Сначала женщины и дети

Я не задерживаюсь на берегу надолго. В одном из съемных домов на пляже свадьба, невеста вопит, что ей не нравится песок и море воняет. Я прохожу мимо крыльца и вижу меж деревянных столбиков ограды ее широкую тюлевую юбку; теперь она вопит, что какая-то девчонка (я) влезла в кадр, она (то есть я) что, не понимает, что это практически частная собственность?

По пути домой проезжаю мимо аптечного окошка и забираю мамино лекарство. Расплачиваясь, я всякий раз нервничаю, потому что по-прежнему пользуюсь папиной картой, которую стащила из его бумажника в прошлом году, когда он впервые завел разговор о переезде на Запад. Именно тогда он сказал маме, что отложил столько денег на медицинский сберегательный счет, что ей совсем не надо волноваться о финансах, пока его не будет. Поймал ее на слабости. Мама всегда верит, когда кто-то втирает ей, что сделал что-то хорошее.

Он наверняка знает, что карта у меня, ведь каждый месяц я трачу на лекарства от пятисот до тысячи долларов. Скорее всего, он слишком раскаивается и потому не звонит и не спрашивает про карту, ведь с тех пор, как он уехал, от него не было ни весточки. Второй вариант – он думает, что сможет когда-нибудь нам все компенсировать, вот настолько он заблуждается. Наверно, отчасти справедливо и первое, и второе. У него тоже есть слабость: он верит, что может измениться, хотя все свидетельствует об обратном.

Дома мама читает журнал в моей кровати, закрыв жалюзи и выключив свет. Я сразу понимаю, что она под кайфом: она заходит в мою комнату без разрешения, только когда накурится. Обычно спрашивает.

– Вижу, ты забрала мою отраву, – она указывает на бумажный пакет с пузырьками лекарств. – Куда еще ходила?

Я сбрасываю кроссовки, и те с мягким стуком ударяются о стену.

– На работу.

– Работа, работа, работа. – Она пропевает эти слова, как строчку из мюзикла. – Детка, ты слишком много работаешь.

– Сколько надо, столько и работаю. – У нее на коленях лежит бумажная тарелка с куском разогретой пиццы, которую мы заказывали на той неделе. Корочка покоится в луже оранжевого масла. – Не испачкай одеяло, пожалуйста.

Она округляет рот, таращит глаза и изображает шок. Под кайфом она всегда кривляется.

– Еще чего. Все равно же мне стирать. – Она подносит пиццу ко рту и откусывает немного. Губы лоснятся от жира, крошки падают на воротник рубашки. – А после работы что делала? Ты разве не в шесть заканчиваешь?

– Ходила в библиотеку. – Я ложусь рядом с ней в кровать и забираюсь под одеяло. – А ты чем занималась?

– Да все тем же.

– Сильно болит? – Я поворачиваюсь на бок к ней лицом. Обычно днем она не курит, только если от боли совсем «таз лопается и мозги вытекают через уши». Так она пытается шутить. А когда становится не до шуток, запирается в ванной, ложится голой в пустую ванну и льет горячую воду из крана на макушку, а кожу на животе зажимает канцелярскими зажимами. Самодельная акупунктура.

– Ты ела? – спрашивает она.

– Тебе дать адвил [2]? – Рецепт на перкосет или оксиконтин [3] уже так просто не раздобудешь, по крайней мере в наших краях. А у мамы боль «неизвестной этиологии», как говорят врачи, потому что им просто лень выяснять, хотя всякий раз, когда она приходит к врачу, она показывает на две точки, где болит: чуть ниже пупка и на затылке. В общем, они не могут установить источник боли, а если в анализах и на МРТ все хорошо, врачи склонны не доверять словам пациента.

– Давай я сделаю тебе сэндвич, – она доедает пиццу и ставит тарелку на ковер. – Это последний кусок.

– Я не голодна.

– Ты должна есть.

– Ладно, поем. – Она цокает языком. – Только потом, мам. – Я закрываю глаза и нажимаю пальцами на веки, пока перед глазами не расплываются красные круги. – Дай немножко полежать.

Она вздыхает и берет журнал, но я не слышу, чтобы она переворачивала страницы. Она смотрит на меня.

– Моя милая малышка Джейн, – тихо говорит она. – И когда ты успела повзрослеть?

Папа сказал то же самое, когда сюрпризом навестил меня в марте на тренировке. Я застегивала сумку и увидела его по ту сторону забора из рабицы; он теребил в руках сорванные одуванчики. К счастью, все обсуждали выпускной и никто не обратил внимания, когда я помахала ему и подбежала к забору. Чего стоишь тут, как педофил? – сказала я.

И тебе привет, ответил он.

Дома был?

По его лицу я поняла, что не был и не собирается.

Как мама?

Считает дни до твоего возвращения, соврала я.

В сентябре вернусь, ответил он. Провожу тебя в одиннадцатый класс.

Ага.

Не агакай.

Мы оба держались за сетку, которая на солнце раскалилась градусов до ста, и я сама с собой поспорила, что первой не отпущу. Как там Джон Великий? – спросила я.

Не называй его так, Джейн.

Я прозвала его брата Джоном Великим, потому что тот был слишком высокого о себе мнения. Папа, собственно, и в Сан-Диего поехал помогать Джону Великому продавать домашние охранные системы: мол, в жарком климате и при «активном образе жизни жителей Западного побережья» воры часто вламываются в дома, пока их обитатели серфят или пропадают еще где-нибудь.

Я пытаюсь поступать правильно, ответил он и отцепился от забора.

Краем глаза я заметила, что девчонки из команды смотрят в мою сторону. Я с энтузиазмом им помахала, как махали они, когда за ними заезжали парни. Пусть думают, что я такая же, как они, счастливая девчонка без проблем, с оптимизмом смотрящая в будущее. Они вернулись к своим разговорам.

Слушай. Я чувствовала, как солнце жжет мои плечи сквозь трикотажную футболку. Может, хватит уже кому-то что-то доказывать? Надоело.

Он ответил, что однажды, когда у меня будет семья, о которой надо будет заботиться, я все пойму.

У меня и так есть семья, о которой надо заботиться, ответила я.

Тогда-то он и спросил, когда я успела повзрослеть, и предложил подвезти меня домой. Я согласилась, потому что девчонки из команды по дороге домой всегда обсуждали какую-то дичь, типа считается ли минет за секс, и мне приходилось участвовать в этих тупых разговорах.

Скоро вернусь, сказал он, высадив меня перед домом. Обещаю.

Ох уж эти его обещания. Я стояла на тротуаре и смотрела, как он выезжает на улицу задним ходом: пусть видит, что я слежу за ним, и думает, что я запомню его слова, хотя сам наверняка убеждает себя, что я все забуду.

– Мне всего шестнадцать, – ответила я маме.

– Я в шестнадцать уже чувствовала себя взрослой. – Она подтягивает одеяло к груди и поворачивается ко мне. Мы касаемся друг друга носами. Ее глаза закрываются.

– Выключить свет?

– Я не смогу уснуть, если ты не поешь.

– Сейчас поем. Давай тарелку. – Выходя из комнаты, проверяю телефон – половина восьмого. – Спокойной ночи, мам.

– Спокойной ночи, малышка. – Я выключаю свет, и комната сереет. Мама переворачивается на живот, костлявые плечи торчат под простыней, как горные пики. Я вдруг начинаю скучать по ней, хотя она здесь, рядом.

Я иду на кухню, готовлю себе сэндвич с арахисовым маслом и джемом и выхожу на лужайку. На одной из соседних улиц у курортников вечеринка – наверно, празднуют начало сезона. Они ставят свои машины на нашей улице и иногда даже оставляют записку в почтовом ящике: «Дорогие соседи, сегодня мы будем шуметь». Кто-то заблокировал нам подъезд белым «БМВ»; я подхожу и заглядываю в водительское окно. На пластиковой подставке рядом с переключателем передач лежат дорогие помады. Пробую открыть дверь – вдруг окажется, что хозяйка «БМВ» действительно настолько тупая, как я думаю, – и верно, та беззвучно открывается. Я наклоняюсь, беру помаду, откручиваю золотой колпачок. Помада фиолетовая, как чернослив, что продается у нас в «Виллидж Маркете» на вес. Я думаю, что написать, что-нибудь, что запомнится хозяйке «БМВ» надолго, обидную правду вроде той, что сказала однажды моя кузина: она заметила, что я не такая уж умная на самом деле, просто умею выставить других дураками. Но у меня не получается придумать ничего обидного, и я просто пишу на капоте ПОНАЕХАЛИ ТУТ и кидаю открытую помаду на сиденье, надеясь, что от жары та растает и испачкает кожаную обивку.

Когда я беру тарелку и собираюсь обратно в дом, шум вечеринки усиливается. Я не вижу ни дом, ни празднующих, но слышу смех и звон бокалов. Музыка орет на весь квартал; за ней не слышно ни ветра, ни волн.

На следующий день мы с Робом условились по- ехать на пляж в Рокпойнт, городок в часе езды, где нас никто не узнает. Я жду у входа на пожарную лестницу в пляжном платье и с корзиной для пикника, где лежат сэндвичи с огурцом и банка с домашним лимонадом. Я испытываю волнение и неловкость, как всегда, когда слишком стараюсь кому-то угодить. Возможно, сэндвичи с огурцом – это чересчур. Идею подкинул журнал Марты Стюарт, который я сперла из магазина; там говорилось, что «чайные сэндвичи» – лучший пляжный перекус.

Мы договорились встретиться в двенадцать, но я стою уже пятнадцать минут, а Роба нет. Он никогда не опаздывает.

Я оставляю на траве корзину и велосипед, забираюсь по пожарной лестнице наверх и дважды стучу в окно. В комнате слышатся его медленные шаги; он поднимает рулонную штору и противоштормовое окно с таким усилием, будто те весят тонну.

– Ты что, злишься на меня? – спрашиваю я, заглянув в окно.

– Почему я должен злиться? – отвечает он.

– Не знаю. Потому и спрашиваю.

Жду, когда он ответит, что не злится, и скажет приятное, чтобы меня успокоить, например, что я красивая. Никто никогда не называл меня красивой. Мама могла бы, но считает, что девочкам такое говорить нельзя, мол, это внушает неправильные установки. Вместо этого она говорит, что я восприимчивая и сильная. А кто хочет быть сильным и восприимчивым? Никто.

Роб не говорит, что я красивая.

– Тебе что-то нужно? – спрашивает он. Ни за что на свете не отвечу «да» на такой вопрос.

Ветер дует сквозь решетчатую площадку пожарной лестницы и задирает мне юбку. Я прижимаю ее к ногам.

– Ты идешь на пляж?

– Черт. – Он ударяет кулаком по оконной раме.

– Забыл?

– Заработался.

– Сегодня воскресенье.

Он закусывает губу и втягивает в себя воздух, издав шипящий звук, будто сдувается шарик.

– Ты что мне мозг выносишь? – Не понимаю, что он имеет в виду, и так ему и говорю. – Подруги наболтали? – Он заглядывает мне через плечо, будто эти мифические подруги стоят у меня за спиной.

– У меня нет подруг, – отвечаю я, потому что знаю, что ему станет меня жалко, а я не из тех, кто ненавидит, когда их жалеют. Жалостью можно добиться всего, чего хочешь. А я хочу на пляж.

Но он меня не слушает. Он смотрит куда-то вдаль, мне за спину.

– Джейн?

– Да?

– Зря велосипед не пристегиваешь.

Когда я впервые села к нему в машину, в ней пахло лавандой и вчерашним кофе, а на заднем сиденье валялись сплющенные банки от диетической колы. Я подумала, не делает ли это его менее привлекательным, ведь, по моему мнению, диетическую колу пили только мечтательные чудачки, которые сочиняли стихи, наряжались Сильвией Плат на Хеллоуин и курили самокрутки с пряными травами. Но потом я решила, что нет. Потому что это был наш секрет и никто, кроме меня, об этом не знал.

Он спросил разрешения заехать на бензоколонку. Он подвозил меня домой после занятий в группе «Дети-учителя», где сами дети становились репетиторами для отстающих учеников. Я ходила туда с девятого класса, а Роб был нашим куратором. В тот вечер я дождалась, пока все уйдут и останемся лишь мы вдвоем. Мы сидели на бордюре; я соврала, что мама не отвечает на мои сообщения. Он приложил палец к губам, прищурился, и я уж подумала, что он сейчас спросит, кто мой второй контакт на случай ЧП или дома ли соседи. Но потом он предложил меня подвезти и сказал, что ему нетрудно.

Пока он заливал бензин, я взяла одну из сплющенных банок и спрятала в рюкзак. Лишь потом, лежа в кровати и припоминая все подробности этого дня, я поняла, что это крипово. Но у меня отсутствует внутреннее чутье, в отличие от большинства людей, которые как-то угадывают, что приемлемо, а что недопустимо.

Лежа в кровати, я достала банку из рюкзака и прижала к губам. Та лязгнула, ударившись о передние зубы. Я закрыла глаза и представила, как он поддевает колечко длинным указательным пальцем, открывает рот и касается губами острого металлического края. Я сделала то же самое, надеясь, что банка сохранила его вкус, но ощутила лишь вкус металла, как у монетки или крови.

С того дня он всегда подвозил меня домой. Мы не договаривались. Просто молча решили и все.

В конце апреля мы впервые поцеловались. Небо нахлобучилось еще с утра, капли катились по лобовому стеклу, как пот. Подожди, сказала я, когда мы проезжали мимо Опал-Пойнт. Остановись здесь.

Он припарковался рядом с ведущими на пляж бетонными ступенями на парковке, расчерченной выцветшими линиями. Я обожаю океан в шторм. Мы прислонились к волнорезу, покрытому трещинами от ураганов, буранов и наводнений, которые случались здесь в течение многих лет. Волны пенились, как газировка, которую слишком быстро налили в стакан. Мигнул маяк, и я сперва решила, что это молния, на фоне которой пролетела чайка. Потом грянул гром и хлынул дождь. Я закрыла глаза; он взял меня за руку. В голове пронеслось: «Неужели это происходит на самом деле?» Я открыла глаза и убедилась, что да, происходит.

Ветровое стекло заливала вода, как на автомойке. Капюшон промок, вода потекла за шиворот. Я сняла ботинки и носки и отжала хвост над резиновым ковриком.

Ты вся дрожишь, сказал он. У него на носу висела дождевая капля. Он потянулся на заднее сиденье, порылся там, нашел пляжное полотенце и накинул мне на плечи. На полотенце девушки в лифчиках из половинок кокоса танцевали гавайский танец.

Он опустил локоть на подлокотник между нами и наклонил голову, будто не расслышал, что я сказала. Тут я поняла, что он ждет.

Я потянулась, положила руку ему на плечо и развернула к себе. Другой рукой коснулась его лица. Его челюсть дрогнула под моими пальцами. Расслабься, прошептала я. Поднесла палец к его губам, гладким в центре, а ближе к уголкам покрытым обветренной коркой. На миг он замер неподвижно. Потом я прижалась губами к его губам. Единственный поцелуй в моей жизни, инициатором которого была я.

Мы отстранились одновременно; наше свистящее дыхание перекрывало мягкий стук дождя. М-да, наконец произнес он. И что теперь будем делать?

Стоя на лужайке у мусорных баков рядом с домом Роба и глядя на свой велосипед, решаю, что спасти этот день можно лишь одним способом – заработать немного денег. Я сажусь и еду в «Виллидж Маркет». Рики называет это «проявлять инициативу».

Я заворачиваю за угол здания, цепь на велосипеде щелкает, и я слышу удар. За стеной стоит Эрик, он ссутулился, как боксер, и оттопырил локоть. Я опускаю тормоз, а он бьет кулаком по кирпичной стене и обдирает костяшки о цементный раствор.

– Ты что творишь? – спрашиваю я из-за его спины. На нем рабочая рубашка-поло, спина вспотела, ткань между лопаток промокла и потемнела. Мне почему-то хочется до нее дотронуться.

Он резко оборачивается и заносит кулак. Костяшки ободраны, с них капает кровь, похожая на мясной сок в вакуумном пакете с ростбифом. Он судорожно дышит. Я вдруг понимаю, что другой бы на моем месте испугался.

– Почему ты в купальнике? – спрашивает он.

Я смотрю вниз: на мне ажурное пляжное платье с кисточками на подоле и зеленое бикини.

– Долго рассказывать.

Он ворчит, снова поворачивается к стене и отводит локоть.

– Ты когда-нибудь злилась и не знала, куда деть эту злость? – он снова ударяет кулаком по стене, отводит локоть и бьет еще раз.

По его руке течет кровь, но я не отворачиваюсь.

– А ее что, можно куда-то деть?

Хруст его костяшек похож на звук ломающейся ветки.

– Ну, знаешь, бывает, что есть человек, который во всем виноват. И ты вымещаешь злость на нем. – Он упирается руками в бедра и пытается отдышаться.

– Я никогда ни на ком не вымещала злость.

Он поднимает голову и смотрит на меня.

– Что, правда?

– Правда.

– А что ж ты тогда делаешь?

– Не знаю. – Я пожимаю плечами. – Проглатываю злость, наверно. И в конце концов она сменяется разочарованием.

Он мотает головой, и капли пота с его лба летят во все стороны.

– Нет, так нельзя. – Он по-прежнему стоит, наклонившись, и манит меня рукой. – Подойди.

Я осторожно шагаю вперед.

– Подойди и врежь мне. – Он встает и расправляет плечи. Его щеки раскраснелись, мохнатые брови растрепались.

– Не могу.

– Все ты можешь. – Он подходит вплотную и дышит мне прямо в нос. – Ты же меня ненавидишь. Вспомни, сколько раз я отлынивал от работы в свою смену. Или как назвал тебя сукой.

В горле закипает злость, аж шея горит.

– Когда это ты назвал меня сукой?

Он подходит ближе и приваливается к стене, будто хочет сказать: и что ты мне сделаешь?

– Да тысячу раз. Вечно ты строишь из себя главную. Если никто к тебе никогда не прислушивается, это не значит, что можно понукать мной.

Я никогда никого и ничего не била, даже подушку. Сухожилия в руке вспыхивают, как петарда, невидимая резинка тянет локоть назад. Воздух в легких кипит. А потом все кругом взрывается фейерверком. Мои согнутые пальцы ударяются о его челюсть. Костяшки проскальзывают в его мокрый рот, задевают скользкие острые зубы и мясистые десны. Я смотрю на свою руку, закапанную розовой слюной. Описываю круг по двору, затем другой. Сажусь на землю, прислонившись спиной к стене. Солнце еще высоко.

Он откашливается и сплевывает кровь на тротуар. Около моих сандалий образуется маленькая кровавая лужица. Он садится рядом. Мы сидим с открытыми ртами и пытаемся отдышаться. Наконец он спрашивает:

– Как рука? – Я кладу руку ему на колено, потому что чувствую, что иначе упаду. Сижу, упершись локтями в колени и наклонившись вперед.

Я поворачиваю голову и вижу, что он разглядывает мою рану – широкую кровоточащую расселину на костяшках.

– Потрогай, – говорю я.

Он тихо усмехается.

– Ну давай, потрогай. – Кожа вокруг раны торчит кусками, как отклеившийся скотч. Я поворачиваю к нему кулак.

Он смотрит на меня: небось думает, что я отдернусь. Проводит пальцем по рассеченной коже; рана щиплет, как будто ее полили антисептиком. Он задевает рану ногтем, и я втягиваю воздух сквозь стиснутые зубы. Закончив, кладет руку на бедро; моя кровь у него под ногтями. Он откидывает голову и прислоняется затылком к стене.

– Не называл я тебя сукой, – говорит он. – И не считаю.

– Знаю.

– Просто обидеть хотел. Спровоцировать.

– Да.

– Нельзя на работу в купальнике.

– Ага. – Мои веки тяжелеют. Я позволяю им закрыться. – К черту этого Рики.

Эрик смеется.

– Ага. К черту всех, кроме нас.

Когда я прихожу домой, мама сидит за кухонным столом.

– Как съездила на пляж? – спрашивает она. – Не купалась?

Я дотрагиваюсь до сухих волос.

– Слишком большие волны.

Она кивает и, прищурившись, смотрит на яркий экран ноутбука. Она расстегнула джинсы и приложила к животу запотевший ледяной компресс.

– Видела? – спрашивает она и поворачивает ко мне экран.

Уважаемые ученики «Нэшквиттен Хай» и их родители!

С прискорбием сообщаю, что в эти выходные скончалась Люси Андерсон. Люси принимала активное участие в жизни школы. Все наши мысли сегодня с ее семьей, переживающей глубокую утрату. Завтра будет собрание; мисс Лайла Оуэнс готова оказать поддержку всем, кто в ней нуждается.

С уважением, Дженет Кушинг, директор

– Ты ее знала? – спрашивает мама.

У меня холодеют руки и немеют кончики пальцев. Я знала Люси. В начале школьного года я взялась помогать миссис Браун убираться в классе рисования, чтобы та успевала вовремя забирать сынишку из сада. Она платила мне тридцать долларов в неделю, и когда я приходила, Люси обычно сидела в классе и рисовала. Но я все равно бы так или иначе ее узнала: все знали Люси, потому что пару месяцев назад у нее случился эпилептический припадок в школьном автобусе. Кто-то снял это на камеру и разослал видео всем, наложив на электронную музыку, так что казалось, что Люси дергается в такт. Капитан команды по бегу однажды показала нам это видео на разминке. Я помогала разминаться другой девочке, держала ее стопу в руке и подтягивала к бедру, когда нам под нос сунули телефон. Мы досмотрели ролик, и капитан спросила: что скажете? Мы пробормотали в ответ что-то невнятное: ясно было, что она нас испытывает. Потом она обошла нас по кругу и каждой заглядывала в глаза. Если кто-нибудь из вас когда-нибудь поделится подобным дерьмом или, не дай бог, снимет, я вам так наваляю, что даже на колени перед своими парнями встать не сможете, сказала она. А с капитаном шутки плохи: я сама видела, как она тягает стокилограммовую штангу.

– Не лично, но знала, – ответила я.

– Что ж, соболезную, все равно тяжело узнать такие новости, – сказала мама. – Вы наверняка виделись хотя бы в коридорах.

Заставляю себя кивнуть в ответ и не уходить от разговора. А сама вспоминаю, как завернула за угол магазина и услышала, как Эрик бьет кулаком о кирпичную стену. Он сделал это из-за Люси, теперь я это понимала. Может, они встречались? Я не знала, был ли у Люси парень, да я и не интересуюсь такими вещами. Но если твоя школьная любовь умрет, это же травма на всю жизнь. Интересно, как поступил бы Роб, если бы что-то случилось со мной? Пришел бы на мои похороны?

– А как она умерла, не написано?

– Директор может и не знать. – Мама по-прежнему смотрела на экран и перечитывала письмо. Ее зрачки то сужались, то расширялись. – Что хочешь на ужин? В кладовке макароны с сыром. И еще осталась та замороженная пицца.

– Поставлю разогреваться макароны. – Открываю кладовку и слышу, как захлопывается крышка ноутбука. Стул скрипит по плитке; мама поворачивается ко мне.

– Джейн? – зовет она.

– Да? – Я дергаю за свисающую с потолка тонкую цепь, и лампа освещает содержимое кладовки: коробки и пакеты, жестяные и стеклянные банки. Когда они успели так запылиться? Пинаю открытую мышеловку на полу, но та не захлопывается.

– Ты же знаешь, что можешь мне все рассказать? – говорит мама.

Я достаю со второй полки голубую коробку с макаронами.

– Конечно, мам, – отвечаю я, выключаю свет и, прежде чем повернуться, напяливаю улыбку.

В понедельник случайно вижу Эрика в «Данкин Донатс» на Мэйн-стрит. Время полдевятого; вообще-то, мы должны быть в школе.

– Ты чего тут? – спрашивает он. Он сидит за высоким столом у окна и держит в руке стакан с каким-то красным напитком и колотым льдом. Встает, подходит и становится со мной в очередь.

– А ты чего? – отвечаю я. Женщина передо мной берет стаканчик кофе и уходит; я заказываю дюжину пончиков и прошу кассира в коричневом козырьке выбрать все разные. Кассир поворачивается к нам спиной; в одной руке у него розовая коробка, другой он аккуратно выбирает пончики. Эрик прихлебывает напиток через толстую оранжевую соломинку.

– Что с тобой? – спрашивает он.

Я приглаживаю волосы.

– В смысле?

– Дерьмово выглядишь.

– Спасибо. – Кассир протягивает мне коробку, и я плачу наличными. Эрик идет к своему столику, но, когда я предлагаю пончик, отказывается, говорит, что хватит ему калорий на утро, и указывает на свой напиток. Я открываю коробку и выбираю клубничный с глазурью. На вощеной бумаге под ним остается жирный след. – Ты тоже дерьмово выглядишь, – говорю я. – Знал ее? Дружили?

Он отрывается от чистки ногтей и резко поднимает голову.

– Она моя двоюродная сестра.

– Соболезную, – автоматически произношу я. Самое тупое слово на планете.

Он расплющивает зубами соломинку.

– Спасибо. Да, мы дружили. – Он достает из кармана телефон и стучит по экрану. Зрачки бегают туда-сюда; он прокручивает галерею. – Нет новых фоток, где мы вместе. Она не любила фотографироваться.

Он кладет телефон на стол и нажимает иконку инстаграма [4]. Открывает фото, где он отмечен, но тут я вижу в ленте ее фотографию.

– Что это? – спрашиваю я. Люси стоит в своей комнате у изножья кровати, повернувшись к камере спиной, и надевает узкое зеленое платье на бретельках. Но платье застревает на голове, и она стоит в белом лифчике и трусах, обеими руками пытаясь найти горловину. Тусклый свет лампы на столе освещает ее согнутые руки, и я замечаю, что те блестят; рядом со шкатулкой с украшениями – пивная бутылка. Глядя на эту сцену, я чувствую себя грязной, будто увидела что-то, что не должна была видеть. Потом до меня доходит, что все дело в угле съемки: камера расположена вверху и направлена вниз, прямо на нее, будто это камера видеонаблюдения под потолком. Подпись гласит: 05/25 21:49:22.

– Почему я раньше этого не видела?

Я наклоняюсь, нажимаю на имя пользователя – @lucystopsandshoots – но Эрик выхватывает у меня телефон.