Обречены на подвиг. Книга первая
- -
- 100%
- +
…Этот обряд выполняется неукоснительно, если за столом собираются вместе хотя бы два летчика. Третий тост – «За БЗ!».
© Валерий Васильевич Григорьев, 2015
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru
В переводе на мирской язык – за безопасность или безаварийность полетов.
Старший по званию или по возрасту летчик, обычно это командир, встает, прислоняет до краев наполненную рюмку к краю стола и говорит:
– Контакт!
Все присутствующие офицеры тоже прислоняют свои стаканы к краю стола. А самый молодой обводит их взглядом – готовы ли? – и докладывает:
– Есть контакт!
– От винта! – командует старший.
Все встают. Молодой пилот опять зорко, как и положено молодому, оглядывает застолье, проверяя готовность, и торжественно докладывает:
– Есть от винта!
– Будем жить! – говорит командир и первым опрокидывает чарку.
Пьют до дна.
За скупыми словами «Будем жить!» скрываются все радости и горести летной профессии, и память о друзьях, не вернувшихся из полета, и пожелание, чтобы сия участь миновала тех, чье плечо ты чувствуешь рядом сейчас…
Автор Григорьев Валерий Васильевич. В прошлом профессиональный военный летчик, прошедший службу в истребительной авиации Противовоздушной обороны и Военно-воздушных сил Советского Союза и России. Службе в Вооруженных силах посвятил более тридцати лет своей жизни, пройдя все командные летные должности: от рядового летчика до командира истребительного авиационного полка. Окончил военную командную академию Противовоздушной обороны. Более десяти лет командовал истребительным авиационным полком. Звание полковник. За свою «летную жизнь» освоил более полутора десятков летательных аппаратов. Большую часть своей жизни летал на самолетах МиГ-25 и МиГ-31. За многолетнюю летную работу и большой вклад в дело укрепления обороноспособности страны Указом Президента России удостоен Звания «Заслуженный военный летчик Российской Федерации».
«Быть тебе летчиком!»
Бывает любовь мужчины к женщине с первого взгляда, и это чувство, мне знакомое, наверное, испытали большинство живущих и когда-либо живших на планете представителей сильной половины человечества. Возможно и не по одному разу. А вот можно ли влюбиться с первого раза, с первого взгляда, с первых ощущений в ремесло, да так, чтобы это было единственной любовью всей жизни. Уверен, что не всем ведомо это ничем не сравнимое чувство. Мне повезло, и я хочу рассказать, как это было.
А случилось это много-много лет назад, когда я был совсем маленьким мальчиком дошкольного возраста. Детские воспоминания врезались в память так, что я закрываю глаза и вижу тот далекий летний день шестидесятого года прошлого столетия.
На серебристом красавце Ил-14 мы летим к родственникам. Мне, семилетнему, место не полагается, я сижу у мамы на коленях. Не сижу, а ерзаю, и не столько от неудобства, сколько от желания смотреть в иллюминатор. А его закрывает сосед! Да еще делает вид, что не замечает моих попыток разглядеть что-нибудь из-за его широченной спины.
И тут происходит обыкновенное чудо. Мимо идет летчик из экипажа. Он замечает мои мучения и с позволения матери забирает меня в пилотскую кабину…
Представившийся вид покорил меня раз и навсегда. Под нами проплывала, насколько хватало глаз, облачность, которая сплошным хлопковым одеялом покрывала землю и сияла ослепительной белизной в лучах яркого солнца. Небо невероятной прозрачности завораживало своей голубизной.
Очарованный ранее невиданной красотой, я остолбенел между пилотскими креслами. От двух, бешено вращающих пропеллеры двигателей, работающей аппаратуры стоял невообразимый шум. О чем говорят пилоты, я скорее догадывался по шевелению их губ, чем по произносимым звукам. Они разговаривали на понятном лишь им языке и понимали друг друга с полуслова. К тому же на их головы были одеты массивные наушники, надежно преграждающие все посторонние звуки и передающие необходимую информацию. Из состояния оцепенения меня вывел левый пилот, который со словами:
– Ну, что, нравится? – сгрёб меня в охапку и усадил к себе на колени. Я благодарно закивал своей белобрысой головой и уставился на шевелящийся, как живой, передо мной штурвал, который двигался синхронно с движением своего собрата с правой стороны. Правый летчик короткими движениями «таскал» рога этого странного «руля». Десятки приборов с белыми дрожащими стрелками и черными циферблатами что-то показывали на приборной доске. Лётчик положил мои руки на самодвижущийся штурвал и подбадривающе крикнул:
– Так, что, действительно нравится?!
Не в состоянии выдавить из себя слово, в знак согласия, сжал кулачок и оттопырил большой палец.
– Значит, быть тебе летчиком! – пророчески произнес пилот.
– А теперь смотри и учись, как надо управлять самолетом!
– Штурвал на себя, самолет лезет вверх, от себя – вниз, повернул, влево и самолет поворачивается влево, вправо и он вправо. Все очень просто!
Проведя краткий инструктаж, летчик, не причиняя мне боли, положивши свои ладони поверх моих, стал показывать, как это делается практически. Совместное управление у нас получалось неплохо. Самолет, послушно повинуясь нашим движениям и воле, плавно поднимал и опускал «нос», левое и правое крыло. Убедившись, что я освоил азы пилотирования, мой первый инструктор освободил мои ладони, давая понять, и чтобы не было сомнений, подбадривающе сказал:
– Управляй!
Не веря своему счастью, я вцепился маленькими ручонками в натертые и отшлифованные до блеска мужскими руками «рога» штурвала, не зная, что с ним делать. Правый летчик встал со своего рабочего места, как мне показалось, недовольно демонстрируя тем самым, что предоставляет нам полную свободу действий и в этом «грязном» деле не участвует. Какое-то время самолет летел сам по себе, без каких либо отклонений и колебаний, пока я не вмешался в этот процесс. Стоило мне потянуть штурвал на себя, как небо передо мной начинало вздыбливаться, а земля уходить куда-то вниз. Поняв, что я делаю что-то не так, я отчаянно отдавал «рога» штурвала от себя. Самолет нехотя приостановил движение, но все еще упрямо «лез» вверх. Стараясь прекратить этот маневр, я что есть сил переводил его на снижение, большую часть времени уделяя ни положению самолета в воздухе, а злополучному штурвалу, который несколько секунд назад был таким послушным и управляемым, а сейчас вышел из повиновения. Бросив взгляд через остекление фонаря, я понял, что произошел «перебор». Хлопья облаков почему-то увеличились в размерах и закрыли переднюю часть обзора, а небо, наоборот, «ушло» куда-то назад, за спину. Самолет, странно реагируя на мое управление начал раскачиваться из стороны в сторону, попеременно то, опуская то, поднимая крылья. Страх, больше похожий на панику, охватил мою детскую душу, я понял, что самому из этой ситуации мне не выбраться, продолжал невпопад таскать непослушные «рога». Стресс, расширив временные рамки, как мне показалось, превратил несколько секунд моего полета в вечность. В тот момент, когда я полностью потерял контроль над машиной, мой учитель, ловко перехватив штурвал, в несколько секунд привел всё в порядок. Весело перекинувшись с напарником о нынешнем самочувствии пассажиров, вполне серьезно сказал:
– Ну, что ж, для первого раза неплохо!
Правый пилот занял свое место, явно не одобряя педагогический эксперимент, недоброжелательно поглядывая в мою сторону, привычными движениями продолжал управлять машиной. Оставаясь на коленях летчика, я, несмотря на похвалу командира, чувствовал свою полнейшую несостоятельность. Но с колен меня никто не гнал, и я стал наблюдать за работой экипажа. Едва заметными движениями пилоты подчиняли своей воле это чудо техники под названием «самолет». Они вели между собой переговоры на русском, но каком-то странном языке. Масса неведомых мне слов на фоне рокота двигателей и треска работающей аппаратуры очаровывала детскую душу как прекрасная музыка. В кабине было невероятно жарко от излучающих тепло приборов и агрегатов. Кондиционеров в ту пору не было, и маленьких вентиляторов, весело вращающие свои резиновые лопасти, явно не хватало. Пот большими каплями скатывался с мужественных, обветренных и загорелых лиц членов летного экипажа. Спасаясь от жары, они были выше пояса без верхней одежды. Майки мокрые от пота на груди, спине и под мышками разносили по кабине терпкий мужской аромат, перемешанный с запахом, присушим только самолетам. Много позже я понял, что так пахнет герметик, которым уплотняли стыки остекления и фюзеляжа. Периодически экипаж утолял жажду, пренебрегая правилами личной гигиены, прямо из носика громадного армейского чугунного чайника.
А для меня и жара и запахи, и пилотская кабина, и особенно, вид из неё, были бальзамом на мою детскую душу.
Тем временем полет подходил к завершению. Плавно отклонив штурвал от себя, летчики перевели самолет на снижение. Покрывало облаков неумолимо приближалось к нам. Перед самым входом в облака было немного жутковато. Какой-то инстинкт самосохранения тревожил мою детскую душу при виде преграды, столкновение с которой было неминуемо. Но я был достаточно взрослым, чтобы ни понимать, что такое облака и из чего они состоят. Взявши себя в руки, я вместе с экипажем хладнокровно вошел в эту пушистую и белоснежную как хлопок вату. После ослепительного солнечного света было такое ощущение, что мы окунулись в громадную банку с молоком. По мере снижения «молоко» темнело, и через некоторое время нас окутала темно-серая хмарь. Мелкий бисер капель покрыл остекление фонаря кабины самолета. «Слепой» полет особого впечатления на меня не произвел. Экипаж уже не был настроен на шутливо-игривый тон, сосредоточенные лица говорили о большом внутреннем напряжении. И хотя я, по-прежнему, оставался на коленях у командира, но каким-то внутренним чутьем понимал, что в эти минуты мне в кабине пилотов не место. Стараясь сидеть как мышь под веником, молил Бога, что бы меня ни попросили из приглянувшегося мне местечка. К счастью полет в облаках продолжался не так долго, что бы успеть существенно, помешать пилотированию, и я благополучно остался на командирских коленях.
Под облаками мелкая морось на фонаре прекратилась, видимость была прекрасная. Зеленые, ярко-зеленые, желтые, коричневые лоскуты полей гигантским одеялом покрывали проплывающую под нами поверхность земли. Вот на темно-коричневом поле ползет трактор величиной с божью коровку. Небольшой пыльный след серым дымком тянется за его плугом. Узкой фиолетовой тесьмой пролегла автомагистраль с букашками автомобилей. Широкой, синей лентой, брошенной умелой рукой, с неровными, но округлыми зигзагами под нами появилась река. Игрушечные кораблики, оставляя за собой белый пенный след, с черепашьей скоростью бороздят по ее руслу. Иногда мне казалось, что я попал в какой-то сказочный мир. Нереальность происходящего была такой, что порой в детской несмышленой голове возникало желание протянуть руку и потрогать или забрать эти игрушки.
Невероятная духота, экзотические запахи в совокупности со сказочными картинами увиденного и звуками подействовали на меня так, что после этого полета я стал бредить авиацией и кроме как летчиком во взрослой жизни себя никем не представлял.
Конечно, авиационную терминологию в описании своих детских воспоминаний я познал гораздо позже, когда стал профессиональным летчиком, но все остальное было именно так. Тот полет, врезавшийся мне в память на всю жизнь, стал любовью к авиации на всю жизнь, и определил мою дальнейшую жизнь и судьбу.
«Курсачи»
Годен!
Мешает ли летчику плоскостопие?
С того самого первого полета на серебристом красавце Ил-14, в семилетнем возрасте, я точно знал, что буду только летчиком. Об этом знали все мои многочисленные родственники, друзья и однокашники. Учеба, спорт, увлечения – все было подчинено цели стать авиатором. Я читал в основном об авиации, занимался в авиамодельном кружке и в школе юных космонавтов.
С ранней весны и до поздней осени я спал на свежем воздухе в саду своей бабушки. Мне нравилось вдыхать чистый, прохладный воздух насыщенный цветочным и травяным ароматом. Укутавшись в одеяло, я любил смотреть в черное, как смоль южное небо. Я мог часами наблюдать за яркими на темном фоне звездами, млечным путем, следить за изредка пересекающими ночной небосвод и мерцающими как маленькие звездочки, искусственными спутниками. Но больше всего мне нравилось слушать надрывный гул пролетающих где-то высоко-высоко самолетов. Я очень быстро научился находить по звуку бортовые огни самолетов на черном фоне неба. Сопровождая взглядом пролетающие в небесах огоньки, я четко представлял темную кабину пилотов, светящиеся зеленым цветом табло и лампочки, и красным, почему-то красным, цветом циферблаты и стрелки приборов. Были это толи гражданские самолеты на воздушных трассах над моим городом, толи бомберы, выполняющие учебно-боевые задания, но не было ночи, что бы я ни засыпал под эту самую прекрасную в мире мелодию.
Мне не терпелось поскорее окончить школу и поступить в военное училище летчиков. О профессии гражданского пилота я даже и не думал. Я заранее записался в военкомате кандидатом для поступления в летное училище.
И вот однажды меня вызывают в военкомат для прохождения медицинской комиссии. Волнуясь, впервые в жизни я начал проверять свое здоровье. Гражданские врачи местной поликлиники, по предписанию военкомата, чувствуя бремя ответственности, проверяли меня внимательно и придирчиво, как человека минимум готовящегося к полету в космос. Строго вглядываясь в мои глаза, как будто я иду на подлог или обман, спрашивали, падал ли я в обморок, получал ли черепно-мозговые травмы, кружится ли у меня голова, каким спортом я занимался и какие результаты, и так далее и тому подобное. После каждого такого допроса с пристрастием, доктора, как бы нехотя записывали в моей медицинской книжке: диагноз – «здоров». Правда, была одна неприятная заминка – хирург не хотел пропускать меня из-за легкой степени плоскостопия. Вполне серьезно придавая этому диагнозу большое значение, как будто у меня какой-то страшный неизлечимый порок, он заставил сделать рентген стопы. Мы вместе транспортиром измеряли угол между опорными костями. Буквально на один градус он не соответствовал предельно-допустимому. Чуть не со слезами на глазах я уговаривал дотошного хирурга закрыть глаза на этот несчастный градус. Тот, видя мое неподдельное горе, сжалился и, в конце концов, взяв грех на душу, поставил желанную резолюцию – «здоров».
Жернова испытаний
После этого нас, семерых счастливчиков, военкомат отправил проходить медицинскую комиссию непосредственно в училище – благо до него было менее чем триста километров. В душном общем вагоне мы неспешно вели разговоры о том, что нам предстояло испытать. Все семеро были помешаны на авиации и не представляли своей дальнейшей жизни без самолетов. И вот, уже к концу пути наш поезд останавливается прямо в поле. По вагонам пронеслось: «Зарезали!»
Любопытство вытолкнуло нас наружу поглазеть, что произошло. На насыпи лежало обезглавленное тело. Голова с седой шевелюрой осталась под вагоном. Подошедший машинист ловко пролез между колесными парами и буднично, словно ему приходилось делать это едва ли не каждый день, прямо за седые волосы вынес из-под вагона голову, положил ее рядом с телом несчастного: то ли это был самоубийца, то ли незадачливый выпивоха, решивший отдохнуть на рельсах. От этой жуткой картины кое-кому из зевак стало плохо.
На меня увиденное также подействовало не лучшим образом. Весь остаток пути мертвая седая голова в руках машиниста маячила перед глазами. В то время я еще не слышал об аутотренинге, но, тем не менее, сам себе внушал: «Успокойся! Выкинь все из памяти! Тебе комиссию проходить!» Возможно, это подействовало, и через какое-то время я забыл о жутком происшествии.
Из нас семерых осилили медкомиссию только двое. Ребят подвели подскочившее артериальное давление, участившийся пульс. Один из моих товарищей позже признался, что именно тот случай на перегоне повлиял на его состояние. Он не стал летчиком. Возможно, это и к лучшему: авиация кисейных барышень не любит, и высокая психологическая устойчивость – не самое последнее качество для профессионального летчика.
На мое плоскостопие в этот раз никто не обратил внимание. Да и в последующие тридцать с лишним лет службы в военной авиации – тоже. До сих пор не могу понять, каким образом плоскостопие может влиять на профессиональную деятельность пилота.
И вот настает жаркий июльский вечер. На перроне железнодорожного вокзала меня провожают мать, отчим, младшие братья. Новенький аттестат зрелости аккуратно уложен в картонные «корочки». С направлением от военкомата, полный надежд и оптимизма, я уезжаю поступать в Высшее военное авиационное училище летчиков.
На три с половиной сотни вакантных мест – три с половиной тысячи желающих. Конкурс – один к десяти! Мы сдавали стандартные для технического ВУЗа вступительные экзамены. Но самым серьезным испытанием оказалась очередная врачебная комиссия, венцом которой были «подъемы» в барокамере на высоту пять тысяч метров без дополнительного кислорода и на высоту десять тысяч метров при дыхании чистым кислородом. Дойти до этого заветного испытания смогли не все.
Разношерстные толпы молодых людей сновали по территории училища, не выпуская учебники из рук. Всюду обсуждались последние новости и слухи. Говорили, для того чтобы пройти по конкурсу, достаточно хорошо сдать математику и физику, а уж иностранный и литературу примут.
Среди абитуриентов было много незаурядных личностей. Я познакомился и сдружился с дагестанцем по фамилии Вагабов, немного наивным, плохо говорящим по-русски. Он обладал нечеловеческой физической силой. Его рукопожатия никто не выдерживал: зажатые в тиски его громадной ладони кости буквально хрустели. Он закончил в Махачкале аэроклуб, уже имел опыт самостоятельных полетов на Як-18 и страстно желал стать летчиком. Это была уже третья его попытка поступить в училище, все предыдущие заканчивались неудачами – он не мог даже на тройки сдать вступительные экзамены. Как-то произошел спор, кто съест маленькую пачку печенья за десять шагов. Этот старый прикол многие использовали, чтобы заработать деньги. Нормальный человек не в состоянии был справиться с такой, на первый взгляд, простой задачей. Вагабов внимательно наблюдавший за неудачными попытками молча, подошел, взял печенье и буквально в одну секунду его проглотил, не успев дойти до финиша. Пришлось «кидалам» раскошеливаться и отдавать ему честно заработанные деньги. Не поступил кавказский богатырь и на этот раз. Забегая немного вперед, скажу, что судьба меня свела с этим человеком еще один раз, чтобы лишний раз убедиться в его незаурядных физических способностях. Но об этом позже.
Еще, помню, произвел на меня большое впечатление парень из Донецка. Член команды «Дубль» донецкого «Шахтера», с внешностью Алена Делона, он так виртуозно владел мячом, что его быстро заметили и «определили» в сборную училища. Казалось бы, поступление гарантировано, но не тут-то было. Парень указал в анкете, что он мастер спорта СССР, а футболистов и боксеров такого уровня по негласному распоряжению медиков в летчики не брали, справедливо полагая, что микросотрясения головного мозга у них обязательно были. Так сборная училища потеряла перспективного игрока, а страна, возможно первоклассного летчика.
Жернова вступительных экзаменов и медицинской комиссии работали параллельно. Требования врачей были действительно очень жесткими, банальный кариес преграждал путь в авиацию. Ежедневно зачитывали списки абитуриентов, не прошедших комиссию. Многие уезжали со слезами на глазах, проклиная перестраховщиков-докторов.
Прошел барокамеру!
Без большого напряжения я сдал математику и физику. Вот уже и все врачи пройдены, осталась эта «страшная», по слухам, барокамера, вернее, даже две. Я уже знал, что главное – не завалиться при первом подъеме, на пять тысяч метров без дополнительного питания кислородом. Прецедентов неудачного подъема на десять тысяч метров при дыхании чистым кислородом не было, а вот пять тысяч не выдерживал почти каждый третий. Я думаю, что основным условием успешного преодоления этого рубежа была психологическая устойчивость. Тем не менее, это был вполне оправданный тест по отбору будущих пилотов. Кое у кого не выдерживали нервы, и они в самый последний момент отказывались «лететь», но большинство «резалось» уже в самой барокамере. Бывали единичные случаи и потери сознания в самой барокамере.
Наступил день, когда и меня с товарищами по испытаниям посадили в большую металлическую бочку с маленьким иллюминатором, стекло в нем – толстое, бронированное, выдерживающее большие перепады давления. Врач подсоединил нам к запястьям и щиколоткам датчики для снятия кардиограммы, туго затянул на предплечье черные жгуты тонометра. На головы мы надели кожаные летные шлемофоны с болтающимися на тесемках, но не подсоединенными кислородными масками. Включили подачу чистого кислорода и проверили работу дыхательных аппаратов. Проинструктировав, как себя вести при ухудшении самочувствия, как переходить на чистый кислород, врач с грохотом закрыл и задраил за собой люк. Было ощущение, что мы готовимся к погружению в батискафе, а не к подъему на высоту.
– Подъем!
Приглушенно заработали откачивающие компрессоры, зашелестел по трубопроводам воздушный поток, дернулись стрелки приборов. Указатель высотомера начал уверенно вращаться по часовой стрелке, а вариометр – прибор, показывающий вертикальную скорость набора или снижения – отклонился на отметку десять метров в секунду набора. В нашем замкнутом пространстве становилось все прохладнее. Через маленькое окошко иллюминатора на нас внимательно поглядывал врач, постоянно задавая вопросы типа «Сколько будет пятью пять?».
На меня недостаток кислорода не действовал, я чувствовал себя прекрасно, на вопросы, которые казались простыми до глупости, отвечал четко.
На «высоте» около пяти тысяч метров один из ребят стал говорить невнятно, с запинками и паузами. Опытный врач тут же включил режим экстренного снижения, и мы с вертикальной скоростью более тридцати метров в секунду понеслись «к земле». Бледного несостоявшегося летчика вывели. Нас, троих оставшихся, ободрив и порадовав, что заодно на спуске были проверены барофункции носа и ушей, опять стали поднимать на заветную высоту. В течение получаса мы пробыли на пяти тысячах, отвечая на вопросы для семилетних детей, затем плавно, без всяких приключений опустились на родную планету.
На следующий день нас заблаговременно посадили в камеру и в течение часа заставили дышать чистым кислородом, чтобы вытравить из нашей еще не испорченной молодой крови азот, а заодно и проверить работу кислородных приборов. Мне чистый О2 понравился. Немного суховатая, но свежая живительная струя под небольшим напором наполняла легкие. Дышать было удивительно легко и приятно. Впоследствии чистый кислород всегда был связан для меня с авиацией, как и запах, герметика, присущий всем самолетам.
С восторгом смотрел я на стрелку высотомера, застывшую на десяти километрах, сознавая, что очередной рубеж на пути к цели преодолен. В моей первой медицинской книжке появилась заветная запись: «Годен к полетам в истребительной авиации Войск ПВО без ограничений».
Мандатная комиссия. Зачислен
Итак, все испытания и экзамены позади. Таких счастливчиков набралось человек тридцать.
Первая мандатная комиссия. Передо мной ее проходил бывший моряк срочной службы Вася со странной фамилией Капуста. Едва он скрылся за дверью, как раздался дружный хохот членов комиссии. И еще несколько раз из-за двери доносилось веселое офицерское ржание. Чем же их так насмешил этот совсем не смешной абитуриент в моряцкой форме? Через пару минут выскочил один из членов комиссии и, еле сдерживая одновременно хохот и негодование, еще раз скороговоркой объяснил, кому надо докладывать. Оказывается, бравый «мореман» так разволновался, что попутал председателя комиссии с секретарем, то есть полковника со сверхсрочником. Его пытались поправить, но он упорно обращался к секретарю: «Товарищ полковник…» В конце концов, председатель встал из-за стола и повернул незадачливого абитуриента лицом к себе. Вася, окончательно впав в коматозное состояние, если и отвечал на вопросы комиссии, то морозил такое, что все хватались за животы. Красный, как рак, и мокрый от пота, он выскочил с безнадежным:
– Зарубят!
И вот после такого казуса захожу я. Без труда вычислив председателя, я не оправдал надежды комиссии на продолжение юмористической паузы, а бойко и четко доложил: