Непокоренный. От чудом уцелевшего в Освенциме до легенды Уолл-стрит: выдающаяся история Зигберта Вильцига

«Как приготовить венгерский гуляш? – завопил он. – Кто мне скажет?»

Один заключенный стал отвечать, называя помидоры и другие ингредиенты. Охранник встал, подошел к нему и ударил по лицу прикладом винтовки, отчего тот чуть не упал. «Ты забыл лук, – сказал охранник. Потом он обратился к остальным: – Кто умеет петь? – крикнул он. – Кто умеет петь, еврейские выродки?» Все они были голодны и умирали, никому петь не хотелось, но Зигберт посчитал, что безумец может убить их всех, если они откажутся петь. Он встал, топнул ногой, отбил быстрый ритм и запел:Roll out the barrel, we’ll have a barrel of fun… Охранник хлопнул в ладоши и стал отбивать тот же ритм сапогом. Когда Зигберт закончил, охранник протянул ему кусок черствого хлеба.

«Лишний кусок хлеба показался мне самым изысканным ужином с филе-миньон, – рассказывал Зигберт, – но что было бы, если бы ему не понравилось мое пение? Никогда не угадаешь, спасают тебя твои действия или губят».

В СС проводился план под названиемVernichtung durch Arbeit, «уничтожение посредством работы»: узников заставляли выполнять бессмысленные, но мучительные работы. Например, им нужно было брать тридцатикилограммовые камни, перебегать с ними с одного места на другое, бережно складировать, а потом переносить те же камни обратно туда же, где они их взяли.

«Они хотели, чтобы мы умирали от истощения, – пояснял Зигберт, – или от голода. Настоящей еды не было. Мы получали по миске вонючего супа из гнилых картофельных очистков и протухшей капусты, которой пропах весь лагерь». Порой предоставлялась возможность украсть еду. Однажды старшина поручил Зигберту заботиться о четырех кроликах, которых он откармливал для рождественского ужина. «Если они умрут, умрешь ты», – пригрозил он. Потом он подписал бумагу, в которой Зигберту разрешалось посещать свинарник в офицерской части лагеря и брать оттуда корм для кроликов.

Зигберт знал, что корм для свиней был лучше, чем то, что давали заключенным. Из старого жестяного листа он смастерил лоток, который положил сантиметров на пять выше дна ведра. Он вошел в загон, собрал корм для свиней и засыпал его на дно ведра. Это он съест позже. Затем он накрыл корм лотком, добавил еще сантиметров на пять корма для кроликов и вышел. Его остановил капитан СС с кнутом в руке. Зигберт предъявил свой пропуск. Капитан посмотрел на бумагу, а потом на полное ведро. Сколько могут съесть четыре кролика? Кнутом он стал шевелить в ведре. Если бы эсэсовец нашел второе дно и разоблачил попытку Зигберта украсть свиной корм, то Зигберта либо избили бы кнутом, либо сразу же застрелили.

В это время мимо на велосипеде проезжала женщина из СС.

«В лагере была только одна симпатичная эсэсовка, – пояснял Зигги, – и у нее была очень сексуальная манера отклоняться назад на седле велосипеда, так что все сразу оборачивались на нее. Так поступил и тот эсэсовец. Он посмотрел на нее и сделал мне знак проходить. Эта эсэсовка спасла мне жизнь дважды: один раз – тогда. Во второй раз я попался с рукавицами, которые украл со склада. За это я должен был получить двадцать пять ударов кнутом, что наверняка бы меня убило, учитывая мою тогдашнюю слабость. Охранник уже записывал мой номер для отчета, и тут на велосипеде мимо проехала та самая эсэсовка. Он отвлекся, пытаясь одновременно пялиться на красотку и записывать мой номер».

На следующий день на поверке охранники стали зачитывать номера узников, приговоренных к отправке в блок исправления наказаний. Зигберт услышал, как начали выкликать его номер: «Один, ноль, четыре…» Все цифры были правильные – кроме последней.

«Господи, спасибо, что она проехала мимо», – подумал он.

Иногда их с Лотаром в составе рабочих бригад отправляли за пределы лагеря, где можно было встретить польское гражданское население: у тех были товары на обмен. «Не хочу, чтобы у вас создалось впечатление, что у нас там был универмаг, – пояснил Зигберт, – но порой мы могли кое-что предложить. Например, однажды я выменял часы на отрез шелка[25]. Я вернулся в лагерь, обернув этот отрез вокруг тела под тюремной робой. Но я понимал, что будет обыск: у ворот всегда стоял эсэсовец, который хватал то одного, то другого в поисках контрабанды. Я решил, что, если я в него врежусь, он меня ударит, но, наверное, не станет обыскивать мою одежду. Откуда у меня в голове взялась эта идея, знает только Всевышний».

Зигберт знал этого охранника, Освальда Кадука, по предыдущим эпизодам. Однажды Кадук заставил Зигберта смотреть, как он избивает Лотара, друга Зигберта. Из всех безжалостных людей, которые мучили и истязали узников Освенцима, Кадук был одним из худших. На Франкфуртском суде над военными преступниками, проходившем в 1963–1965 годах, Кадук показал, что был сыном кузнеца и с детства стремился доказать, что он «истинный» немец, демонстрируя свою жесткость[26].

«В этого-то убийцу, Кадука, я и решил врезаться, чтобы он меня ударил, – рассказывал Зигберт Нартелям. – Мы вошли в лагерь шеренгой по восемь человек. Когда я приблизился к Кадуку, то толкнул его плечом. Он сразу же ударил меня кулаком в лицо – и, разумеется, не стал обыскивать».

Оказавшись в бараке, Зигберт стал лихорадочно искать тайник, куда можно было бы спрятать отрез шелка. Он заглянул в замочную скважину, чтобы убедиться, что поблизости нет охранников, и увидел, как к бараку приближается эсэсовец. Рядом с бараком стоял чан с кипящим супом, предназначенным для эсэсовцев. Не раздумывая ни секунды, Зигберт выбежал из барака и погрузил шелк в этот суп, обжег руки, а затем ринулся обратно, пряча руки за спиной.

«Когда офицер получил свой суп, то обнаружил там отрез шелка, – рассказывал Зигберт. – Этот нацистский убийца стал осматриваться, пытаясь понять, кто же его туда положил; когда он остановил взгляд на мне, я вел себя спокойно. К счастью, он не стал приглядываться: если бы он увидел мои обожженные руки, то сразу бы все понял. Вот такие мгновенные решения мне приходилось принимать каждый день – просто чтобы остаться в живых».

«Я былшлеппером. – Зигберт использовал тут слово из идиша, означающее носильщика или посыльного. – Я носил все, что от меня требовали: мешки с цементом, арматуру. Но даже если ты был полезен нацистам, они все равно могли в любой момент послать тебя на смерть. Каждый день проводилась отбраковка, каждый день они решали, жить тебе или умереть, и что можно было сделать для спасения собственной жизни? Надавать себе по щекам, чтобы они выглядели румяными и здоровыми? Никогда нельзя было узнать, что тебе поможет. Не помогало быть профессором, юристом, интеллектуалом. У узников была поговорка: “Все умники попадают в печь”. Никак нельзя было определить, кого оставят в живых, а кого убьют. Например, один капо избивал всех рыжеволосых. Другие капо ополчались на слишком высоких, на гомосексуалов[27], на людей с физическими недостатками. Никаких общих принципов их поведения не было. Все это было просто невероятно».

«Сейчас я иногда вспоминаю весь этот голод, – говорил Зигги, – и думаю: это был не я. Меня там не было. Этого не могло случиться со мной».

В Освенциме голод был постоянно пульсирующей, нарывающей болью, которая порой доводила узников до безумия[28]. Заключенным полагалась одна миска отвратительного супа в день – менее 700 калорий. Хлеб был на вес золота, он был редок и драгоценен. Зигберт отмечал, что его ноги каждый день становились все тоньше, руки напоминали какие-то палки, а штаны болтались все свободнее. Голод был таким невыносимым, что он готов был есть все, что найдет.

«Помню, как-то раз я ел горчицу», – говорил Зигберт, рассказывая Нартелям об одном летнем дне в Освенциме.

К тому времени он не ел несколько дней. За одним из заборов Освенцима находились офицерские казармы. На расстоянии он видел, как эсэсовцы устроили пикник вместе со своими семьями.

«Дети эсэсовцев ели и танцевали, а еврейские дети в этом же лагере горели в печах, – вспоминал он. – Запах горелого мяса чувствовался почти повсюду, хотя многое зависело от ветра. Наверное, две трети времени запах чувствовался, и мне сложно его описать, потому что другого такого не существует. С чем его сравнить? Вы когда-нибудь видели, как горят люди? Вряд ли – и вряд ли захотите. Но так и было, это был не страшный сон, а реальность… Один из эсэсовцев бросил через забор бумажный стаканчик с горчицей, – рассказывал Зигберт. – Я был так голоден, что всю горчицу съел. Мне было очень плохо, но я съел ее всю… Хочу вам кое-что рассказать о голоде, – продолжал он. – По воскресеньям днем мы могли немного отдохнуть от рабочих нарядов – и тогда мы часами говорили о еде. Чехи рассказывали, как дома добавляли сливы или бекон к картошке. Греки возмущались: нет, добавлять нужно оливки! Поговорив о еде в течение часа, ты чувствовал себя так, будто бы действительно поел[29]. Вот такими мы были голодными. Мы ели все, что могли, и каким-то образом выживали. Для вас горчица – это просто горчица. В Освенциме горчица была самостоятельной пищей».

В Освенциме все приобретало искаженное и трагическое значение, не только горчица. Даже дождь, поддерживающий жизнь на земле, в Освенциме нес смерть. Дождь проникал повсюду, вымачивая одежду, одеяла и деревянные доски крыш бараков. «Что можно поделать, если из одежды у тебя только мокрая и ветхая лагерная роба? Можно снять ее для просушки, но тогда замерзнешь до смерти. Или можно оставить ее на себе, но тогда можно заработать пневмонию и от нее умереть. Нельзя было понять, что правильно, а что нет, – объяснял Зигги. – Не знаю, как я пережил все это. Мы прошли через множество ужасных вещей».

Благоприятствовала выживанию в Освенциме работа на складах снабжения, которые узники прозвали «Канадой» – страной, которую они представляли себе настоящим Эльдорадо. В складах «Канады» сортировали и хранили одежду, обувь, чемоданы и другие вещи, конфискованные у новоприбывших заключенных. Одновременно в «Канаде» работало от 1000 до 1600 заключенных. Их задачей была сортировка десятков тысяч чемоданов и другого багажа. Часы, браслеты, деньги, шариковые ручки, безопасные бритвы, ножницы, карманные фонарики, кольца и другие ценные вещи клали в деревянные ящики, которые затем запечатывались и отправлялись в штаб-квартиру нацистов в Берлине.

Назначение в «Канаду» было настоящей наградой: оно означало возможность работать в помещении и при случае «организовать», то есть украсть, ювелирные изделия, лекарства и другие вещи, найденные в конфискованной нацистами одежде. Одним из узников, направленных на работу в «Канаду», был сын Нартелей Лотар. К этому времени Зигберт уже сознавал, насколько важны для выживания в Освенциме приятельские отношения, хотя местные условия и не благоприятствовали дружбе. В мире, управляемом страхом и подозрениями, мало что способно было вызвать доверие или приязнь между узниками. Постоянные перепалки и подозрения были обычным делом, а инстинкт самосохранения перевешивал порывы великодушия или доверия.

Однако если суровые обстоятельства вынуждали одних заключенных не доверять никому, то другие только укрепляли связи друг с другом. Найти человека, которому можно было доверять, значило обрести союзника в поисках пищи или других необходимых для выживания действиях. Лотар очень ценил умение Зигберта решать проблемы, а Зигберт восхищался спокойствием и знаниями Лотара. Когда Лотара назначили на работу в «Канаду», первым делом он подумал о том, как бы заполучить туда и Зигберта, и у него появился план.

«Один из работников склада умер, – рассказывал Зигберт Нартелям, – и Лотар, рискуя собственной жизнью, дал мне номер мертвого заключенного и подделал записи. Вот как ваш сын помог мне получить работу на складе».

Зигберт и Лотар сортировали одежду, делили пищу, выносили наружу ювелирные изделия и другие ценные вещи в пустых роликах туалетной бумаги, чтобы продать на черном рынке лагеря, и сохраняли дружбу, которая позволяла им не сойти с ума.

«Обеспечив мне эту работу, он спас мне жизнь», – сказал Зигберт родителям Лотара.

«Хвала Богу», – ответили они и заплакали, услышав о бесчисленных страданиях, выпавших на долю их сына и Зигберта.

Заключенные проводили четкую границу между «организацией» – кражей у нацистов – и кражей друг у друга. Если один узник крал еду у другого, в иерархии заключенных он считался виновным в убийстве. Если человек крал у другого хлеб, его могли забить до смерти свои же сокамерники[30]. Напротив, «организация», то есть обкрадывание нацистов, считалась вполне приличной, и любой, кто мог это устроить и не попасться, пользовался всеобщим уважением. Возможности для «организации» в Освенциме были больше, чем в других лагерях, потому что евреям, отправленным сюда, говорили, что их переселяют, так что ценные вещи, необходимые для начала новой жизни на востоке, нужно взять с собой. По прибытии все сразу конфисковывалось.

Любой, кого ловили на краже со складов «Канады», сталкивался с самыми серьезными последствиями, но, несмотря на постоянный бдительный контроль охраны, возможности для «организации» представлялись нередко. Украденные сокровища узники обменивали у эсэсовцев и вольных работников на различные товары: алкоголь, сигареты, еду, мыло, пару обуви получше. Обычная стоимость этих товаров была значительно ниже тех, которые узникам приходилось на них обменивать. Одна из заключенных вспоминала, что в женском лагере за яблоко нужно было отдать кольцо с бриллиантом. Узники часто тратили свою добычу со складов на подкуп охраны; с ее помощью можно было получить назначение на более легкую работу или добиться приоритетной медицинской помощи в лазарете. Коррупция доходила до самого верхнего уровня: золотом и деньгами можно было даже добиться отмены смертных приговоров.

В одной гигантской куче одежды Зигберт нашел вещи, помеченные именами своих родственников Зоммерфельдов, бежавших в конце 1930-х годов из Германии в Нидерланды. «Все они с детства ставили на одежду метки с личными данными, – рассказывал Зигберт Нартелям, – имена, даты и места рождения, как американские родители ставят метки на одежду детей, которых отправляют в летние лагеря. Шанс, что я найду в такой огромной куче именно их одежду, составлял один на миллион».

Нацистские солдаты поймали Зоммерфельдов в Нидерландах и депортировали в Освенцим, и теперь Зигберт нашел все, что осталось от его двоюродных братьев и сестер, – несколько рубашек и жилеток.

Весной 1944 года, когда Зигберт уже год находился в Освенциме, над лагерем стали летать американские самолеты. К тому времени союзники контролировали небо над Европой, и 15-я воздушная армия США совершала из Южной Италии налеты на промышленные комплексы оси в Центральной и Восточной Европе. Впервые Освенцим и железнодорожные пути к нему оказались под авиаударами бомбардировщиков союзников. Беглецы, спасшиеся из лагеря, детально описали войскам союзников географическое положение лагеря, а также ужасы газовых камер и крематориев. На основании этих свидетельств Совет по делам военных беженцев и другие почтенные организации неоднократно требовали от Министерства обороны США начать бомбить Освенцим и остановить бойню, но получали отказ: армейские чины поясняли, что бомбардировка концлагерей отвлекает от более насущной цели победы в войне.

С июля по октябрь 1944 года 2700 бомбардировщиков выполняли тактические миссии в окрестностях Освенцима. В воскресенье 20 августа 127 бомбардировщиков Flying Fortress, сопровождаемые сотней истребителей Mustang, сбросили 1336 пятисотфунтовых фугасных бомб на производственные мощности Освенцима (менее чем в восьми километрах от газовых камер), но на сами газовые камеры бомбы не сбрасывались и никаких мер по предотвращению убийств евреев в лагере не принималось[31].

«Ни разу, – говорил Зигберт, – они даже не попытались сбросить бомбы на крематории, или газовые камеры, или железнодорожные ветки, по которым людей подвозили на смерть. Когда нацисты слышали приближение самолетов, они выпускали искусственные клубы дыма, чтобы окутать ими фабрики по производству оружия. По ошибке американцы как-то сбросили рядом с нами три или четыре бомбы, убив довольно много эсэсовцев, но это было именно по ошибке. Для уничтожения газовых камер так и не было принято никаких мер. Другие эсэсовцы знали, что конец войны близок, и видели бы вы, как они вдруг начали вести себя как наши лучшие друзья. Когда взрывались бомбы, они звали нас: “Товарищи, пойдемте с нами в укрытие!” Да уж конечно, теперь мы были для них товарищами – а за три часа до того они бы с радостью нас убили. Но теперь американцы выигрывали войну, и уже немцам предстояло оказаться в заключении. Так что теперь они называли нас “товарищами”, как если бы это помогло им добиться снисхождения. Честно говоря, мы молились, чтобы американцы разбомбили нас всех, но больше бомбы на Освенцим не сбрасывали – ни намеренно, ни случайно. На следующий день эсэсовцы вернулись к привычным отбраковкам и убийствам».

Война между Германией и Советским Союзом стала крупнейшим и самым кровавым противостоянием в военной истории. Из семидесяти миллионов жертв Второй мировой войны на Восточный фронт пришлось более тридцати миллионов. К началу 1945 года большая часть немецкой Восточной Пруссии перешла под контроль советских войск, и Третий рейх оказался на грани поражения.

17 января 1945 года советские войска вошли в Варшаву; казалось, до вторжения в Германию оставалось несколько дней. Готовясь к входу войск и стремясь к тому, чтобы не допустить попадания в руки врага свидетелей нацистских преступлений, лагерные власти эвакуировали своих жертв из Освенцима и других концентрационных лагерей, погнав их в места заключения, расположенные в глубине Германии и Австрии. Немецкое руководство продолжало проводить марши смерти даже в мае, за несколько дней до конца войны.

В ночь перед тем, как начались марши смерти из Освенцима, пока остальные узники спали, Зигберт, Лотар и четверо других заключенных выползли наружу и спрятались в грязи под бараком. Закутавшись в одеяла, они смотрели на отдаленные пожары и решали, что делать дальше. Ходили слухи, что немцы собираются взорвать лагерь, чтобы не оставлять свидетельства своих преступлений. Один из узников сказал, что «здоровых» заключенных, то есть тех, кто в принципе мог ходить, на рассвете погонят неведомо куда. Второй отметил, что спрятаться под бараком в принципе невозможно. Кто знает, сколько они протянут на жутком морозе? Все согласились, что лучше попытаться изыскать возможности для побега на марше, чем замерзнуть до смерти, пытаясь спрятаться. Они вползли обратно в барак и стали ждать утра.

18 января 1945 года охранники Освенцима выстроили узников перед воротами с надписью ARBEIT MACHT FREI («Работа освобождает»). Около 60 тысяч узников[32] было отправлено из лагерной системы Освенцима в Польше в лагеря Флоссенбург, Заксенхаузен, Гросс-Розен, Бухенвальд, Берген-Бельзен, Дахау и Маутхаузен. Узников выстроили в шеренги по пять человек, и по зимним дорогам в жуткий мороз и снег потянулись длинные процессии несчастных, умирающих людей. Остановившихся расстреливали выстрелом в шею сзади. Тех, кто падал от истощения, охранники просто оставляли умирать на дороге. Узники слышали выстрелы из винтовок и спустя мгновения спотыкались о трупы. Охранники схватили Зигберта и Лотара и приказали им отволакивать трупы на обочину дороги и забрасывать снегом.

Во время остановки несколько узников попытались убежать. Зигберт видел, как один из них вбежал в курятник на расположенной рядом ферме. Услышав кудахтанье, фермер вышел из своего дома с ружьем и застрелил беглеца, пытавшегося спрятаться в соломе и перьях.

Через четыре или пять дней узники и их охранники прибыли в Гляйвиц[33] в Польше.

«Тогда я не знал, – рассказывал Зигберт, – что Гляйвиц был важным железнодорожным узлом: сюда прибывали поезда со всей Польши, из Германии и Чехословакии. Мы шли примерно с четырех часов утра и наконец дошли туда. Мы проходили мимо каких-то открытых вагонов для скота. Открылись двери только что приехавшего поезда, и я увидел картину, которая теперь преследует меня всю жизнь. В вагоне стояли люди, на плечах у них были одеяла, они напоминали сгрудившиеся живые скелеты. В вагонах лежали груды тел, и охранники приказали этим живым трупам выбросить их. Мы привыкли каждое утро видеть мертвецов, которые не смогли пережить ночь, и это уже было достаточно ужасно. Но то, как эти скелеты в одеялах выбрасывали трупы из вагонов для скота, запало мне в душу навсегда. Я не забуду этого зрелища до самой смерти. Потом охранники погрузили нас в один из открытых вагонов, и мы двинулись на поезде через Чехословакию… Чехи были к нам добры, – продолжал Зигберт. – Они бросали в наши вагоны хлеб, лук, картошку или что-нибудь еще, даже несмотря на то, что эсэсовцы стреляли по ним из вагонов. Я поймал кусок хлеба, но, конечно, ко мне подступили другие узники. Я разломил хлеб пополам и подбросил одну половинку в воздух, чтобы они начали драться за нее. Вторую часть куска я оставил в куртке и потом поделился ею с Лотаром. У меня очень болели ноги от многодневного стояния, так что в какой-то момент я сполз на пол, чтобы отдохнуть. И тут внезапно какой-то парень вдвое меня больше сел мне на голову, пригвоздив меня к полу. Он сидел у меня на голове и шее, я кричал и пытался столкнуть с себя его тяжелое тело, но он не обращал внимания. Как и все, он был истощен и теперь увидел нечто, на что можно сесть. К счастью, мне удалось выбраться из-под него».

Поезд наконец прибыл на станцию, хотя никто и не знал, на какую именно. Охранники выгнали всех из вагонов, и снова начался пеший марш. Зигберт и Лотар полезли в карманы курток, вынули оттуда по щепотке сахара, зачерпнули другой рукой по пригоршне снега и посыпали сахаром.

«В Освенциме сахар был только у эсэсовцев, в нормальных условиях узники получить его не могли, – пояснял Зигберт, – но в последнюю ночь, когда пошли слухи о марше, началась паника. Заключенные взломали дверь склада с припасами рядом с кухней. Одни украли оттуда обувь, другие – какую-то одежду, а мы с Лотаром зачерпнули себе сахара. Никаких мешков или пакетов у нас не было, так что мы засыпали его в швы тюремных роб. Во время марша мы зачерпнули горсть снега, посыпали ее сахаром и назвали полученное лакомство шербетом. Я сказал Лотару: “Если мы выживем, нашим любимым блюдом будет снег с сахаром – и еще все, что можно будет съесть”».

Через день пути Лотар уже не мог идти дальше. В изнеможении он остановился, готовясь умереть, и отбросил одеяло и ржавую банку мясных консервов, которую они «организовали» перед маршем. Зигберт увидел, как к ним из конца шеренги приближаются эсэсовцы с винтовками. Прежде чем они начали стрелять по Лотару, Зигберт быстро повернулся, наклонился к Лотару и велел тому облокотиться на него. Зигберт с трудом поднялся и пошел, спотыкаясь под весом друга.

С ними поравнялись двое других узников. Зигберт узнал в них христиан, которые всегда восхищались его умением устраивать дела.

«Сегодня мы собираемся сбежать, – прошептали они Зигберту, – и мы хотим, чтобы ты пошел с нами. Ты говоришь по-польски лучше поляков. Идем с нами. Убежим вместе. Мы не предлагали этого никому, только тебе».

Зигберт отрицательно покачал головой и кивком указал на Лотара, которого фактически нес на спине: «Это мой друг, и он хромает. Если я его оставлю, через час его пристрелят».

«Ты должен думать о себе», – сказали они.

Зигберт снова покачал головой: «Он мой лучший друг, и он спас мне жизнь. Я не могу его бросить».

Двое христиан отошли.

Сзади подошли два других узника. Зигберт помнил и их: в Освенциме он видел, как Лотар учил их делать шкафчики и драпировки для офицеров СС. Умение делать мебель позволяло рассчитывать на лучшее обращение со стороны эсэсовцев, которые постоянно искали возможности получше обставить свои квартиры.

«Держись, Лотар», – прошептали они, похлопав его по плечу, и прошли вперед.

Их равнодушие к Лотару неприятно поразило Зигберта. Лотар научил их навыкам, которые, по сути, спасли им жизнь, а сейчас они ничего не сделали, чтобы ему помочь. Неужели все, что они могли, – это похлопать его по плечу?

«Я хочу сказать, – объяснял Зигберт Нартелям, – что я не герой, но как эти двое могли просто пройти мимо? Лотар помог им выжить – так же, как он помог мне попасть на склад “Канады”, а теперь, когда он был в беде, они просто обходят его и ничего не делают? Им было просто плевать. Я был в совершенной ярости».

От веса Лотара хлипкие деревянные туфли Зигберта стали совсем разваливаться, тонкие шнурки перестали держаться, так что туфли свободно ходили по всей ноге. Носков заключенным не выдавали – только небольшую тряпку, которая не полностью обматывала ноги, так что через нее в ногу легко могла попасть заноза из деревянной обуви, что привело бы к заражению и нагноению, а истощенный организм едва ли смог бы противостоять инфекции. В Освенциме Зигберт видел возможные последствия занозы: нога могла так нагноиться, что в ней образовывалась сквозная дыра. Медицинское название этого типа разложения ткани – флегмона, а некоторые узники называли его «черной плесенью». В Освенциме умирали не только от голода и пыток; иногда здесь гнили заживо.