Бабушка и «Варшавянка»

© Иван Григорьевич Ленивцев, 2020

ISBN 978-5-4498-5310-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

Силы оставят тело мое —

И в соленую пыль брошу свой

Обессиленный и исстрадавшийся труп…

Огромный шар багрово-красного утреннего солнца, словно вынырнув из темных океанских глубин, медленно-медленно пополз на небо постепенно заливая живительно-розовым цветом и крутые сопки заросшими смолянистыми лиственницами, и скрытой от холодных ветров в уютной бухте небольшой городок, что птичьим гнездом прилепился на ее скалистых берегах. Игривые, золотисто-веселые лучики солнца принялись с любопытством шариться по его еще сонным улочкам, подступавшими серо-панельными пятиэтажками к самой воде.

В дальнем углу бухты, отгороженной от посторонних глаз высоким бетонным забором с колючей проволокой поверху, подставив восходящему солнцу мощные, изящно-округлые обводы корпусов, мирно и безмятежно дремали подводные лодки, издали больше похожие на сладостно спящих котят, нежно прижавшихся к пирсу, как к материнской груди, чем на грозных владык морских глубин.

Из всех лодок лишь одна не спала, бодрствовала. Ей было скучно, одиноко. Должно быть, чувствуя душевное состояние лодки, обычно игривые волны притихли и лишь изредка бережно лизали шершавые от ржавчины борта, будто боялись причинить боль, побеспокоить ее. Сама же лодка, похожая на постаревшую женщину, лежащую на пляже среди молодых подруг, с затаенной завистью поглядывала на их более привлекательные, более крутобедренные, лоснящиеся на солнце фигуры; затем, переведя взгляд на свое увядающее, но еще довольно-таки стройное тело, с грустью вздыхала: «Эх-ха-ха-ха! Время-времечко! А давно ли я была такой же молодой, красивой, беззаботной? И что со мной сейчас стало? Да что там об этом говорить, если честно, то об этом даже думать не хочется, зачем душу лишний раз травить, бередить? Надо трезво смотреть на вещи. Вот рядышком, отдыхают мои более молодые подруги, они недавно из „автономок“ вернулись. Устали, спят… А, как только проснутся, сразу гадать начнут, когда опять в океан уйдут. Вот, шустрячки! А, собственно, почему бы и нет – молодость по-своему и легкомысленна, и ветрена, и беспечна, но главное – счастлива. Да, счастлива… Они, конечно же, уйдут в океан, а что я? Я в этой мазутной бухте скоро забуду, чем пахнет – он: Великий и Тихий океан! Э-эх, где мои былые годы!»

Часовой у трапа с автоматом на плече, коротая долгие минуты вахты, то громко позевывал, то бубнил одни и те же слова, должно быть, из популярной у людей песни: «Упала шляпа, пропала шляпа, удрала шляпа… ля-ля-ля-ля…»

«Скучно бедняжке, наверное, по дому скучает, – пожалела было часового лодка, однако взглянув на расслабленных, безмятежно дремавших подруг, озлилась и на них, и на часового с его дурацкой шляпой. – Какая к черту шляпа?! Раззява! Терять не надо! Ну надо же, шляпу он потерял! Мне-то какое дело до твоей шляпы! Чтоб ей пусто было! – И лодка раздраженно закричала на всю акваторию бухты: – Я в океан хочу!! Слышите, в оке-а-а-ан!»

– Эй, железка, ты чего это орешь? – с недоумением, спросил проплывающий мимо замазученный ботинок, должно быть, выброшенный кем-то из матросов из-за ветхости.

– Тебе-то что до этого, нравится – и ору, – нелюбезно ответила лодка, но затем, чтобы не спугнуть вполне реального собеседника, миролюбиво повинилась: – Слышь, ботинок, ты на меня не обижайся, я не в настроении была, теперь вот прошло… Сам-то куда рулишь?

– Не знаю… плыву, куда глаза глядят, – неопределенно, сообщил о своем курсе ботинок.

– Понятно. Одному-то, небось, тошно? – попыталась разговорить замученного шнурка лодка.

– Ой, не говори, железка, до того тошно! А еще больше – обидно, прямо слов нет! Пока молод был, меня чистили-драили до солнечного блеска, по несколько раз в день. Представляешь?

– Представляю, у меня такая же проблема, – сочувственно ответила лодка.

– Вот-вот, проблема… Нет, ты представляешь, как только я немножко… ну совсем-совсем немножко поизносился, так сразу хозяину не нужен стал, променял он меня на молодого, со скрипом. Нет чтобы в десятый раз отремонтировать меня, в строй вернуть – за борт выбросил, да еще с такими обидными словами: «плыви, рванье зубастое». Так прямо и сказал: рванье! Ты на меня посмотри, ну какое я рванье, я бы еще мог… – Возмущенный ботинок, через дыру в носке хлебнув воды, едва не пошел на дно. – Тьфу, зар-раза соленая! Да еще разбавленное мазутом, черт бы его побрал! Слышь, длинноносая, ты что ли, напустила в бухту этой гадости вонючей, прямо дышать нечем?

– Что ты сказал? Я, гадости вонючей? С чего ты взял? – спросила лодка, слегка обидевшись за «длинноносую». —Слышь, шнурок, ты глазенки-то пошире разуй, посмотри, сколько лодок в бухте… Куда смотришь, вон туда гляди!

– Да вижу, вижу, не слепой, – ответил ботинок, и ехидно скривился. —Тю-ю! Так, они же атомные все, говорят, от них вреда нет, а вот от тебя… Ты же у нас в бухте единственная мазутная «дизелюха».

– Ну и что? Ты на что намекаешь, подкидыш?! – искренне возмутилась лодка. – Нет, ну ты и пенек малограмотный! Да если хочешь знать, эти твои атомные – самые наивреднейшие как для людей, так и для природы! Самые, самые что ни на есть наихудшие! Вот! А насчет меня – сплетни, пустое наговаривают, от зависти. Нет, я не спорю, я единственная в соединении дизель-электрическая подводная лодка проекта… Стоп, стоп! Чего это я перед всяким-разным посторонним оправдываюсь. Извини, ботинок, я бы могла тебе о себе многое рассказать, но не могу, сам пойми – военная тайна.

– А-ах! Какие мы все из себя секретные, прямо спасу нет! – ехидничая закривлялся, явно нарываясь на конфликт, ботинок. – Ой, не могу! Да любой в городе шнурок знает твои тайны-секреты! Ты – лодка проекта «Варшавянка», еще первого проекта, вооружена шестью торпедными аппаратами, можешь сдуру нырнуть на глубину до трехсот метров, гоняешь со скоростью восемнадцать узлов… Продолжить, или не стоит? Я думаю, не стоит, это сейчас не главное. Главное – в другом. Говорят, ты солярку или мазут – не вижу разницы – жрешь, как молодой матросик-салажонок кашу перловку по утрам, да еще и добавку просишь. А я сейчас этот твой мазут вынужден глотать. Так что, не надо меня переубеждать, это именно ты одна виновата во всех экологических бедах нашей несчастной бухты! Ты – старая «дизелюха»! От тебя вреда больше, чем от всех атомных вместе взятых! Понятно?

– А-ах! Ах ты рвань!! – полным гнева голосом, закричала на глупый ботинок лодка. – Я виновата! От меня все беды, да?! Дурак зубастый! Да ты просто спятил!!

Забыв про пропавшую шляпу часовой, сдернув автомат с плеча, с тревогой огляделся по сторонам.

– Прежде чем мутить воду, оглянись по сторонам. Вон туда смотри! Видишь, те дырки в причальных стенках? Знаешь, что это? Это допотопные очистные сооружения, наверное, времен русско-японской войны. Через них все нечистоты человеческие сливаются прямиком в воды бухты. И мы их глотаем: и я, и ты, и все-все-все! Поэтому не надо на меня волну гнать, одну меня во всех смертных грехах обвинять, понятно тебе? Тоже мне, природоохранный прокурор нашелся! Умник нашелся! Пока по земле да по палубе топал как слепой, ничего не замечал, а как в мою среду окунулся, так сразу принюхиваться принялся, воду на зубок пробовать, виноватых искать, права качать, глотку драть в защиту природы… эколог недоношенный! – «Варшавянка», словесно пнула обидчика. – Так что, не надо бездоказательно меня обвинять… И безответственно, – добавила она, затем, с малой долей вины, сказала: – Нет, я, конечно, не без греха, однако и меня понять можно, и даже нужно; я уже столько лет без капитального ремонта, у меня давно уже сальники прохудились, прокладки подтекают… Э-э, да что я тут перед каждым встречным-поперечным оправдываюсь, не нравится в бухте – вали в Тихий океан, там вода почище.

– К-куда? В океан?! Да ты что, железяка, сдурела?! – испуганно шарахнулся от лодки ботинок. – Говорят, там такие чудовища морские водятся, враз проглотят и размера не спросят.

– Кого – тебя? Проглотят? Ой, не могу, ой, держите меня! – развеселилась «Варшавянка». – Ты на себя оглянись: подошва на трех гвоздях, даже шнурков не осталось! Рылом не вышел, рвань забортная, кому ты в океане нужен, последняя ракушка тобой побрезгует, понял? Так что, не смеши мою корму, греби к берегу, а то ненароком вдруг потонешь, а меня обвинят…

– И погребу, погребу… – мстительно прошипел ботинок, с силой отталкиваясь от ржавого борта лодки и беря курс на ближайшие камни. – А ты… ты знаешь, кто? Ты старуха мазутная… я слышал, тебя скоро на гвозди потащат… на буксире, как миленькую поволокут на Морское кладбище…

– Что-о-о?!! А ну, повтори, что ты сказал! Меня – на гвозди?! Ах ты, дрянь беззубая, ну я тебя сейчас проучу… – обозленная лодка погнала волну, однако ботинок уже шустро вскарабкался на камень.

2

Природа в настоящее время вытворяет бог знает что – и человек ей не указ. Вот и вчера под вечер, тайфун налетел как обычно нежданно-негаданно – и, понеслось: в одно мгновение и земля, и небо, и море смешались в адском водовороте, подобно злейшим врагам они схватились между собой в обезумевшей схватке не на жизнь – насмерть, не зная ни жалости, ни милосердия и, даже не прося пощады. Ураганной силы удар обрушился на это вечно туманное, каменистое побережье, столь не любимое моряками проходивших мимо судов и кораблей; обрушился – и начал дьявольскую работу, конечный результат которой был известен, наверное, лишь одному богу. Сумасшедший ветер легко, будто играючи, валил вековые лиственницы, тщетно пытающиеся зацепиться корнями за тонкий слой здешней земли; он с яростью нападал на крыши домов, рвал с них шифер, железо, толь как бумагу —рвал, и с диким хохотом подбрасывая их вверх, оглашал окрестности устрашающим грохотом. Затем принимался валить столбы с проводами как гнилые грибы, обрушивался на лежащие на берегу лодки, легко и беззастенчиво переворачивая их; и, наконец, добравшись до копенок заготовленного сена, остервенело накидывался на них, бесстыдно задирал брезент, уносил его невесть как далеко, а само сено разбрасывал куда попало. А море напоминало кипящий котел, белогривые, точно обезумевшие волны раз за разом упорно и настойчиво обрушивались на, казалось бы, беспомощный берег, словно мстя ему за какую-то давнюю, но не забытую обиду; однако разбившись о неприступную твердь берегового гранита злобно шипящей пеной, они с оглушительным стоном откатывались назад, чтобы снова и снова нанести врагу еще более сильный, более сокрушительный удар. И ко всему этому, еще и проливной дождь с яростью голодных волков, набрасывался на все живое, осмелившееся выйти из укрытия.

Если мягко сказать, то погодка была – дрянь. Небольшой рыбацкий поселок, состоящий из двух десятков деревянных бараков довоенной постройки, лежащий на берегу небольшой подковообразной бухты, испуганно притих, затаился, должно быть, моля бога, чтобы тайфун побыстрее ушел в сторону Охотского моря, чтобы он успокоился, затих наконец. Кромешная мгла вороненым крылом накрыла и бухту, и поселок.

И лишь только одно окно мрачного приземистого барака, тускло мерцало, как бы бросая вызов непроглядной тьме. У окна, на рассохшейся скрипучей табуретке, накинув на сухонькие, костистые плечики облезлый, должно быть, когда-то пуховый платок, сидела старушка. Было слышно, как она пела, или нет – скорее просто повторяла незатейливые слова из какой-то песни.

Каким ты был, таким ты и остался

Орел степной, казак лихой…

Позади старушки, весело потрескивая сухими дровишками, жарко гудела побеленная известью печь с металлической дверкой. Слабый свет от стоящей на подоконнике керосиновой лампы, едва-едва освещал небольшую комнатенку с нехитрой мебелью: грубо сколоченный дощатый стол под синенькой клеенкой, тумбочку со старым, еще советским телевизором «Рекорд», железную, похоже – армейскую кровать, на которой, кажется, кто-то спал; и что уж совсем необычно – небольшой японский холодильник «Тошиба», неизвестно каким ветром сюда занесенный и, наверняка, чувствующий себя здесь если не одиноким, то уж точно лишним.

Должно быть, повторив слова песни до конца, старушка повернула желтовато-малиновое от света лампы морщинистое личико на стене висевшие старые, сонно-тикающие часы-ходики с увесистой гирькой на металлической цепочке: время, едва-едва перевалило за полночь. «Охо-хо-хо!» – протяжно вздохнув, она снова тихонечко затянула песню:

Однако, пора уже познакомиться со старушкой. Звать ее – Мария, отчество – Яковлевна. Фамилия пусть останется неизвестной, так сказать, для женской тайны. В поселке ее звали просто: баба Маня. В отличие от знаменитых ныне на всю страну телевизионных женщин малопонятных профессий, типа бизнес-леди, бизнес-вумен и прочих светских львиц и «шпагатниц», наша баба Маня всю жизнь была настоящей труженицей. Просто труженицей, что, конечно же, понизит интерес к ней у некоторой части читателей, однако – это не шибко обидит нашу героиню, потому как было время, когда и она была знаменитой, и ее имя гремело по всему побережью, как Маня-бригадирша ставного невода, рекордсменка по вылову рыбы. В свое время была она и передовиком производства, и победителем пятилеток, ну и прочих весьма достойных ранее званий. Все было.

Сколько ей сейчас лет – никто точно не знал, а сама она об этом предпочитала не распространяться, как, впрочем, всякая уважающая себя женщина. Вот и давали ей кто за семьдесят, кто за восемьдесят, а кто-то даже за девяносто – у кого на сколько хватало фантазии. Однако, не смотря не весьма преклонные годы, баба Маня была крепкой, как ствол старой высохшей лиственницы, по которому стукни обухом топора – враз зазвенит громко, пронзительно, молодо.

Особенно поражали всех ее руки: крупные, узловатые, сильные, как у молотобойца. Эти руки привыкли к неженской работе, или как у нас ее в народе называют – конской. Они познали и черенок лопаты, и тяжесть сохи, и кажущуюся монотонность косы, они легко ворочали пятипудовые мешки с зерном, жилисто тянули переполненный рыбой невод, разгружали вагоны с тяжеленной солью, ворочали, казалось бы, неподъемные бочки с тихоокеанской сельдью. Руки-трудяги.

А как хорошо знали ударную тяжесть этих женских рук буйные, во хмелю драчливые поселковые мужики. Побаивались, и, будучи крепенько выпивши, старались обойти грозную бригадиршу самой дальней тропкой, желательно под прикрытием кустиков погуще. Но уж тех, кто крупно нарывался, кто буром пер, пытаясь показать свой гонор, свое мужское «я» – тех она не жалела, вправляла мозги, успокаивала по-своему, то есть – так хватала мосластым, как копыто, кулаком, что провинившийся смельчак или сгребал пыль с местных каменистых дорог, или пересчитывал ребрами все до единой ступеньки крыльца. А что вы хотите, с нашими мужиками иначе нельзя, мужик-он силу уважает, боли боится.

Особенно безжалостно крепко била бригадирша тех, кто забижал жен своих и деток малых. Била, да еще и приговаривала: «Что, больно? А ты, паря, не распускай рук, они тебе для чего даны, жену бить, да? Нет, голубь ты мой сизокрылый, тебе богом руки дадены работать, жену ласкать, детишек по головке гладить». А тем, кто по доброте своей слезливой начинал жалеть «обиженного» бригадиршей, отвечала убедительно просто: «Тихо, бабоньки! Ничегошеньки с ним не будет, бог любит пьяных да малых. Отлежится, да на своих двоих домой пойдет». И действительно, никто из пострадавших от ее руки семейных дебоширов в физической немощи замечен не был, морально – возможно, и такие были, но разве они признаются. Поутру, протрезвев, наказанные бригадиршей семейные хулиганы, не приходили – прибегали к ней домой и, пряча глазенки в пол, добродушно подсмеиваясь над собой, мол, ой, какой я дурак был вчера, начинали смиренно каяться, бить себя в грудь, просить прощения: «Баб Мань, ты это, ты тово-самое, ты уж прости меня, дурака, по глупости я, спьяну… обещаю больше не повторить… не сойти мне с этого места…» – клялись, божились, потирая ушибленные ребра. Не повторится больше! Ой ли! Свежо придание! Мужики, за редким исключением, да что там за редким – редчайшим, обещаний своих не выполняли, ну, а если и ходили дома по струнке, то до первой получки или до первого глотка-глоточка: известно – мужики народ легкомысленный, пока их петух в задницу не клюнет, пить не бросят… не-ет, не бросят, заразы!

Ну, да бог с ними, с мужиками, тем более, что с ними все понятно: мужик – он и есть мужик, куда ж бабе без него, впрочем, о них речь впереди. Вернемся к бабе Мане.

Посмотришь на нее со стороны: ну старуха и есть старуха, так и хочется сказать, что старость – не радость. Это когда издалека. А стоит подойти поближе да заглянуть ей в глаза, как все тотчас забудется: и паутиной морщинистое личико, и дряблая шея, и редкие седые волосы – перед вами будто совершенно другой человек с глазами небесно-голубого цвета, лишь слегка посветлевшими под натиском прожитых лет. Из всего сказанного получается, что главное у человека не его тело, ноги, лицо, главное – глаза! Можно, конечно, поспорить: какие еще глаза, в ее-то возрасте? Но, думаю, что этого не надо делать, просто посмотрите ей в глаза – и вы увидите, как они смотрят на вас тепло, доброжелательно, искренне; а если старушка ко всему прочему еще и улыбнется, то, думаю, что у вас так на душе полегчает, что и жить захочется долго, бесконечно долго, и не только жить, но и творить добрые дела.

Должно быть, именно поэтому шли к ней люди со своими радостями, а еще больше – с бедами, горестями – и, для каждого у нее находилось и доброе слово, и слово утешения. После общения с бабой Маней куда-то уходили и злоба, и ненависть, и зависть – и людям начиналось казаться, что весь окружающий их мир соткан исключительно только из добра, ибо невозможно жить на земле, где правит одно зло. Остается только сожалеть, что в наступившем веке таких людей, как наша бабушка, остается все меньше и меньше. По телевизору часто слышно: «у нас сейчас рождается и воспитывается новая формация людей». Вот-вот, именно формация! Одно непонятно: что это такое? Еще, от себя добавлю: если кому-то неинтересна судьба старушки, то ему лучше покинуть эти страницы, потому как очевидно, что нынешнее поколение любит читать-смотреть ужастики-страшилки, чем интересоваться жизнью, судьбой простого человека.

3

«Варшавянка» опять заскучала. Часовой у трапа, неприкаянно бродя по пирсу, по-прежнему горланил дурацкую песенку про невесть куда пропавшую шляпу. Далась ему эта шляпа! Скорее бы его убрали, может, песенный репертуар поменяется. Внутри лодки осталась только вахта, да и та, скорее всего, занимается бог знает чем. Наверное, дрыхнет без задних ног – вот чем. Надо и ей – лодке чем-то заняться. Известно, чем! Оставшись без действенного надзора, а вернее – от нечего делать, «Варшавянка» принялась хулиганить, если можно так выразиться: самовольно выдвинув перископ, она хозяйским взглядом прошлась по улицам военного городка, затем, включив лодочную акустику, едва не оглохла от какофонии городских шумов. О-о! И как только люди выдерживают весь этот грохот?

Конечно, будь командир на месте, он бы тотчас, в самой жесткой форме пресек самоуправство лодки, однако в настоящий момент он находился в отпуске. Слово-то какое хитрое – отпуск. Интересно, что он делает в этом своем отпуске? Ну-ка, ну-ка… И, любопытный глаз перископа двинулся по уже известному лодке адресу, к командирскому дому… О-па! У подъезда – штабной уазик. К кому это он? Никак к командиру? Становится все интереснее и интереснее. Ну-ка, ну-ка заглянем… Вскоре глазок перископа уткнулся в командирское окно, а эхолот виртуозно проник через пластиковое окно внутрь квартиры.

– Товарищ капитан второго ранга! Вас срочно вызывают к командующему базой! Сказали – срочно! Машина у подъезда.

– Понятно. Спасибо, старшина. Подождите меня в машине… – услышала лодка и подумала: нечасто адмирал вызывает к себе командира, да еще чтобы срочно. Должна быть веская причина… Причина! А вдруг ей срочно придется выйти в море? Ох, хорошо бы!

«Варшавянка» оглядела командира – не изменился ли он в отпуске. Вроде, нет, все так же строен, широк в плечах, что, впрочем, не мешает ему ужом скользить по лодочным трапам. А вот в лице похудел, вон как скулы резко обозначились – худобу под мундиром не спрячешь.

Заторопился командир. Как молодой матросик, спешно сбросив с себя спортивное трико, быстро облачился в форменный мундир. При этом вслух сам с собой разговаривает. «Зачем я понадобился адмиралу, я же в официальном отпуске? Может, на лодке случилось что-то чрезвычайное? Да нет, все было нормально, утром старпом звонил, докладывал по привычке, мол, служба идет согласно плановому расписанию без каких-либо серьезных чрезвычайных происшествий… Тьфу! тьфу! тьфу! на них!.. К тому же, экипаж затеял на лодке кое-какой мелкий ремонт своими силами. Молодец старпом, старается… Так что, остается одно – выход в море. Срочный, внеплановый выход! Возможны, большие учения. Интересно, меня одного вызвали или командиров других лодок – тоже? Впрочем, как бы там ни было, к черту отпуск! Вот и отлично! Все равно за две недели отпуска ничего путного не сделал: ни мало-мальского ремонта в виде поклейки обоев и замены плитки в ванной, ни на рыбалку не сбегал, ни книгу интересную не почитал – абсолютно ничего, что намечал не выполнил. А почему? Почему-у?!»

Одевшись, командир подошел к большому зеркалу и, бесцельно крутя в руках черную морскую фуражку с серебристым крабом, продолжил мысли, но уже про себя. Однако лодка, зная командира, как свои шесть отсеков, легко читала его мысли.

«Почему, в чем причина? Глупо, конечно, спрашивать у самого себя об этом, однако причина проста, как дважды два – четыре. От меня ушла жена. Да-да, взяла и ушла, вернее, не ушла – уехала в славный град Петра, в Санкт-Петербург. Какая разница – ушла, уехала, оставила, кинула, бросила! Вот именно, бросила! И раскис я, как снег в апреле, как половая тряпка скис! А еще – командир подводной лодки! Слюнтяй я, а не боевой командир! Позорище! Ну что, полегчало от самобичевания? Тогда хватит ныть, берем себя в руки и с легким сердцем идем сначала к начальству „на ковер“, а затем – к подчиненным. Никому не обязательно знать о моих семейных проблемах. Никому – и точка! Так, где мой походный чемоданчик? Ага, вот он, как пионер, всегда готов. Проверим… Полотенце, бритва, зубная щетка, паста… Что бы еще не забыть? О-о! Цветы не полил! Е-мое! Поздно, машина внизу ждет, придется соседку попросить. Так, что еще? Холодильник отключить. Зачем? Может, обратно вернусь. А если нет? Отключить, все равно он пуст. Ну вот, кажется, и все…»

Командир напоследок оглянулся… Комната выглядела пустой, по-холостяцки запущенной и даже, будто нежилой. Он закрыл дверь на ключ, позвонил соседке. Раздался хрип запоров, щелканье замков, недовольное бурчание: «Кого там еще носит?» – и из-за двери выглянула хмурая физиономия женщины. Увидев соседа, она прямо-таки засияла от радости.

– Ой, Вадик! Ты ли это? А я-то черте что подумала! Извини, не признала, богатым будешь. О-о! да ты в форме! Давненько я тебя в ней не видела. К лицу она тебе, прямо красавец ты в ней, ей-богу, красавец! А я тебя, в последнее время, что-то не вижу и не вижу! Где ты пропадаешь? Наверное, на своей лодке, да? Ой, о чем это я, говорят, ты в отпуске. Отдыхаешь, да? Господи, а исхудал-то-то как, поди испереживался, бедняжка! – всплеснула полными руками соседка. – Зря ты так, не стоит она того… Ой, да что ж это мы на пороге стоим, заходи, Вадик, заходи, одна я дома… – Не закрывая пухлого ротика, соседка широко распахнула дверь.

«Варшавянка» недовольно заворочала перископом – эта назойливая бестактная бабенка в пестром выцветшем халатике, действовала ей на нервы. Ну, что ты жгучей медузой к человеку прицепилась, его сам адмирал к себе требует, притом – срочно. Командир, да пошли ты ее за самый дальний горизонт или, как выражается боцман, к такой-то матери.

– Татьяна Николаевна, вы уж извините меня, что побеспокоил; зайду я к вам, обязательно загляну… в другой раз. Сейчас не могу – срочно вызвали в штаб, так что еще раз извините. У меня к вам небольшая просьба: можно я у вас свои ключи оставлю, так, на всякий случай, вдруг моя Вика вернется… ну, вы понимаете.

– Да, да, Вадик, я все, все понимаю! – закивала нечесаной головкой соседка.

– И если вас не затруднит, то полейте, пожалуйста, цветы, а то, боюсь, засохнут, – вновь попросил командир, стыдливо отводя взгляд от откровенно распахнутого халатика женщины.

– Конечно, конечно Вадик, о чем разговор! Полью, сейчас же пойду и полью, – торопливо пообещала соседка. – А что, неужели тебя опять в море посылают? Ладно, ладно, можешь не отвечать, я и так вижу, что в море. Поди, рад? Ох, уж эти мне мужики, так и норовят сбежать на свои кораблики, спихнув на хрупкие женские плечики всю бытовую тяжесть… – И она игриво повела отнюдь не хрупкими плечиками, еще и шутливо погрозив командиру наманикюренным пальчиком, мол, знаю я вас, мужиков, говорит, что на корабль идете, а сами…