Кладбищенский лес

Земную жизнь пройдя до половины,

Я очутился в сумрачном лесу,

Утратив правый путь во тьме долины.

Каков он был, о, как произнесу,

Тот дикий лес, дремучий и грозящий,

Чей давний ужас в памяти несу!

Данте «Божественная комедия: Ад»

Сейчас я уже не вспомню, что заставило меня отправиться на ту идиотскую встречу вместо того, чтобы сидеть дома и, к примеру, слушать музыку… но это уже и не слишком важно, разве не так?

Есть вещи, которые мы не в силах предугадать, существуют события, что мы не в силах изменить, но которые меняют нас… а точнее одним движением перемалывают весь тот бессвязный бред, что мы по собственной слепоте и глупой наивности долгое время называем жизнью.

И тогда открывается новая страница бытия – страница, показывающая нам истинные ценности во всем безжалостном великолепии их ослепляющего разум блеска. Именно это и произошло со мной в ту ночь.

Обычная тусовка людей давно и достаточно неплохо знающих друг друга, полагающих, что у них достаточно общего, чтобы вместе пить абсент, курить разную дрянь, соревноваться в потугах на дешевое остроумие и искренне считать себя принадлежащими к изысканной богеме. Закрытый готический клуб только для избранных, тошнотворная смесь черного пафоса и синтетических наркотиков.

Но в то время я искренне полагал, что это и называется прикасаться к прекрасному. Как же я ошибался…

Точно так же как под пыткой не расскажу, как именно очутился тогда в этом пропахшем марихуаной и купающемся в сумасшедших звуках рваного музыкального ритма логове, так и не смогу вспомнить, кто именно предложил поехать на кладбище. Зачем – вопросов не возникло ни у кого. Действительно, что может быть естественней, а главное, прекраснее, чем ночной кладбищенский воздух?!

Помню, как грохот и огни города сменились вначале ровным гулом загородной трассы, а затем успокаивающим пением ветра, наигрывающего свою древнюю мелодию в ветвях деревьев. Не просматривалось ни луны, ни звезд, низкие тучи застилали небо, но почему‑то все было видно – ровные ряды могил с надгробиями, выстроившимися словно солдаты на своем последнем параде, кресты, напоминающие миниатюрные виселицы, семейные склепы, возвышающиеся среди них, как храмы смерти.

И, конечно, я помню деревья.

Они поднимались между могилами – тонкие, призрачно-белые стволы, раскинувшие корявые, искаженные судорогами, плети ветвей. Помню, как они тянулись к пустым небесам, будто руки мертвых, тщетно пытающиеся разгрести сдавившую их со всех сторон в финальном объятии землю, избавиться от её удушающей ласки.

Тогда я подумал о них именно так. Я думал, что знаю, что вижу перед собой. И не мог даже вообразить, сколь сильно заблуждался.

Деревья заполняли кладбище. Разве столько их было, когда мы только приехали?

Потом зазвучала музыка – кто‑то врубил свой смартфон в режиме плеера на полную громкость. Gothic Rock. Обычно мне нравились подобные вещи, но тогда ритм ударил по нервам как ржавая пила – жутким грязным диссонансом.

Похоже, это почувствовал не только я – пьяные разговоры утихли сами собой, а затем поступило предложение подлить топлива в пересохшие глотки. По рукам пошла бутылка абсента, его зеленый жар растекся по моим венам и наполнил душу привычным отупляющим безумием. Мне стало хорошо.

И было хорошо до тех пор, пока не раздался первый крик.

Ощущение острой неправильности происходящего пришло практически одновременно с этим воплем, и теперь заглушить его не могла даже магия абсента – на смену эйфории явился ужас. И когда я увидел паутину ветвей, стремительно опускающуюся на одного из тех, кого считал друзьями, ни секунды не сомневался, что передо мной вовсе не то феерическое видение, что так щедро любит дарить своим поклонникам зеленая фея.

Не буду описывать, что происходило далее, потому как ни в одном из жалких человеческих языков все равно не найдется слов, способных передать хотя бы одну миллионную долю того, насколько ужасны были крики моих спутников, заживо разрываемых на части внезапно ожившими деревьями. Разве можно выразить убогим вербальным способом тот омерзительный влажный треск, с которым лопалась раздираемая на части плоть, как хрустели измельчаемые кости и взрывались сухожилия, как человеческие тела превращались в мешки с кровавой требухой? И с каким жадным хлюпаньем эта требуха затем исчезала между корнями кладбищенского леса – так изголодавшийся, лишенный зубов старик втягивает в себя жидкую похлебку. В тот момент я думал, что никогда не слышал ничего более мерзкого.

В который уже раз я фатально ошибался. И как замечательно, что это заблуждение оказалось последним во всем том кошмаре, именовавшемся моей прежней жизнью.

Ибо на самом деле на свете не может быть ничего прекраснее. И тот, так сильно напугавший меня в начале звук, ласкающая уши мелодия кормления, когда жизненный сок этого человеческого отребья, биологического мусора поступал в кровеносную систему Отца – разве может что‑то сравниться с этим?!

Сейчас это звучит для меня слаще любой самой чарующей музыки.

Но тогда я еще не знал Отца.

И когда мои ноги начали стремительно погружаться в ставшую рыхлой почву, я не осознавал, что сейчас произойдет самая прекрасная и удивительная метаморфоза всей жизни. Когда кладбищенская земля заполнила мой распахнутый в последнем крике рот, не понимал, что принимаю последнее причастие, перед переходом на принципиально иной уровень развития – утратив бренное тело, которое, как только сейчас уразумел, не давало ничего, кроме болезней и страдания плоти, я стал составной частью великого единого целого, могучего организма, имя которому Отец, и равных которому нет и быть не может среди всех прочих смертных. Я познал наслаждение, какого не познавал ни один представитель моего биологического вида. Отец стал мною, а я стал Отцом, и ничто во всей Вселенной не может сравниться с этим чувством.

Впрочем, все же сейчас я не могу себя ощущать полностью удовлетворенным, так как снова испытываю некоторый дискомфорт. Дискомфорт этот растет и имя ему – голод.

Кладбище ждет…

Отец ждет…

Я жду…

Мы ждем.