Дальше некуда

© С. Гребнев, 2021

© ИД «Городец», 2021

© П. Лосев, оформление, 2021

Дальше некуда

Мы шли по ледяной дороге, схваченный холодом снег хрустел под ногами, как битое стекло. Низкое, но не греющее солнце освещало белую долину. Далекие, но от разреженного воздуха кажущиеся совсем близкими горы сверкали шапками снега. Мы вышли из леса.

Пасека Пирогова осталась внутри. Мы шли вдвоем, не торопясь, по укатанной нашей «буханкой» дороге. Мы шли встречать ребят, которые уехали весело за маральим мясом и мукой. Время было обеденное, но Вождь решил не садиться без них за стол. Ребята опаздывали. Вождю надоело слушать наше недовольное бурчание, пора бы, мол, обедать, и он решил прогуляться, из-за своей упертости не меняя решения. Я пошел с ним. Мы молчали. Это часто бывало, когда мы оставались вдвоем. Мне всегда хотелось сказать ему о многом, а спросить о еще большем, и поэтому я молчал. Круг сузился, из нескольких тысяч товарищей по партии тут оказались тринадцать. Именно здесь ощущалась и сосредоточилась партийная материя действия, выжимка из всех предыдущих лет существования партии. «Отсюда начнется победа», – думал я тогда.

Первым нарушил молчание Вождь. Была у него все-таки, как говорила наша погибшая подруга Маша Забродина, боязнь долгих пауз, когда неловкость собеседника может выплеснуться глупостью. Глупость Вождь не переносил.

– Сид, смотри, мышка замерзла, – сообщил он, остановившись у снежного бруствера.

На дороге лежал маленький трупик рыжей полевки. Вождь потрогал ее носком ботинка. Мышка еще не примерзла.

– Недавно умерла, может, минуту назад, – рассуждал Вождь, – бежала куда-то, дела срочные были, а вот бац, и замерзла.

Вождь говорил как бы самому себе, рассматривая мертвую мышь. Мы покинули место маленькой трагедии. Через несколько шагов Вождь оглянулся, будто надеясь, что мышка оживет и побежит дальше, по своим важным делам.

– Вот ведь Димка Бахур, – неожиданно сказал он, – маленький, щуплый, в тюрьме туберкулез заработал, в черепе куска кости нету, а какой железный стержень внутри! Прет вперед и прет!

Я взглянул на Вождя: тоже небольшого роста, черные джинсы, камуфляжная телогрейка с меховым воротником, шапка-ушанка с завязанными сверху ушами. От морозного воздуха его и так большие в очках глаза казались еще больше, восторженней. В линзах очков отражался Алтай. Я кивнул. Вождь остановился и, прикрыв от солнца глаза рукой, посмотрел вдаль – не едут!

Дорога бежала через склоны и ландшафтные неровности, перепрыгивала незамерзающую бурную горную речку и неслась вдаль.

– Не едут! – подтвердил я.

Ничто не нарушало тишину.

– А вот там, – Вождь показал рукой на ближайший склон горы, – как-то утром я видел, как спускался марал с огромными рогами! Медленно, гордо! Мощный, старый!

– Почему старый? – спросил я.

– Я понял, что старый, почувствовал. Старый, но сильный! – Вождь восхищенно ухмыльнулся.

Я, кажется, увидел отражение спускающегося марала в линзах его очков. Когда Вождь говорит что-то важное, для себя важное, его голос становится похожим на тихое рокотание, как будто кто-то перекатывает не спеша булыжники. Он улыбается и смотрит на тебя как бы со стороны, скосив глаза, будто проверяет, пробует на тебе свои размышления. Запоминает.

– Ну что, пойдем обратно.

– Пойдемте.

Как только мы развернулись, послышалось эхо урчания нашей «буханки».

– О, а вот и пацаны! – обрадовался Вождь и весело зашагал на пасеку, к протопленной туре, где на печи уже давно томилось маралье мясо в огромном чугунном казане.

На мертвую мышь Вождь больше не взглянул.

Это был первый день моего нахождения на пасеке Пирогова, в семнадцати километрах от деревни Банное, что на границе с Казахстаном в Алтайском крае. Вождь с группой товарищей уедет завтра. А я, Дима Бахур и Коля Балуев из Новосибирска останемся зимовать.

Ехал я сюда долго, через несколько городов, изображая тощего студента с железом в рюкзаке. Такими были и Бахур с Колей.

Пацаны же были бородаты и пропитаны до костей тайгой и горами. Я был по-питерски бледен, они – закопчены солнцем. Мы сидели в туре при свете керосиновой лампы. Мы пили крепкий с травами чай из алюминиевых кружек. Выпитая до этого поллитровка водки лишь пощекотала желудок. Я почувствовал себя участником какого-то дешевого ритуала. Пол-литра на восьмерых! Позорище. В городе я таким количеством запивал уже выпитое. Вообще-то, было две бутылки, но Вождь утвердительно предложил оставить одну на завтра. Все нехотя промолчали. С вождями не спорят.

Наевшись, но не напившись, все разом замолчали. Только кипятком хлюпали. Сидящие в ряд бородатые товарищи вслед за Вождем крутили свои усы. Еще и рты пооткрывали, как он. Вот сидит Мишка, большой, как медведь. Рядом Серега улыбается чему-то своему. Даже Олег – водитель нашей боевой «буханки» – схватился за свою куцую монголоидную растительность. Он немного нервничает. Он устал от Алтая и думает только о том, как уедет наконец в город. Смотрел в никуда Коля. Только он, я и Бахур, который развалился на кровати с видом довольного кота, были бриты. У Акопяна начала разъезжаться в стороны его немного буратинная тридцатитрехзубая улыбка, разламывая пополам густую армянскую щетину. «Сейчас будет шутка», – догадался я, съевший с Акопяном не один десяток разных колес.

– Миша, Отто Браун! – сверкнул зубами Акопян.

Шутка, как я потом узнал, действует безотказно. Миша засмеялся сразу, без промедлений. Так смеется громом веселая весенняя гроза. Издалека, раскатисто, все ближе – и апогей. Тура зашаталась, задребезжали стекла. Подхватили все, кроме Вождя, который только хмыкнул. Он смотрел по сторонам, было видно, что он, как четки, перебирает окружающий мир. Много мяса, смеющиеся товарищи, его бойцы, чай в алюминиевых кружках, стол из грубых почерневших досок, непроглядная темень за окном, чадящая керосиновая лампа. Горы, Алтай, партизанская база. Что еще нужно любому вождю?

А Отто Браун – это германский посланник Коминтерна в Китае. Его фотография с совершенно идиотским лицом в круглых очках, смеющегося лошадиной пастью, когда-то вот так подействовала на Мишу. Почему – он и сам объяснить не мог.

– Ну все, спать! – прервал веселье Вождь.

Нам с Колей спальных мест не хватило, и мы ушли в другую туру. Я залез в спальный мешок и моментально уснул. Мне приснился мертвый Отто Браун с разбитыми очками.

Сквозь сон я услышал и, приоткрыв один глаз, увидел, как в серой паутине утренних сумерек бормочет что-то под нос Коля, надевая на себя зимнюю одежду.

Коля вышел, улыбнулся, вдохнул кристаллы морозного воздуха и огляделся, потирая руки. Солнце только начало сдирать над вершинами гор черную шкуру зимней алтайской ночи. Коля подошел к сараю, где еще с вечера присмотрел пустую канистру из-под бензина. Улыбка не сходила с румяного лица. Зрачки расширились в нетерпении. Подойдя к туре, где спали Вождь и пацаны, Коля вдохнул и выдохнул, чтоб не закрякать смехом, и, стуча рукой по канистре, пошел по сугробам вокруг туры. Нарезав со своим бубном кругов пять, он замерз, ногой открыл дверь.

– Эх, вы! Сейчас облил бы дом бензином, поджег, засел бы метрах в десяти с «сайгой» и перестрелял бы всех, кто выскочит! – насмешливо и разочарованно орал Коля с порога. – Ни постов не выставили, ни хуя! Эх, говорил мне папа не связываться с непрофессионалами!

Коля вышел, хлопнув дверью. Никто даже сказать ничего не успел. Все посмотрели на Вождя.

– Тоже мне, учитель нашелся! – проворчал Вождь и перевернулся на другой бок.

«Сайги» у Коли не было, а те два обреза, что я привез с собой, я спрятал под упавшую сосну за турой. Про другие стволы Коля не знал. Вчера, когда предъявил обрезы пацанам, они высмеяли меня, зачем, мол, ты это привез, надо было их выкинуть. Я и сам понимал, что они ни о чем. Одноразовые. Я привез их из Сталинграда (ныне Волгоград). В Волгограде на вокзальной площади меня встретил Макс Анохин. На пребывание здесь у меня было три дня. Билеты на все мои передвижения были куплены заранее, причем на чужие паспорта. Аноха сразу начал меня кошмарить.

– Сид, тут полный пиздец! – шептал он мне в ухо, пока мы ехали в их волгоградском недометро.

Трамвай ныряет под землю на несколько метров, так же гремя и позвякивая в этой норе, как и снаружи, а потом выныривает, отряхнувшись, в неожиданном месте и дальше идет трамваем.

– У пацанов несколько дней назад обыски прошли! За нами следят! – говорил мне этот красивый, похожий на избитого Алена Делона парень в черном пальто. – В квартирах прослушка! О делах только на бумаге! Понял?

Он замолчал и на кого-то оглянулся. Я понял. «Мать твою ети!» – подумал я.

Я ехал к нему в Волгоград забрать, как мне сказали, винтовку Мосина и два калаша, возможно, тротил. Никто не предупредил меня, что он распиздяй, и поэтому я ему поверил. В его трехкомнатной квартире жрать было нечего, денег у Анохи тоже не было. У меня были. Я купил гречку, тушенку и водку. Аноха показал, где подешевле. На водку подтянулся друг Анохи, тоже партиец. Он почистил подгнившую луковицу, открыл тушенку. Гречка варилась. Пока партиец готовил, я переписывался на листке в клетку с Анохой. «Стволы есть?» – «Есть, но не все». – «Сколько?» – «Два обреза». – «А калаш?» – «За городом, сейчас ехать за ним опасно». Он прекратил писать и жестами подозвал к окну.

– Вон, смотри!

Он ткнул пальцем в окно.

– Куда?

– Вот, вот!

Он показывал на белую «газель» с затемненными окнами, стоящую недалеко от подъезда.

– Ну и? – спросил я.

Он вернулся к тетрадному листку. «За нами следят, это прослушка!» – «Мать твою ети!» – это я не писал, подумал про себя, но про Максима Анохина. «Те два посмотреть можно?» – «Сейчас нет, они тут недалеко прикопаны, но сейчас опасно». Он развел руками – что, мол, я могу поделать – и сжег в пепельнице нашу переписку. Потом мы пили водку, ели кашу, ходили за добавкой.

– Вот это по-православному! – говорил второй партиец по любому поводу.

Аноха поднимал стопки за меня, за партию, не забывая упоминать, какие они тут гостеприимные в их Волгограде. Я еще верил и говорил спасибо, забывая иногда, что все их гостеприимство за мои деньги, вернее, за партийные. Их заработал для нас, дураков, Вождь. Долгое время партия жила на деньги Лимонова. Он был нашим единственным спонсором.

– Вот это по-православному! – сказал православный партиец и уронил свою лохматую голову русой бородой на стол – тридцатипятилетний опухший болван.

На следующий день, утром, Аноха решил поводить меня по городу. У них там много достопримечательностей. Православный с нами не пошел, он проснулся раньше и уже переопохмелялся. До Мамаева кургана мы ехали на трамвае. Там, в трамвае, Аноха кивнул на мужика в пальто и с дипломатом в руке.

– Давно за мной следит! – Он прижал свои губы к моему уху. – В дипломате камера!

Когда шли к кургану, Аноха все время оглядывался.

– Следят! – сказал он, прищурив глаза, и посмотрел куда-то вдаль, где никого не было.

На кургане было хорошо. Огромная земляная гора. Зарывшиеся на полтела в землю дзоты, вдалеке, но повиснув над нами, Родина-мать, у которой камаз помещается на вытянутой ввысь руке.

Загадочно улыбаясь, Аноха потянул меня в дзот.

– Пойдем, кое-что покажу! Вот, смотри!

Он торжественно ткнул пальцем в стену, когда мы на карачках влезли в засыпанный землей на половину помещения дзот. В углу было насрано. На стене были накарябаны руны.

– Это немецкие солдаты оставили перед смертью! – сказал он так гордо, как будто был одним из них.

Руны выглядели как будто Аноха их накарябал к моему приезду. Как гвоздем по штукатурке. До Родины-матери мы не дошли. Аноха спрыгнул с крыши дзота, на который он зачем-то залез, и вывихнул свою гребаную лодыжку. Черт бы его побрал! До дома я тащил его на себе. Все. Аноха больше не функционировал. За водкой ходил православный партиец.

– Вот это по-православному! – говорил он, пересчитывая купюры, которых у меня становилось все меньше.

Аноха лежал на кровати с опухшей рожей и ногой. Теперь мы пили у его дивана, переместившись с кухни.

– Ну, Сид, мы гостеприимные, так что скоро девчонки придут. – Он подмигнул. – На все согласные.

«А где стволы?» – написал я ему на тетрадном листке.

Он сморщился лицом, писать ничего не стал.

«Позже, Сид, позже. Не сейчас». Он многозначительно обвел комнату руками, показывая пальцем на потолок.

– Кстати, девок угостить надо. У тебя есть еще? – Он помусолил пальцы.

Православный сказал сами знаете что, небрежно засунул деньги в карман и пошел одеваться.

Девчонки – девки – оказались двумя бабами за… Черт знает скольки лет. Одна была толстая, другая, естественно, тощая. У обеих спитые рожи. С ними был мальчик лет пяти. Принадлежал он толстой. Аноха, похотливо прыгая на одной ноге, сам встретил их в коридоре. Что-то шептал им, улыбаясь в уши. Они сосредоточенно кивали, поглядывая из коридора на меня.

– Привет! – сказала, как ей казалось, весело, тощая, в ее улыбке справа не хватало зубов.

Я кивнул. Толстая, в обтягивающей все ее жирообручи натруженного тела фиолетовой кофте, помахала мне ручкой-сарделькой. Я кивнул. Вытащили мальчика из задрипанной, застиранной куртки, сняли зашитые на коленках штанишки. Запустили его на кухню. Я сидел на табурете на кухне, напротив сидел православный, взгляд его был туп. Мальчик оказался очень худым, с явными признаками дистрофии.

– О, здравствуй, Кирюша! – ласково сказал православный, пошлепал Кирюшу по голове и закрыл глаза.

Кирюша не отреагировал. Его тощее личико умственно отсталого было точечно покрыто зеленкой. Красные колготки протерты на пятках, которые торчали серыми немытыми пятнами. Толстая молча дала Кирюше мятый листок и тупой красный карандаш и, посмотрев на меня, облизнула свои толстые губы, измазанные красной помадой с блестками. Девочки ушли в комнаты. Прискакал на одной ноге Аноха.

– Сид, ну давай, ты первый, мы же гостеприимные!

Он вилял глазами, Ален Делон заплакал бы от такой игры. Я посмотрел на Кирюшу, сжимающего в кулачке карандаш, и отказался. Аноха расстроился. Тяжело вздохнул. Хлопнул православного друга по плечу.

– Ну че, будешь? – Аноха похотливо подмигнул всем лицом.

Православный открыл глаза и сказал. Блять, он опять это сказал!

Аноха насыпал в тарелку гречневой каши с тушенкой, выдавил последние капли майонеза.

– Девочки попросили! Ешь, Кирюша! – сказал Аноха, почему-то не добавив, что они же гостеприимные.

Мы с Кирюшей остались одни. Я выпил водки. Кирюша наблюдал, как карандаш в его ручке выводит какую-то закорючку. Есть он не стал. А за стеной, судя по хрипам, рыхлое мясо его мамаши по-православному обильно орошалось майонезом. Я выпил водки. Опять прискакал Аноха, весь такой растрепанный, рожа лоснится. Жахнул стопку.

– Сид, ну давай. Для тебя же старались, девчонки ждут.

Я посмотрел на Кирюшу. Аноха обиженно, но не очень, уковылял.

Через пять минут по коридору в ванную-туалет прошла тощая. В одних трусах и майке Анохи, виляя своим безжопьем, своими, блять, сволочными костями. У нее были кривые зеленые ноги, трусы свисали. Взглянула. Я смотрел на Кирюшу, он выглядел лучше, по крайней мере, у него осталось что-то человеческое в лице. Он справился, у него получился на мятом листе круг, похожий на кривой квадрат. Изо рта подтекала слюна, капая в середину круга. Кирюша начал рисовать квадрат. Я выпил водки. Она была дешевая и дрянная, поэтому ее хватало. Вернулись парочки. Кто и с кем – я не понял, да и понимать не хотелось, кто кого мял. Может, Аноха православного. Тьфу! Слава богу, они надели свои кофты и штаны с юбками.

– Пить! – сказал первое слово за этот прекрасный вечер мальчик Кирюша.

Толстая мать налила в стакан воды из-под крана. Кирюша взял его в две свои бледные ладошки и, не рассчитав силы, уронил стакан на стол, залив изображение кругоквадрата. Пролилось на пол.

– Кирилл, блять, че творишь?!

Мать влепила сыну затрещину. Смяла мокрый листок, выкинула в мусорное ведро. Кирюша сморщился весь, как скомканный рисунок, и беззвучно, без слез заплакал. Ни звука! Передо мной сидел маленький старичок.

Дальше мы пили водку. Аноха смотрел на меня, ухмыляясь, толстая – с ненавистью, тощая – с тоской. Кирюша улыбался чему-то, изо рта капало. Православный никуда не смотрел.

– Максим! – Я поманил Аноху пальцем в комнату.

Он поморщился и с трудом встал. Мне хотелось его ударить. «Где, блять, стволы?» – я показывал ему это уже на руках. Он успокаивающе махал своими, мол, все будет. Мы вернулись на кухню. На Кирюшу я больше не смотрел. А остальные ушли в комнаты. От них воняло, дерьмово воняло. Я достал спальник, у меня он был. Мне его Бахур купил в Москве. А еще валенки на резиновой подошве, ботинки канадского лесоруба, рюкзак на сто литров, куртку и теплые перчатки. Еще пенку. Кирюша сидел на табуретке и, свесив ручки, тихо смотрел в пол. Я уснул.

– Сид. Сид!

Кто же так нежно тормошит со всей силы мое плечо? Я открыл глаза. Надо мной навис бородой, прости господи, православный.

– Сид, водки бы!

– Щас.

Я разлепил губы. Сунул этому православному денег. Перевернулся на другой бок. Денег оставалось все меньше. И мы опять нажрались, ну в смысле пили весь день. Кирюшу увели бабодевчонки. Я заскучал. Аноха опух, Алена Делона избили еще раз. Где стволы? Мой поезд в шесть! «Сид, подожди, все будет», – накарябал мне Аноха похмельной рукой. Я с трудом разобрал это на клочке бумаги. Я сходил в туалет, собрал вещи. Аноха шептался с православным.

– Спасибо за гостеприимство! – сказал я, одевшись. Максим Анохин с кровати уже не поднялся.

За стволами я пошел с православным. Мы вышли на берег Волги. Прошли мокрыми тропинками. Православный шатался. Уже стемнело. Шли долго.

– Охохонюшки-хо-хо! – говорил мой провожатый, все время спотыкаясь на кочках.

Мы вышли к самой воде.

– Здесь! – сказал православный партиец и полез под кривое дерево.

Я уже ни во что не верил.

– Вот! – сказал он мне гордо, протянув полиэтиленовый пакет.

Я заглянул, развернул. Матерь божья, что за дрянь! Один обрез был винтовки Мосина, ржавый. Второй был еще ржавее и выглядел как дуэльный пистоль, будто его за Пушкиным подобрали.

– Что это за хрень?! – спросил очень вежливо я.

– Сид, да они рабочие!

Он взял их и с трудом пощелкал механизмами. К ним предлагалась горсть каких-то разнокалиберных патронов. Захотелось врезать этими железяками партийцу по его православной харе, но он смущенно улыбался, мотая пьяной головой. Я сунул металлолом в рюкзак. Я был очень зол, в первую очередь на себя, что доверился этим… Вернуться к Анохе и засунуть ему в задницу эти раритеты я не успевал, я уже опаздывал. Прощаться я не стал.

– А вот это не по-… – услышал я за спиной.

До поезда оставалось полчаса. Я был пьян. Поймал машину. Извозчик этого советского космича-москвича оказался хорошим мужиком. Без всяких лишних доплат, узнав, что я опаздываю, гнал что твой Шумахер. Доехали моментально. Нагло встал в очередь в ларек за тремя ментами. Брутальные, в засаленной форме мужики. Смотрел им пьяно в лица, подсознательно провоцируя. У меня за спиной хоть и говенные, но стволы. Они тоже покупали бухло, и им на меня было похрен, и это было смешно. Очки-нулевки на моем носу делали свое дело. По чужому билету прошел в поезд. Паспортов не проверяли – купил билет, и слава богу. Мне в Новосибирск.

В купе, пока никто не подселился, я закрыл алюминиевую щеколду на двери и, достав из рюкзака железяки, тщательно протер их наволочкой. При свете они выглядели еще смешней. Ну Аноха, кобеля сын! Люди в дороге попадались хорошие. Зашли два охотника. В купе уже подсела очень вежливая дама в возрасте. Даме я сказал, что я примерный сын, охотникам – что начинающий охотник, еду на Алтай поохотиться с друзьями на кого-нибудь. Они мне посоветовали глухарей. Потом мы пили их самогон, закусывая их добычей – тушеным глухарем. Самогон был отменный, а глухарь пах лесом и дичью. Они были хорошими, спокойными мужиками. Дама выпила с нами, но чуть-чуть. Охотники рассказывали похабные анекдоты, почему-то все больше про публичные дома, все время извиняясь перед дамой. У них были зачехленные ружья и уже расчехленные рты. Дама краснела и отворачивалась, но, прикрыв рот рукой, над анекдотами смеялась. Мы ходили в тамбур курить их сигареты. Я им тоже анекдот рассказал – единственный, который знал про публичный дом, мне его брат рассказал.

Приходит мужик в публичный дом. «Мне проститутку на девятом месяце, беременную». – «Нет у нас таких». – «В два раза больше заплачу». – «Ну нету!» – «В пять раз». – «Щас, подождите, подумаем». Ну подумали, прикинули, вспомнили, что как раз Виолетта почти на девятом месяце в декрете сидит. Позвонили. Та ни в какую. «В два раза больше заплатим». – «Нет!» – «В два с половиной». Приехала. Мужик с ней в номер. Проститутки к замочной скважине – интересно ведь. Виолетта разделась, легла. Мужик ей руку во влагалище. «Мужчина, что вы делаете?!» – «Щас, младенца попкой поверну».

Мужики-охотники ухмыльнулись, но переглянулись. У них были приятные лица. У одного бельмо на глазу, но это его не портило.

Они собрали все свое камуфляжное, пропахшее костром и мужицкой свободой, и вышли на следующей станции. Пожелали удачи в охоте. Пожали руки. Дама, а скорее добрая русская женщина, вышла чуть позже, сказав на прощание, что я очень приятный молодой человек. Я помог ей вынести в тамбур ее клетчатые сумки. «Какие милые люди!» – подумал я, оставшись один. Потом молодая парочка. Они не хотели со мной разговаривать. Да и я не хотел. К тому же у них не было глухаря и самогона, жрали они какую-то пластиковую дрянь. Она была вся модная, как печень трески, а у него на концах тонких, как водоросли, пальцев повисли ухоженные ногти, лишенные кутикул. Естественно, это были москвичи. Пялились в окно и даже друг с другом не разговаривали, сцепившись бледными ладошками. Я им мешал. Я пил. Они вышли.

Ближе к Новосибирску в купе вселилась семья. Женщина лет за пятьдесят и почти молодая мать годовалого ребенка с веселыми глазами. Но, несмотря на свой веселый вид, этот слюнявый все время ныл. Мать и дочь ее периодически извинялись за детский шум. Я сказал им, что у моего брата трое и я привык. Старшая мать угостила меня курочкой. Не глухарь, конечно, но тоже вкусно. У разносчика литературы я купил книгу про генерала Ермолова. Цена неприятно удивила, но спорить я не стал. «Эта нация не подлежит перевоспитанию!» – приводилась цитата генерала про чеченский народ. Я с гордостью посмотрел с верхней полки, как мать учит дочь обращаться с дитем. Эта нация тоже не подлежит перевоспитанию, только воспитанию. У Новосибирска за окном медленно шел снег. А на перроне топталась куча ментов-омоновцев. Было утро. ОМОН выборочно кого-то цапал из подъезжающих поездов. Я нервно сглотнул. У моих соседей по купе было много вещей. Я надел очки.

– Давайте помогу, – сообразил я.

– Вот спасибо! – обрадовалась мать матери.

Их никто не встречал. Я вышел из вагона с коляской то ли молодым отцом, то ли младшим братом. Бабы шли с баулами по бокам. Стоящий посередине перрона и мешающий проходу граждан огромный, как закон, омоновец оглядел меня и мою семью и пошел взглядом по другим. Я на него не смотрел. Нельзя смотреть на ментов, особенно им в глаза – они чуют страх. Я проводил семью до метро.

– Извините, мне на наземном.

– Вот спасибо, большое вам спасибо! – сказала мать.

Дочь мне кокетливо улыбнулась.

– До свидания, всего хорошего!

Я поправил очки. Деньги еще копошились в кармане. Я выпил, купив в ларьке. Автозак, тьфу, автовокзал находился недалеко. Мне на автобус до Горно-Алтайска – столицы Алтайского края.

Автовокзал оказался приятным, почти советским загаженным местом. Я купил билет. Ко мне сразу подошел парень с наколотыми перстаками на пальцах, которые он как бы невзначай мне демонстрировал. Недалеко прохаживались менты.

– Ты откуда и куда, чувачок? – спросил меня этот парень с задрипанным лицом и изможденным телом, один его ботинок был порван; менты смотрели на нас.

– Проездом, – ответил я.

– Я тебя не так спросил!

Задрипанный чувствовал себя нагло. Менты смотрели на нас. А у меня две железяки за спиной.

– Короче, заезжий, – цедил театрально через губу задрипанный, виляя пальцами, под ногтями было грязно, – расклад такой…

Его пальцы дергались, как будто перебирали четки, но четки он по ходу пропил. Я внимательно слушал.

– Мы тут на кента собираем, на грев, – он цыкнул зубами.

Я посмотрел на ментов.

– На ментов не смотри, они с нами в связке! – Он подмигнул и снова цыкнул. – Кто из приезжих с нами не делится, при выезде из города из автобуса выходит! А кто и скарба лишается!