернэм впервые обратилась к нему, и он, вскрывая письмо, очень волновался – поди знай, что в нем. К его удивлению, тон послания был не просто учтивым, но почти сердечным.
30 августа 1839
Дорогой мистер Рейд,
Надеюсь, Вы устроились хорошо и дело с ремонтом продвигается. Если Вам что-нибудь нужно, без колебаний, пожалуйста, известите слуг.
Однако не хлебом единым жив человек, и Вы, безусловно, нуждаетесь в облагораживающей литературе, коя скрасит Ваше одиночество. Посему я взяла на себя смелость послать Вам две книги. Полагаю, Вы сочтете их интересными.
Искренне Ваша,
К. Бернэм
Теперь стало ясно, что казнь откладывалась! Захарий испустил радостный стон и, бросив сверток с письмом на прикроватную тумбочку, отпраздновал отмену приговора бутылкой пива под прекрасную закуску. Затем поднялся на палубу и пригласил Полетт посидеть с ним, любуясь звездами. Присутствие ее было столь ощутимым, что он тотчас возжелал постельных утех и поспешил обратно в свою каюту, на ходу раздеваясь. Не теряя времени, Захарий откинул москитную сетку, скользнул под простыню и замешкался лишь на секунду, нашаривая заскорузлую тряпицу среди других, столь же обляпанных и в немалом числе разбросанных по кровати.
Он уже хотел задуть свечу, но взгляд его упал на сверток, присланный хозяйкой. Захарий сдернул бумажную обертку и увидел две книги, какие и следовало ожидать от миссис Бернэм, – биографию давно почившего миссионера и сборник проповедей какого-то преподобного.
Скукота, да и сейчас Захарий был вовсе не расположен к чтению; он собрался вернуть подарок на тумбочку, но тут из одной книги выпала брошюра, шлепнувшись ему на грудь. Захарий глянул на обложку, с которой вопили слова, оттиснутые жирным шрифтом:
ОНАНИЯ,
или Мерзкий Грех
Самоудовлетворения
Он резко сел в кровати; смысл названия был не вполне ясен, однако породил тревогу. Наугад открыв брошюру, Захарий увидел жирно подчеркнутый абзац:
Самоудовлетворение суть противоестественное действо, коим мужи и жены, отринув услуги другого пола, оскверняют свои тела; предаваясь грязным фантазиям, они пытаются воссоздать ощущение, коим Господь сопроводил плотские отношения полов во имя продолжения человеческого рода.
Точно завороженный, Захарий уставился на слова “грязным фантазиям”. Почувствовав, как от стыда покрывается мурашками, он поспешно перелистнул страницу, однако сразу наткнулся на еще один подчеркнутый абзац:
…само по себе ужасно и противоестественно, сие занятие порочно и мерзко до крайности, преступность его вопиет, а последствия сокрушительны: оно разрушает супружескую любовь, извращает природные склонности и уничтожает надежду на потомство.
Захарий лихорадочно перевернул страницу:
У мужчин и юношей даже одноразовое действо часто вызывает фимоз, а то и парафимоз[18]; не стану разъяснять сии термины, скажу только, что хворям этим сопутствуют чрезвычайная боль и мучительное неудобство, кои могут привести к язвам и прочим скверным последствиям. Многократное самоудовлетворение вызывает странгурию[19], приапизм и прочие заболевания пениса и семенников, но особенно грозит гонореей, гораздо опаснее той, какой заразит женщина…
Брошюра выпала из дрожащих рук. Захарий спустил подштанники и осмотрел себя на предмет язв, странгурий и фимозов. Он не знал, как они выглядят, однако в зарослях жестких лобковых волос, на члене и морщинистой мошонке было предостаточно ранее не замечаемых тревожных признаков: прыщики, угри, складки и набухшие вены.
Когда же все это появилось и что предвещало? Слава богу, не было симптомов начинающегося приапизма. Эту болезнь часто обсуждали моряки, называя ее “порчей лонг-такель-блока”. Говорили, все заканчивалось ужасно – иногда головка члена лопалась, точно чирей или нарыв. Невообразимая напасть.
И тут возникла мысль, напугавшая еще больше букета болезней: что, если появление брошюры отнюдь не случайно? Может, миссис Бернэм умышленно вложила ее в книгу, зная, что она дойдет до адресата?
Нет, это просто невозможно. Нельзя и представить, что хозяйка вообще знает о существовании подобной книжки, не говоря уже о знакомстве с ее содержанием. Да нет, столь утонченная дама, богатая госпожа, и не взглянет на эдакую писанину. А если вдруг и взглянет, то никогда – никогда! – не пошлет ее едва знакомому мужчине.
И потом, зачем ей это? Какие у нее основания считать его онанистом?
Коли ей ведомо о нем столь тайное и личное, то она, стало быть, заглянула в самую его душу. А такое глубокое проникновение в мысли и чувства другого человека означает полную власть над ним; теперь он, рукоблуд, не посмеет смотреть ей в глаза.
И что самое ужасное, никогда не выяснить, знает она или нет, ибо подобная тема не может возникнуть в разговорах молотчика и хозяйки.
Захария окатило паникой, и все мысли о предвкушаемой встрече с Полетт вмиг испарились. Нахлынувшее отвращение к себе было чрезвычайно острым, и казалось невозможным, что столь грязное искушение когда-нибудь вновь его посетит. А если все же оно возникнет, с ним надо бороться и доказать, что он никакой не онанист. Решено, ибо от этого зависит его свобода и власть над своей душой.
Захария передернуло, когда на глаза ему попались тряпицы в желтых пятнах, разбросанные по кровати. В свете новых знаний они, невыразимо гадкие, выглядели подлинными символами греха и заразы. Ту, что была приготовлена для сегодняшней ночи, он, содрогаясь от омерзения, забросил в угол. Затем поднял упавшую брошюру и прочел ее от корки до корки.
В последующие дни он зачитал “Онанию” почти до дыр. Особенно сильное впечатление оставили главки о болезнях, и с каждым прочтением крепло ощущение всяческой заразы, зревшей в его теле.
До сих пор он пребывал в уверенности, что триппер – месть лохматки, возможная лишь в том случае, если конкретно пошуровать своим ломом в кочегарке, хоть с носа, хоть с кормы. Но ему и в голову не приходило, что подъем мачты подручными средствами может иметь те же печальные последствия.
На “Ибисе” он, превозмогая ужас, смешанный с любопытством, наблюдал за муками матросов, которые подцепили триппер и теперь вопили, пытаясь отлить из сочившихся гноем елдаков в волдырях и нарывах. По рассказам, лечение ртутью и пиявками причиняло не меньшую боль. Вот так посмотришь и решишь, что уж лучше навеки зачехлить свое орудие, чем угодить в этакую переделку.
Никогда не было и мысли, что ночные свидания с Полетт могут привести к подобному финалу. Он-то думал, патронташ его ничем не отличается от мочевого пузыря или кишечника и точно так же периодически нуждается в опорожнении. Кто-то говорил, время от времени молофью надо сливать – мол, это все равно что высморкаться. Всякий, кто хоть раз ночевал в матросском кубрике, не мог не заметить канонаду, сотрясавшую гамаки. Не однажды Захарию доставалось по носу от верхнего соседа, чересчур энергично ведшего огонь. И тогда он выдавал фразу, которую временами адресовали и ему: “Хорош уже надраивать пищаль! Пальни и успокойся!”
От воспоминания, что именно завзятые рукоблуды чаще других хворали триппером, екнуло сердце. Сам-то он избегал этой участи, пока не попал под чары призрака Полетт. Сейчас он боролся с соблазном вновь очутиться в ее объятьях, и даже начальный звук ее имени стал невыносим, как и слова вроде “обет” и “манжет”, рифмовавшиеся с “Полетт”.
Хуже всего было то, что с каждым днем усиливались тревожные симптомы приапизма – недуга, который, как он надеялся, его миновал. Словно в насмешку, болезнь проявилась уже после отречения от ее истока и как будто издевалась, набирая силу тем стремительнее, чем дольше длилось воздержание. Иногда ночами казалось, будто в паху бурлит котел, но Захарий, скрежеща зубами, удерживал готовую сорваться крышку, ибо иное означало бы капитуляцию и признание себя заурядным дрочилой.
Днем симптомы удавалось приглушить усердной работой. И все равно не проходило часу, чтобы штуцер не шевельнулся в своем чехле. От вида облака, напоминавшего женскую грудь или бедра, перед штанов мгновенно вздувался, точно спенкер под свежим ветерком. Стоило на реке появиться лодочнице в сампане, и приходилось опрометью бросаться за фартуком, чтоб было чем прикрыться. Однажды козочка, лениво щипавшая травку вдали, вдруг навеяла воспоминание о нежном изгибе женского тела, и швартовый конец тотчас попытался пробить клюз в клапане штанов.
Захарий ужаснулся глубине своего падения: если уж скотина – коза! – так на него воздействует…
Он угрюмо смотрел на слуг, приносивших кормежку, и гадал, наведывались ли они когда на Онанские острова. В их лицах он выискивал упомянутые в брошюре признаки: прыщи, лихорадочные пятна, темные круги под часто моргающими глазами, неестественную бледность. Но если что-то и было, то не столь заметно, как на его собственном лице. Видимо, слуги женились рано, и потому им не было нужды прибегать к пороку одиночества.
И даже столь невинное раздумье таило в себе опасность: одна мысль цеплялась за другую, и перед глазами возникали картины ночных забав слуг со своими женами. Волосатая лапа, державшая поднос, вдруг обретала форму женской груди, а обветренные костяшки на руке, подававшей миску с жарким, превращались в темные набухшие соски, и тогда утлегарь в штанах мгновенно подавал признаки жизни, заставляя придвинуться ближе к столу.
В его нынешнем состоянии Захария более всего страшила возможность неожиданной встречи с миссис Бернэм. Потому-то все свое время он проводил на судне и вообще не сходил на берег. Но однажды утром, измаявшись вконец, решил, что заточение только усугубляет его бедственное положение, и заставил себя пойти прогуляться.
Шагая по берегу, он вдруг почувствовал, как исчезла тяжесть в голове. Зуд в паху тоже понемногу утих, но Захарий предусмотрительно не отрывал взгляд от земли. Однако постепенно его уверенность в себе окрепла, и он стал смелее смотреть по сторонам. Как ни странно, многое из того, что еще вчера мигом подняло бы его бизань – выпуклость груди под сари, мелькнувшая лодыжка, – нынче не вызвало ни малейшего шевеления.
Окончательно осмелев, Захарий позволил взгляду бродить где ему вздумается, задерживаясь на соблазнительно пышных облаках и зазывно колышущихся кронах деревьев. Повод для беспокойства не возник, и тогда он осмелился произнести запретные “обет” и “манжет”, потом даже гаркнул “Полетт!”, но и тогда его носовая часть осталась в полном порядке, швартовый конец лежал свернутым в бухту.
Захарий остановился и вдохнул полной грудью, наслаждаясь дарованным избавлением от напасти. Потом он радостно зашагал обратно к судну, где, словно в подтверждение полученной реабилитации, его ожидал гость.
Мистер Дафти принес приглашение на благотворительный бал-маскарад по сбору средств для калькуттской Мореходной миссии; бал устраивали в доме начальника порта и, по традиции, несколько билетов отдавали малоимущим, но достойным молодым морякам.
Захарий горячо поблагодарил старого лоцмана, поняв, что достать билет было совсем непросто.
– Да вот беда, мистер Дафти, у меня нет маскарадного костюма.
Оказалось, лоцман подумал и об этом.
– Не беспокойтесь, мой юный друг. Я приготовил вам костюм, такой же, как себе. В день маскарада приходите ко мне пораньше, мы отобедаем, и я вас снаряжу. Костюм обойдется вам даром, и, обещаю, вы останетесь довольны.
Глава 3
Каждый год в начале зимы, накануне праздника Нага Панчами[20], в акхаре, где тренировался Кесри, устраивали ярмарку. Наряду с обычными ярмарочными увеселениями там сооружали особую арену, на которой состязались борцы, приезжавшие даже из дальних краев.
Ярмарка, длившаяся несколько дней, привлекала огромное число сипаев, джаванов и прочих вояк – тысячи их вместе с уймой голых нага-садху, прикативших со всех уголков индийского субконтинента, стекались к святилищу. Праздник считался особенно благодатным для новобранцев, и потому отбытие Бхима к месту службы отложили до окончания торжества.
В тот год Кесри впервые участвовал в состязаниях, и от него ждали многого. Однако неминуемый отъезд брата и перспектива собственного прозябания в деревне так его подкосили, что он проиграл в первой же схватке, угробив надежды своих наставников. Поражение только усугубило его отчаяние, и на другой день он еле встал с постели. В кои-то веки отец над ним сжалился, разрешив не выходить в поле.
Предстоящий отъезд Бхима стал поводом для семейного застолья на открытом воздухе. Мать выставила закуски, сласти, прохладительный шарбат, и все семейство расположилось на чарпае в тени мангового дерева.
Ближе к полудню угощавшаяся семья вдалеке разглядела повозку, по дороге катившую к ее крытому соломой дому. Вскоре стало ясно, что едут чужаки. Убрали еду, девочек отправили в дом. В сопровождении сыновей хозяин пошел встретить незнакомцев.
Первым из повозки вышел человек впечатляющей и даже устрашающей наружности: грудь колесом, длинные руки, способные обхватить медный поднос тхали, закрученные вверх навощенные усы, лицо цвета спелой пшеницы, лоснящееся от горчичного масла. Все в его внешности и повадках – тугое брюхо, массивные золотые серьги, богато расшитый платок на плечах – говорило о больших запросах и ненасытном аппетите. Он представился Бхиро Сингхом, сказав, что родом из деревни близ Гхазипура, милях в шестидесяти отсюда.
Рам Сингх тотчас насторожился. Жители гхазипурских окрестностей были известны тесной связью с англичанами, многие работали на опийной фабрике. Однако гость не выглядел фабричным рабочим, даже в цивильном платье в нем чувствовалась военная выправка, и вскоре это подтвердилось – он оказался хавильдаром первого батальона 25-го туземного пехотного полка, знаменитого “Пачиси”. Он и трое его сипаев ехали в свою часть, расквартированную в Барракпоре под Калькуттой, но решили заглянуть на праздничную ярмарку. Кроме того, сказал хавильдар, хотелось бы обсудить одно важное дельце.
Выяснилось, что он наслышан о спортивной удали Кесри и надеется склонить его к службе в армии Ост-Индской компании. Узнав, что парень не подлежит вербовке, Бхиро Сингх опешил, но еще больше удивился известию о предстоящей службе Бхима в армии могольского бадшаха.
– Но зачем, Рам Сингх-джи? – сказал он. – Сын ваш юн, и вы, как отец, должны ему растолковать, что Дели уже не тот город, каким был когда-то. Кто желает сделать военную карьеру, тому прямой путь в Калькутту, столицу Ост-Индской компании. Ни одна армия в Индостане не может соперничать с условиями, какие предлагают англичане.
– И какие же?
Вопрос дал основание Бхиро Сингху пуститься в подробный перечень преимуществ от службы в туземном полку: пусть начальное жалованье рядового, шесть рупий в месяц, не выше, чем в других армиях, зато выплачивается полностью и в срок. Кроме того, оно возрастает с повышением в чине: найк[21] получает восемь рупий, хавильдар – десять, джамадар – пятнадцать, субедар – тридцать. Главное, выплаты всегда происходят вовремя – за все годы службы Бхиро Сингху ни разу не задержали его жалованье.
– Скажите мне, Рам Сингх-джи, какая другая армия может похвастать четким расчетом с военнослужащими? Вы не хуже меня знаете, что раджи и навабы умышленно задерживают выплаты, чтобы солдаты не дезертировали. В армии Ост-Индской компании такое немыслимо.
А довольствия! У нас они гораздо щедрее, нежели в других армиях, и в денежном исчислении почти равны жалованью. Кроме вещевого, есть особые довольствия в обеспечение походов и боевых действий. Что касаемо трофеев, их всегда делят со скрупулезной справедливостью. Знаете, после битвы при Майсуре английский командующий забрал себе только половину добычи, остальное честно поделили между офицерами и солдатами.
И это еще не все. Бахадур[22] Ост-Индской компании – единственный в Индостане, кто заботится о солдатах-отставниках. По завершении службы им назначается этакая “пенсия” не менее трех рупий в месяц, которую они получают до конца жизни. Вдобавок им выделяется земельный надел, если они того пожелают. Раненным в боях безоговорочно предоставляется бесплатный медицинский уход. Скажите по совести, знаете ли вы другого столь щедрого хозяина?
Рам Сингх был впечатлен, однако спросил:
– А что с расквартированием? В Дели солдаты живут в казармах. У вас предоставляют жилье?
В его полку дело обстоит иначе, сказал Бхиро Сингх, сипаям выдают “квартирные”, и они сами решают вопрос своего пристанища.
– Никто, поверьте, не ропщет, ибо может выбрать обитель по своему вкусу, поселившись среди равных себе.
Рассказ уже посеял сомнение в душе Рам Сингха, и он прибегнул к более веским контрдоводам:
– Что там ни говори, Бхиро Сингх-джи, но эти английские чужаки – мясоеды и христиане. Служить им – значит навлечь позор на раджпутскую семью. Разве не правда, что у них ты вынужден принимать нечистую, а то и запретную пищу и жить бок о бок с людьми самых низких каст?
Хавильдар расхохотался.
– Вы страшно заблуждаетесь, Рам Сингх-джи! Англичане пекутся о кастовой дхарме[23] усерднее любого наваба или раджи. В нашем полку служат только брамины и раджпуты. И это не самозванцы, выдающие себя за дважды рожденных[24], родословная и облик каждого солдата подвергаются тщательной проверке. Верно, прежде индийские армии были подобны джунглям, где скрывались желающие поменять свое происхождение. Повоевав год-другой, какой-нибудь мусульманин-джулаха[25] представлялся высокородным афганцем, а половина тех, кто именовал себя раджпутами, были обыкновенными лесовиками и горцами. Наши бадшахи и махараджи с этим мирились из-за большой нехватки живой силы. За столетия все пришло в упадок: забыв об истинной кастовой дхарме, народ поступал как ему вздумается. Но вот наконец-то англичане навели порядок. В этих делах они куда как строже раджей и навабов: привезли своих ученых, чтобы те изучили наши старинные книги. Теперь белые пандиты[26] лучше нас разбираются в наших писаниях. Нынче кастовую чистоту блюдут, как в дни древних мудрецов и риши[27]. Саибы следят, чтобы всякая каста была как бы в железной клетке и никто не мог туда-сюда передвинуться хотя бы на палец. Низшие касты должны знать свое место, и в том саибы уже преуспели больше, чем индийские цари за целые столетия. В полк белых может вступить только представитель высшей касты, человек же сомнительного рода там не продержится и пары дней. Пищу себе мы готовим сами либо нанимаем слуг высокой касты. По нашему требованию командование расследует дело всякого сипая, и если возникнет хоть кроха сомнения в его касте, он тотчас будет отправлен обратно в свою деревню. Да что там, даже девицы из наших “красных базаров” всегда только благородной касты.
Бхиро Сингх помолчал, давая собеседнику время усвоить сказанное.
– Поверьте, Рам Сингх-джи, – продолжил он, – компания больше нас самих почитает кастовую дхарму. Вот вам пример: недавно английские командиры ввели новое правило – в лагере отбивать время колоколом. Разумеется, никому не хотелось лишней работы, и мы сказали, что высокая каста нам этого не позволяет. И что вы думаете? Тотчас были наняты специальные звонари! А наши навабы и раджи стали бы так хлопотать? Скажи мы, что не желаем звонить в колокол, они бы только рассмеялись и дали нам пинка под зад.
Все это явно произвело впечатление на Рам Сингха, однако он не сдавался:
– И все же, Бхиро Сингх-джи, в службе чужеземным мясоедам нет чести.
– Но ведь мусульмане тоже едят мясо, верно? – парировал хавильдар. – И это не мешает вам отправить сына в могольскую армию, так? Служение мусульманским бадшахам всегда было делом чести для наших отцов и дедов. Армия Ост-Индской компании дает еще больший повод для гордости, ибо англичане очищают Индостан. Тысячелетиями эта земля скатывалась в упадок, люди так перемешались, что не отличишь. Под англичанами все по отдельности, каждый со своим родом: белые с белыми, мы со своими. Они истинные охранители касты, и если вы, Рам Сингх-джи, задумаетесь о дхарме вашего сына, вы отправите его к нам.
– Но дхарма – не только вопрос правил, – возразил Рам Сингх. – Мы раджпуты, и для нас наша марьяда, честь, в том, как мы проявляем свою отвагу. В армии белых, где доблесть и сноровка совсем не ценятся, нельзя стать истинным воином. Знаете, в битве при Асаи наши смельчаки вызывали солдат противника на поединок. Вообразите, никто не откликнулся! Во всей армии не нашлось ни одного настоящего храбреца. Многие из тех сипаев были индусами, но, вступив в армию англичан, они утратили честь и мужество, достоинство и благородство. Даже нам было стыдно за них.
Хавильдар усмехнулся и вкрадчиво спросил:
– Напомните, кто одержал верх в той битве?
Не найдя, чем его отбрить, Рам Сингх понурился. Улыбка хавильдара стала шире.
– Наверное, старые способы войны хороши для сотворения героев, но ими не всегда победишь в сражениях. В том-то и отличие английской армии, что она не зависит от героев. Это не большое собрание смельчаков, вся армия воюет, как один отважный боец. Вот почему ее называют Победительницей. Вся она как один человек, как единый организм, подчиняющийся одной голове, и всякого сипая муштруют, чтобы он это заучил. Каждый подчиняется старшему командиру вплоть до самого верха. Кто откажется исполнить приказ, будет расстрелян. Это вам не индийская армия, где солдаты верны тому, кто им платит, и если командира подкупят, они уходят вместе с ним. Англичане прекрасно о том осведомлены и перед каждым боем подсылают менял-банья, чтобы те подмазали офицеров противника. Почти всегда три-четыре человека возьмут взятку и оставят позиции либо не вступят в бой. Не так ли случилось в Асаи?
– Да, тут не поспоришь, – сказал Рам Сингх. – Но это не единственная причина победы англичан. Их пушки были лучше наших. Да и ружья тоже.
– Вот именно! В отличие от наших раджей и навабов, англичане постоянно чему-то учатся и что-то меняют. С каждым годом их артиллерия все мощнее. Они все время улучшают свое вооружение, не допуская тому никаких помех. – Оборвав речь, Бхиро Сингх вскочил на ноги: – Сейчас я вам кое-что покажу.
Он сходил к стоявшей неподалеку повозке и вернулся с двумя саблями в ножнах, кривой и прямой. Хавильдар пристроил их на чарпаю и сам уселся рядом.
– Взгляните на этот тальвар! – Он достал сверкающую кривую саблю из ножен и положил себе на колени. – Великолепная работа, не правда ли? А до чего остер клинок! – Хавильдар поднял опавший лист манго и провел им по лезвию сабли – лист мгновенно развалился надвое. – Это оружие моего отца и деда, с ним и я осваивал науку сабельного боя, оно остается моим любимым. По виду английские сабли сильно проигрывают тальвару.
Бхиро Сингх достал из ножен прямую саблю и положил ее на колени рядом с тальваром – тусклая серая сталь, заостренный конец, тупые края. Никаких узоров на клинке, словно его не коснулась рука мастера.
– Они все одинаковые, в тысяче сабель ни одна не отличается от другой – все скучные уродцы. – Хавильдар снова провел листком по лезвию, и тот лишь скомкался. – Но вот в бою возникает иная картина.
Бхиро Сингх встал и вскинул перед собой кривую саблю.
– Наш тальвар – рубящее оружие, которое требует свободного пространства вокруг бойца, иначе он поранит своих же солдат.
Хавильдар знаком попросил всех отойти подальше и, кренясь сначала в одну сторону, потом в другую, выполнил два рубящих удара, при этом кончик сабли описал перекрещенные дуги в воздухе.
– Чтобы не задеть товарища, солдаты должны отстоять друг от друга на две длины сабли. – Бхиро Сингх отложил тальвар и взял английскую саблю. – А вот оружие совсем иного рода, не рубящее, но колющее, его задача – пронзать. В боевой цепи солдаты, вооруженные такими саблями и штыками, могут идти плечом к плечу, они не представляют угрозы друг для друга. Плотная же цепь гораздо эффективнее в бою даже с превосходящими силами противника. Солдатам с тальварами, пусть они отменно обученные храбрецы, не обратить нас в бегство. А изогнутые клинки не позволят им сомкнуть ряды, иначе они просто порубят друг друга. Нужда в пространстве делает войско слабым, независимо от его числа. И потому враг всегда бежит от нас.
Хавильдар отдал сабли сипаям, чтоб зачехлили.
– Вот вам обоснованные причины того, что ни одна армия в Индостане не может противостоять Победительнице. Иногда неприятель пускается наутек, едва завидев нас. Если хотите, чтобы сын ваш сражался на стороне, не ведающей поражений, и вернулся домой живым, да еще с деньгами, вы отдадите его мне, и я сделаю из него сипая армии Ост-Индской компании.