Книга слов. Неизданные стихи и странности
- -
- 100%
- +
Мастер слова
© Б. Б. Гребенщиков, 2024
© ООО «Издательство АСТ», 2024
Стихи
Стихи из «Зелёной книги»
«Я пропою Вам этот вечер…»
Я пропою Вам этот вечер,Которого короче нет;В нём ветру верилось, что веченОктябрьский зябкий силуэтКаналов, окаймлённых в окна;Закутав замки волшебством,Прощалось небо неохотноИ снова притворялось сном,Где, примеряя наши судьбы,Приняв наш образ и печаль,Молчали, в нас вживаясь, судьи;Мы ж начинались от начал,Столь заповедно веря в сумрак,Сулящий пальцы наши сплесть,Непостижимые, как суммаПервопричин; казалось – естьОпять начало.«Черновики осточертели…»
Черновики осточертели,Исчерченные зло и зря.В моей купели нет апрелей,Зато по горло октября.Неужто кровь пускал впустуюСловам – и в строки хоронил,И время верить в то, что сдуетМеня и след моих чернил,Когда из всех концов реальнейНапиться небом допьянаИ – горизонт в груди как рана —Себя не ждать и петь до дна?Не знаю синтаксиса истин,Читаю выцветшие письма,А мир в горстях неоспорим,И что – ну что мне делать с ним?«Вы запрещены…»
Вы запрещены.Но наперекрёстВы освещеныНерождённых звёздСветом. НапролётСпеты, но не доМузыки. Вы лёд;Лишь бы подо льдом —Кровь. Не прикоснуть —Счастье: значит вамПосвящать, как сну,Буквы. Значит впрямьПерехлёстнут холстНедойдённым. ТакВысоко, что больВ парусах. СпектакльДля других, но крикЗаперт смехом. Вас —Не спасать – топить,Пусть не мне, а – красть,Лёд навзрыд. Не мне:Так на том и жив,Что – кому умнеть,А кому – ни лжиНет, ни правды – ноМузыка. И впредьГорькое виноИ – не глядя – петь.«Кропотливая мука – заламывать строки…»
Кропотливая мука – заламывать строки,Словно руки. И руки, как строки, хранитьВзаперти для того, что в словах, как в остроге,Если петь, то как жить; если жить, то границ,До одной, не считать за достаточный довод,Сомневаться в правдивости избранных звёзд.Если жить, то бездоннейшую из бездонныхПочитать за резон. Если петь, то взахлёстГоризонт, как гортань, перехватит анапест,И дописывать слово чернилами венСтанет честью. И выйдет реальность на папертьРазжимать – не разжать – зачарованных век.«Собирать на венок безымянности улиц…»
Собирать на венок безымянности улицСтало хлебом насущным. Отпет, как свеча,Беспросветно потухший, он выйдет, ссутулясь,Чтобы слоги свои собирать и молчать,Чтобы вызубрить самых бесхитростных истин,Бесполезных, как мир, немудрёную ложь.Но пока не погашена рукопись листьевИли снег как страница – его не спасёшь.Не докажешь, что нет убедительней камняМатерьяльности. Он недоверчив, как Гамлет,Нашим доводам. Только – что Гамлету прах —Всё ему чьи-то губы горят на губах.«Не крамола, не грамота…»
Не крамола, не грамотаОхранная, не страх —Моя строка ограненаСлучайностью листа.Не правило, не исповедь,Но чистым небесамНеистовая искренность,Что и не написать,А, задыхаясь, заповедь:Коснуться рук и плеч.Настолько первозданная,Что жить – не уберечь,А растранжирить по ветру,Строкой, смычком, холстом,Губами. Мы – не по миру,А по небу. На томСтоим.Из книги «Петербург»
«Я позвоню с угла…»
Я позвоню с угла,Продрогший вплоть до губ.Я не умею лгатьВ такой мороз, но лгу,Что где-то заждались,Что просто позвонил,И трубку на рычаг,Как голову сплеча.«Не средь далёких странствий…»
Не средь далёких странствийМы обретём покой —Мы перейдём ФонтанкуИ побредём домой,Где «Беломор» не гаснет,Не остывает чайИ где за словом «Здравствуй»Не следует «Прощай».Иннокентий
(Хроника в семи частях)
(написано совместно с Маратом)
Иннокентий Едет В Трамвае
Иннокентий садится в последний трамвай,Где кондуктора нет и в помине.Семь голодных мужчин там едят каравай,Увязая зубами в мякине.Иннокентий рассеяно смотрит вокруг,В рукаве его теплится свечка.Семь раздетых мужчин примеряют сюртук,На лице у седьмого – уздечка.Пожилая ткачиха желает сойти,Гневно машет большими руками.Семь бегущих мужчин на трамвайном путиЗатевают дуэль с ездоками.Иннокентий стреляет в пустое окно,Прижимаясь к прикладу предплечьем.Одному из мужчин прострелили сукно,Шесть отделались лёгким увечьем.Пожилая ткачиха без чувства лежит.Иннокентий задумчиво дремлет.Над трамвайным путём чёрный ворон кружитИ искре электрической внемлет.Полтораки Наносит Иннокентию Визит
Полтораки – повеса, мошенник и плут —К Иннокентию в двери стучится.В сей парадной соседи давно не живут,Но порою приходят мочиться.Иннокентий задумчиво пьёт молоко,Таракана узревши во мраке.На душе его мирно, светло и легко,Он не хочет впускать Полтораки.Даже если он двери откроет ему,То, наверное, кинет поленом,Или, если полена не будет в дому,Между ног ему двинет коленом.Полтораки же злобно царапает дверьИ в замочную скважину свищет,На пожарную лестницу лезет, как зверь,Он свиданья с хозяином ищет.Иннокентий ложится в пустую кровать,На стене таракан копошится,За окном Полтораки ползёт умирать,И над ним чёрный ворон кружится.Иннокентий Созерцает Светила
Иннокентий привычно садится на стул,Поглощённый светил созерцаньем.Вот уж утренний ветер над крышей подул,Отвечают светила мерцаньем.Иннокентий не сводит задумчивых глазС возникающих в небе явлений.Небосвод озарился, мелькнул и погас,Иннокентий исполнен сомнений.Существует ли всё, что горит в небесах,Или это – всего лишь картина?Скоро полночь пробьёт на кремлёвских часах,На лице у него – паутина.Кто другой бы сидел – Иннокентий встаётИ решительно ходит по крыше.Под ногами его рубероид поёт,Иннокентий взволнованно дышит.Он спускается с крыши – он понял, в чём суть…Дева в бочке подштанники плещет.Он хватает ту деву за нежную грудь…Средь небес чёрный ворон трепещет.Иннокентий В Горах
Иннокентий вращает коленчатый вал,Шестерня под рукою скрежещет.Покачнулся автобус и в пропасть упал,Вместе с ним – Иннокентьевы вещи.Пассажиры безумные в пропасть глядят,Над паденьем ехидно смеются.Пять учёных мужей прах горстями едятИ о камень сединами бьются.Иннокентий сдувает пылинки с манжет,Упираясь в скалу альпенштоком.На конце альпенштока – портрет БеранжеИ Горация томик под боком.Он уже на вершине, он снял сапоги,Над строкою Горация плачет.Между тем уже полночь, не видно ни зги,Иннокентий Горация прячет.Вот уж скорая помощь стоит под скалой,Пассажиры дерутся с врачами.Чёрный ворон летает над их головой,Поводя ледяными очами.Иннокентий Спасает Одну Или Двух Дев
Иннокентий стоит на своей голове,Презирая закон тяготенья.Мимо юная дева, а может быть, две,Проходя, вызывают смятенье.Иннокентий гордится своим либидо,Юным девам он делает знаки,Но внезапно, въезжая в красивом ландо,Появляется скот Полтораки.Эту деву иль двух он желает увлечь,Перед ними он кобелем пляшет.Иннокентий, чтоб дев чистоту уберечь,Полтораки отчаянно машет.Полтораки отходит на десять шагов,Чтобы в челюсть ему не попало.Изумлённая дева при виде враговПокачнулась и в шахту упала.Полтораки, поверженный, мрачно лежит.Иннокентий спускается в шахту.Чёрный ворон бессмысленно в небе кружит,Совершая бессменную вахту.Иннокентий Спускается Под Землю
Иннокентий спускается в мрачный подвал,Подземелье наполнено смрадом.Он решает устроить большой карнавал,Предварённый военным парадом.Иннокентий в раздумье обходит углы,Шевеля стеариновой свечкой:«Здесь прекрасные дамы, стройны и смуглы,Будут в карты играть перед печкой…Кирасиры, своим сапогом топоча,Их на вальс пригласят неуклюже…»Зашипела и вовсе погасла свеча.Иннокентий шагает по луже.Он рукою скребёт по осклизлой стене,Он зовёт громогласно и внятно:«О прекрасный Панкрат, поспеши же ко мнеИ открой мне дорогу обратно!»Старый дворник Панкрат сильно пьяный лежитИ призыву из мрака не внемлет.Высоко в небесах чёрный ворон кружит,Ревматичные крылья подъемлет.Иннокентий На Заводе
Иннокентий глядит на токарный станок,Восхищённый вращеньем детали.Искромётная стружка летит между ног,Раздаётся визжание стали.Одинокие токари ходят гурьбой,Аромат источая мазута;Иннокентия видят они пред собой,Назревает кровавая смута.Иннокентий, от них отбиваясь сверлом,За переднею прячется бабкой.Он под самую крышу влезает орломИ кидает в них норковой шапкой.Отродясь не видали такого в цеху —Токарь шапкою наземь повержен.Иннокентий, как птица, парит наверху,Вероломством рабочих рассержен.Там, где пели станки, всё в руинах лежит.Иннокентий безмерно страдает.Он то волосы рвёт, то куда-то бежит.На плече его ворон рыдает.Две басни
№ 1
Кривой Ефрем пошёл купаться в пруд,Но пруд был крут.И наш Ефрем, не видя дальше носа,Упал с откосаИ вмиг остался без хвоста.Мораль сей басни непроста:Не зная женскую породу —Не суйся в воду.№ 2
Одна лиса жила в дупле берёзы.Пришёл медведьИ начал ей глядеть.Потом ударили морозы.Замёрзло всё.Лиса ушла в кредит.Медведь же вмёрз в дуплоИ до сих пор глядит.Мораль проста:Не будь, как тот медведь.Пришёл – так нечего глядеть.Из чрезвычайно древнего греческого
О Диоскурия, мне стан прекрасен твой.Люблю тебя в минуты наслажденья,Когда вокруг цветет сорняк и хвой,Я всю тебя объемлю без движенья —И, Диоскурия, мне стан прекрасен твой.Тебя узрев, я был ещё юнцом,Вострепетал; и даже крался ночью,Чтоб впредь, к лицу прижавшися лицом,Узнать восторг – и зрить твой стан воочью…Тебя узнав, я был ещё юнцом.Что в том, что Кронос крутит циферблат,Что борода в лице моём пробилась?Я рос и познавал тебя стократ;Я познавал – и сердце сладко билось —Что в том, что Кронос крутит циферблат?Сколь много раз я к сердцу прижималТвоих ланит прекрасных мрамор дивный;О персь твою я грудь себе сломалИ бёдрами себя членовредил я —Их много раз я к сердцу прижимал.Но, Диоскурия, я всё же вечно твой.Чудесно наше дивное слиянье.Я страсть с тобой изведал, и покой;Пусть мне твердят, что ты лишь изваянье;Пусть, Диоскурия. Я раб навеки твой.Из альбома А. К
Верю я, что сбудется предвестье,Мной предвосхищённое в мечтах;И пройдёт по тихому предместьюЛев Толстой в оранжевых портах.И Тургенев, дурь смешавши с дрянью,Дружески прошепчет в ухо мне:Чу, смотри – Есенин гулкой раньюПоскакал на розовом слоне.Картины из сельской жизни
«У поворота на Коростылёво…»
У поворота на КоростылёвоУгрюмый старец сильно бьёт клюкойУвязшего в болоте крокодила.А тот, возведши очи к небесам,Окрестность оглашает хриплым рёвом.«Усталые седые агрономы…»
Усталые седые агрономыОт жён сварливых прячутся в кустыИ там сидят, порою по два года,Из удобрений гонят самогон,И, пьяные, играют в «накось-выкусь».«Порой в колхоз привозят трактора…»
Порой в колхоз привозят трактора —Тогда крестьянин прячется под стог,А те свирепо точат шестерниИ, лязгая стальными клапанами,Гоняются за девками по лугу.«Пейзанки собирают колоски…»
Пейзанки собирают колоскиИ прячут их стыдливо под подолы.Вон пастухи в амбаре пьют «Шанель»И обсуждают новое бьеннале…В тумане чьё-то светит декольте.«Толпа пейзанок, юбки подобрав…»
Толпа пейзанок, юбки подобрав,Прихватывает Федю-недоумкаИ боязливо дёргает за член —А тот стоит и в ус себе не дует,Лишь слюни каплют из большого рта.«Захорошело тучное жнивьё…»
Захорошело тучное жнивьё,Рычит в конюшне боров кровожадныйИ роет землю кованым копытом.Пейзанки с визгом мочатся в кустах…Счастливая весенняя пора!ДВА СТИХА О КВАРТИРЕ № 6
Первый стих
Эльжбета Моховая, белошвейка,Искусная в раскидывании карт,Живёт себе на улице Бассейной,На этаже меж третьим и четвёртым,В загадочной квартире номер шесть.Заходят в двери разные собаки,Ласкаются и трогают колени;Эльжбета Моховая неприступна,Но кормит их молочной колбасой.Съев колбасу, собаки пляшут пляски,Выкидывают разные коленца;Одна из них вертится, как щелкунчикИз оперы Чайковского «Щелкунчик»,Другая замерла по стойке смирно,Как юный часовой пред генералом,И так стоит недвижно на ушах.Эльжбета же идёт готовить чай.Перенесёмся мысленно на кухню,Которая была колонным залом,А ранее вмещала монастырь.Под сводами – в предвечной темноте,Так высоко, что глаз почти не внемлет,Знамёна, гербы, древки и щиты,Следы побед, пожаров и сражений;Окаменевшей гарпии крыла…Эльжбета входит и – пораженаГотическою сумрачной красою —Набрасывает кухонный ландшафтВ блокноте, что у ней всегда в руке:Но, вдруг забыв искусство навсегда,Вся опрометью к чайнику несётся.А чайник, своенравный люцифер,Малиновою злобою налился,Шипит, стрекочет, давится, хрипитИ плещет огнедышащею лавой;Едва Эльжбета ближе подойдёт —Он ей кричит сквозь хохот сатанинский:«Прощайся с миром, жалкий род людской,Пришёл конец твоей бесславной жизни,Отныне я – начальник над землёй!»За сим следит старинный друг Эльжбеты,Он притаился средь оконных рам.Сей друг ей – не случайный джентльмен.Он носит фрак на голом стройном теле,И волосы заплетены в косу;А сам он по профессии индеец,С таинственной фамилией Ваксмахер.Как говорил однажды Нострадамус,Придёт конец горению конфоркиИ всем другим бесовским западням;Стоит индеец, как тотемный столб,Недрогнувшей рукой снимает чайникИ рыцарски Эльжбете подаёт.Меж тем собаки съели колбасуИ, острым чувством голода томимы,Готовы перейти на интерьер;Тут вносят чай Эльжбета и Ваксмахер.Какое ликованье началось,Какие там произносились тосты;А поутру поехали к цыганам…Но это – лишь вступление к поэмеПро чудо-жизнь в квартире номер шесть.Второй стих
Вчера в квартире крали сереброИ вынесли практически полтонны;Но тут выходит старый доктор ГукИ кашляет презрительно вдогонку.Послушайте, он говорит ворам,Но те упорно слышать не желаютИ, покраснев, толпятся у стены;А более застенчивые – плачут.Послушайте, опять кричит им Гук;Но воры упадают на колениИ в сторону его ползут ботинок,Рассчитывая их облобызать.И с криком омерзенья старый докторВзбирается по стенке к потолку,Выплёвывая грязную извёстку.И в этот поразительный моментЭльжбета Моховая на подносеНесёт по коридору кос-халвуИ под ноги нисколько не глядит;Ну как тут не запнуться о воров?Бабах – прямо падает средь них,Как будто мало ей переполоха.А кос-халва, как птица коростыль,Летит с размаха вдоль по коридору,Рискуя потерять съедобный вид.И вовсе бы пропал деликатес,Когда б не сударь Пётр Трощенков,Ударник из одной известной группы:Он молодецки ловит кос-халвуРукой, привычной к палочке ударной;Другой же, как домкратом, без трудаЭльжбету прямо с пола поднимаетИ рыцарски ссыпает кос-халвуЕй в декольте парижского халата.Потом велит ворам вернуть металлИ доктора снимает с потолка.На сём прервём течение стиха;Перо не в силах описать веселья,В которое повергнута квартира.Спасённый Гук отплясывает вальс,А Пётр открывает тайны ритмаЗастенчиво внимающей Эльжбете;И даже воры, тихо поскуливИ беззаветно вывернув карманы,Всю ночь в такси им бегали за водкой.Вот так живут в квартире номер шесть.New York adagio (OP. #10)
У поэзии гражданский брак с алкоголем. НаверноПоэтому в Деревне есть Кипарисовая Таверна,Где бытуют интенсивные Bloody Mary.Поясню на человеческом примере.Заходишь туда часа этак в триИ вдруг обнаруживаешь, что находишься внутриМузыкальной шкатулки;Керуак, Ферлингетти и прочие тулкиТолько что вышли, но их отраженияВ витраже бара ещё продолжают движение,И крылья их плащей развивает Борей.Для размешиванья в жидкости торчит сельдерей(Замечу в скобках, что наши отцыМного выиграли бы, если б чаще ели морские огурцыВ «Тайфуне» на St. Mark’s, где человеческий умПросветляется от сакэ и повторенияОМ МАНИ ПЭМЭ ХУМ.)Но продолжу.Мы недолговечны, как цунами.Ключи от нашей сладости уйдут вместе с нами.И слава Богу. Как Дилан в Будокане.Остаётся лишь лёд в пустом стаканеИ неназванное. И пустобрёх.University и Десятая. Где-то около трёх.Краснодар (ОP. #15)
Здравствуй, уважаемый Краснодар(или Красноярск, не прочесть из окна кибитки)!Сегодня прекращаю пить скипидар,Самбуку, самогон и аналогичные напитки.Сегодня Шивкумар Шарма играет богине ДургеВ полуденном солнечном Екатеринбурге;Жизнь наяву – продолжение сна,В душе моей снежная тишина,В душе моей небо и сияющие облака,Сквозь мою душу течёт медленная река;И вы, и я, и происходящее вокруг —Всё тот же один великий неслышимый звук.Если внимательно всмотреться в этот лубок,Из всех глаз смотрит один и тот же Бог.Под колёсами кибитки – двенадцать лет дорога,Чтобы Бог на Боге Богом играл для Бога.Такая ясность виденья – исключительный плюс.Пожалуйста, дюжину Боланже и два ящикаШато Петрюс.Женевская симфония (OP.B-52)
1. Andante
В детстве я был сложныйИ всегда хотел конфету;После упростилсяИ пошёл бродить по свету.Прошло много лет.Я стал сияющий лев;Я гуляю как короваПо берегам lac de Geneve.Я на время спустилсяС Гималай и Кордильер.Моё почтение, Кальвин!Здравствуй, Грюйер!2. Allegro Diminuendo
Чувствуется наступление весны.Ещё немного, и мне тоже начнут сниться сны.Во сне я как есть, но значительно малохольней.И прячусь, как граф Монте-Кристопод сельской колокольней.В моё подвальное окошко заглядывает кура,А я перевожу упанишады слогом Тупака Шакура.В самый разгар упоительной работыПо булыжникам двора стучат колготки и боты.Стук в люк. Тушу свечу и кидаюсь в подпол —Пришла инквизиция, моссад и интерпол.Я, может быть, могущественнее Гаруна-аль-Рашида,Я впитал с молоком матери кодекс Бушидо,Я знаю относительность понятия «свобода»,Но ползу как улитка вдоль подземного хода;Потому что, если не я, то разве эти гадыСмогут прилично перевести упанишады?3. Rittenuto par exellence
Проходит сто лет. Я просыпаюсь в саркофаге,А вокруг меня бродят сплошные копрофаги.За эти сто лет я едва ли стал моложе;Лежание в саркофаге плохо сказывается на коже.Я догадываюсь – я недоволен судьбой;Я бесстрашно вызываю копрофагов на бой,Но они поднимают нечеловеческий гамИ перезрелыми яблоками со стукомвалятся к ногам;Оказывается, их привёл сюдаБожественный Гусь;Оказывается, они сто лет ждали,пока я проснусь,Потому что я лично знаю Гию КанчелиИ могу разрешить им играть на виолончели.Я подписываю эдикт на серебряном блюде.Копрофаги! Вы же, в сущности,замечательные люди!Раскрывается потолок. Средь ощерившейся тьмыРаздаётся крик: «Mon ami! Это мы!»И, едва не задев винтом дирижабля древних стен,Спускаются мои друзья Вашерон и Константен,Одемар Пиге, переодетый сельским пастором,И Роже Дюбуи с полупрозрачнымгеттобластером;И в кислотном маскхалате, как удолбанный талиб,С Bloody Mary в руке, мой кузен – Патек Филипп.Копрофаги подносят нам соли и хлеба,И мы взмываем стрелой в женевское небо.Я просыпаюсь от этого сна, как от поцелуя.Аллилуйя!4. Largo con carne
Новый Век!Кто не спрятался – я не виноват.Над поверхностью воды лишьКайлас да Монсальват.Остальные существуют в подводном мире,И на каждой их ноге стопудовые гири;И каждый говорит: «Я такой молодой,Что мне не обременительно оставаться под водой,И неважно, что вываливается моявставная челюсть,Зато слева от меня душка, а справа прелесть.Если добро, то должно быть с кулаками,Если писатель, то Харуки Мураками;А ежели вцепится в душу мысль, что что-тоздесь не так —Пойду в церковь к священнику и дам ему пятак,Он как-то там по-свойски договорится с Богом,И я снова буду прыгать по жизни бандерлогом»…Шестое декабря. 5.30 вот уже.Я сижу в Bon Genie на четвёртом этаже,Высоко над рельсами, высоко над проводами,И гляжу на них на всех подобнорасчувствовавшейся даме:Насажай им, Господи, ангелочков в бородýИ благослови их трамваи на резиновом ходу,Благослови их синотеку,Благослови дискогогу;Пусть лелеют свою жизнь, как единственную ногу.Может быть когда-нибудь кто-то из нихиль их наследниковВсё-таки захочет дышать без посредников!«Охладел мой чай и окружающая его посуда…»
Охладел мой чай и окружающая его посуда.Эй, Патек Филипп! Забирай меня отсюда!Или – лучше – всунь свой Bloody Maryв эту руку мою,И я ещё попою!«Толком непроизносимые…»
Толком непроизносимыеИ полностью околпаченные,Чьи усилия тщетны,А попытки стать лучше робки;Выцветшие, оставленные,Заброшенные, потраченные,Принадлежащие партииПроталкивающих пробки —Замерли. Что-то в миреСдвинулось с мёртвой точки,Чем-то повеяло – невозможным,Неуловимо.И переставший писатьЧитает новые строчкиВозникшие сами, написанныеКраем крыла херувима.«Бывает так, что жаворонок…»
Бывает так, что жаворонокИли другая птицаЛяжет на ветер крыльямиТак, чтобы не шевелиться,И парит над землёю,Вовсе не двигаясь с места,Словно бы у неёКаникулы или фиеста;И до того, что внизу,Ей нет никакого дела,Потому что она потерянаВ Том, для чего взлетела.И, видя это, мы тожеЗамираем, чувствуя сами,Что Автор Полёта и НебаСмотрит её глазами.«Не должны ни живым, ни мёртвым…»
Не должны ни живым, ни мёртвым,Разве только небесному своду:Это нами Господь целует,Это нами – пьёт воду.Нам не видно – что будет и было,Ни провидеть, ни оглянуться:Лишь в кромешном сумраке плотиСветит то, чего не коснуться,Светит так, что из букв – слово;И море поёт волнами:Спасибо тебе, Господи,Спасибо за то, что нами.«Люди считают, что неба нет…»
Люди считают, что неба нет,Раз его не достать руками.В предрассветной тьме река разговариваетС плывущими над ней облаками.Единственный, кто слышит их разговор, —Одинокая серая птица;И за это ей никогдаНе суждено приземлиться;У неё внутри песня,Которая не может быть спета.Она – единственная, кто знаетО приближении рассвета.«На севере диком растёт одиноко…»
На севере диком растёт одинокоНа горной вершине сосна;Ветви у неё под током,В сердце весна.Ничего не понимая со сна,Она выходит на родные просторы,В кармане у неё просфорыИз соседнего кошачьего монастыря.Ах, сосна, это не зря!Скоро прозвучит горизонтальный набатИ тот, кто был выхухоль, станет богат:Спляшет, споёт, пройдётся колесомИ обернётся летающим псом;Взовьётся в воздух как нашатырьИ направится в ближайший кошачий монастырь —Просить прощения за представителей собачьей породы,Бессмысленных рабов своей вздыбленной природы.Аве, мяу! – скажет пёс.И навсегда исчерпает этот вопрос.А сосна со своей верхотурыБудет зачарованно читать партитурыПесен, весен, зрелищ, хлебаИ пронизывающего нас насквозь неба.Вот так и живётся на севере дикомВсем, обвитым жимолостью и повиликом.«На площади Москвы…»
На площади Москвы,На месте ЛенинградаСтоит высокий лес,А в нём живёт отрада;Она не знает слов,Не принимает прений,Она проходит сквозьНадежд и устремлений;В её жилище нетНи выхода, ни входа;Она одета в цветЗаката и восхода;В горниле древних совИ стрекотаньи белокВсё есть. Но нет часов,Часов у этих стрелок.Прощай, печальный бес,Искать меня не надо;За этой дверью – лес,И в нём моя отрада.«Муза, воспой мексиканский простор горделивый…»
Муза, воспой мексиканский простор горделивый,Где гуакамоле в развалинах Теночтитлана,Спрятав мачете в изящном разрезе сомбрероИ оседлав кровожадного старого мула,По кесадильям гоняется за десперадо.Раз воспеваешь, воспой и растение гуава,Что подпирает ветвями пустынное небо;Как я смогу на вершину гуавы взобраться,Если вокруг беспардонно хихичат мучачи?Как осушу пенную чашу текилы,Если мне в рот из туманов сплошной Чичен-ИцыЖадно глядят красноглазые злобные брухо?Муза, воспой!А пока воспеваешь, я, быстроВыйдя из мест, где сидят окаянные гринго,Хлопну в руинах Паленке стакан м…на.Парижское
Не совсем Алконост, и не то чтобы Сирин,И по всем наблюдениям не Гамаюн;По весне появляетсяГам Полимирен;Он прекрасен, нетрезв, безрассуден и юн.Он считается редкой и ценной находкой;Никогда не забудет, кто видел хоть раз,Как по сонным бульварам неспешной походкойОн идёт в Deux Magots проводить мастер-класс.Он насмешник, аскет, вольнодумец и стоик,