Первый мужчина

Это был первый мужчина в его жизни. Мужчина, у могилы которого Пашка стоял сейчас под моросящим дождем с опустошенной душой. Он не чувствовал ни тоски по умершему, ни горечи от его смерти – была лишь безнадежность, и противный, назойливый дождь.

Это был первый мужчина в его жизни. До того момента в его детский мир, ограниченный старой коляской со старой тюлевой занавеской, вплывали только женские лица и нежные женские голоса, но он все ждал чего-то другого… другого лица, других шагов, иного голоса.

И однажды, когда молоденькая мама взяла годовалого малыша с собой на работу (как брала потом не раз), он увидел другое существо и побежал за ним. И все свое детство Пашка бегал за кривоногим хирургом Захарычем в поисках его ласки. Медсестрички, сновавшие по больничным коридорам, умилялись круглым щечкам и широко распахнутым глазам молчаливого малыша, безуспешно пытаясь задержать его поцелуями и лакомствами. И никто не понимал, почему Пашка любил хирурга, к чьей уродливой внешности в больнице так и не привыкли. Никто не знал, что в нем ребенок видел не урода, а папу, которого не было у него дома.

И только кривоногий эскулап почувствовал в топоте подрастающих ножек недетскую тоску и упорство. Теперь он, едва завидев карапуза, стремительно влетал в первую попавшуюся дверь, запинаясь и спотыкаясь на кривых ногах, только чтобы не встречаться с глазами Пашки – ищущими, зовущими, недоуменными глазами ребенка. Ничто не пугало Захарыча так, как этот малыш, и никого ненавидел он так, как этого мальчика, которого судьба, словно в насмешку, послала одинокому уроду.

А Пашка караулил кривоного хирурга, ждал его под дверьми, выбегал в коридорах навстречу и однажды, когда тот в очередной раз пытался спастись в своем кабинете, Пашка схватил его за халат и потянул со словами: «Папа…»

Никогда не забудет он того страха и той ненависти, что исказили лицо врача. Только тогда Пашка вдруг прозрел: увидел, как уродлив Захарыч и почувствовал, наконец, его ненависть. И с того момента ребенок тоже возненавидел хирурга, осознав вдруг, что этот кривоногий урод – символ его собственной уродливой судьбы, судьбы безотцовщины. Пашка возненавидел Захарыча за то, что этот урод был в его детском мире богом и мечтой, за то, что он вообще был в его жизни. Если бы не этот урод, думал Пашка, то можно было бы мечтать о папе, представляя его сильным, красивым, добрым, тем папой, которого он ждал и который когда-нибудь пришел бы или не пришел, но тогда можно было бы сказать друзьям, что папа был, просто он умер, как соседский дедушка. Если бы не этот хирург, Пашка никогда бы не завидовал дворовым мальчишкам, гордо вышагивающим рядом с отцами и порой получающим от них крепкие мужские подзатыльники. Он не завидовал бы и Машке-плаксе, у которой все-таки был отец, часто играющий с ней в «лошадку». Он не завидовал бы, потому что по вечерам мог бы рассказывать им истории о своем, самом лучшем, папе. Но теперь, всякий раз, когда Пашка начинал мечтать, перед ним вставал образ урода в белом халате.

И он ненавидел Захарыча, и все эти 30 лет ждал его смерти как избавления от воспоминаний. Все эти годы он хотел думать, что забыл о нем, но каждое утро в течении этих лет он просматривал некрологи в тайной надежде найти тот единственный, столь ему необходимый.

Вчерашний день подарил ему эту пару строк. Он пробудил в его душе надежду, и он уже не терзал себя воспоминаниями и ненавистью, он вдруг начал думать о старике с теплом и нежностью. Вечером ноги сами понесли его на кладбище, где с трепещущим от радости сердцем он бродил меж могильных плит, заботливо подыскивая хирургу удобное место для вечного упокоения. Тем вечером Пашка жил полной жизнью, вдыхая ее пьянящий аромат, аромат свободы.

В это утро он собирался на кладбище так, словно готовился к собственной свадьбе: надел лучший костюм, выбрал самый шикарный букет и так торопился, словно боялся, что старый урод мог воскреснуть. Торжественно шел он по кладбищу, и только сердце его вздрагивало, боясь поверить в счастье – он шел на похороны своей уродливой судьбы, своего клейма.

И вот он стоит у могилы, возле которой всего пара человек -старые люди с уставшими лицами. Деловитые могильщики, маленький скромный гроб. Он медленно проводит по лицу рукой и словно снимает пелену с глаз: хоронят старика, вероятно, необщительного, одинокого, бедного; хоронят тело, уставшее от жизни – и нет никакой надежды на то, что можно вынуть из сердца и свернуть, скатать в рулончик свою боль и детские воспоминания и подбросить в этот деревянный ящик. Пашка на минуту почувствовал себя так, словно старый хирург вновь обманул его: сам был уродлив, и уродливый Пашкин секрет не забрал…Хотелось швырнуть цветы, дернуть что было крышу гроба и возмутиться.

Он остался один у могилы старого уродливого Захарыча. Повзрослевший мальчик, мужчина со средним достатком, с предсказуемым набором комплексов ребенка, воспитанного мамой-одиночкой, чей период взросления, к тому же, пришелся на 90-е. Он оглянулся на уходящих людей – кто они были? Врачи, медсестры, санитарки, пришедшие отдать дань бывшему коллеге? Никто его, конечно, не узнал. Пашка вновь посмотрел на холмик земли. Как странно, никакой связи, никакой связи между уродливым несчастным стариком и его чувством ущербности – придуманная боль, придуманные чувства, полжизни странных воспоминаний, периодические страдания. Как странно, как страшно. Как страшно придумать себе уродство, как страшно привязать себя к нему и ходить вокруг него словно привязанный к колышку теленок, кругами, годами, пока весь твой путь не станет, в общем-то, уродливым.

Как жаль… и старика, и себя, мальчишку, и мать, с ее чувством вины и какой-то покорности несчастливой доле, всех этих лет, проведенных в ожидании непонятно чего – вот, мол, случится, а потом уж я расправлю плечи… Как жаль…Как жаль детства, куда хочется вернуться, и не страдать и уходить в себя, а озорничать, бегать, кричать и даже стрелять из рогатки.

Он положил, наконец, букет на землю. Что ж, опять искать место, куда спрятать эти ушедшие невесёлые годы и печалиться, теперь уже о них? Он грустно улыбнулся. Нет такого места. Все человек носит в себе, и на все смотрит сквозь призму того, что лелеет.

По кладбищу шел молодой мужчина в распахнутом пальто. Нет, день не стал вдруг солнечным, и поступь героя этого рассказа не изменилась – шаг не стал вдруг уверенным и широким, и душа старого хирурга, превратившегося вдруг в райских кущах из уродца в Аполлона, не махала ему с небес, и предстоящий жизненный путь его не будет усеян лишь розами, но он уже сорвался с привязи и выдернул колышек. Какое счастье, что у него впереди еще долгая жизнь, что он еще может быть сыном, может жить полной жизнью, не завязнув в воспоминаниях и не позволяя им влиять на свое настоящее, а вскоре он станет героем чьего-то романа и сможет устроить счастливое детство своим детям.