Компас и клинок. Книга 1

Rachel Greenlaw

COMPASS AND BLADE

Originally published in the English language by HarperCollins Publishers Ltd.

COMPASS AND BLADE (‘Title 1’)

Rachel Greenlaw asserts the moral right to be acknowledged as the author of this work

Map artwork adapted from original by Daisy Davis

Text copyright © Rachel Greenlaw 2024

Original map © Daisy Davis

© Ермакова А.И., перевод, 2024

© Адель Кейн, иллюстрация на форзац, 2024

© ООО «Издательство АСТ», оформление, 2024

* * *

Посвящается Иззи и Рози – люблю вас безмерной, вселенской любовью

Глава 1

ПРИ ЗВУКАХ ГРОМА Я ПУСКАЮСЬ БЕЖАТЬ. Как только небо рассекает молния и отблеск вспышкой отражается на песке, я замечаю корабль. Его смутные очертания. Он похож на зверя, барахтающегося в океане. Он выплевывает из пробоин корабельный груз, а разбитый корпус уже набух от воды. Споткнувшись о камни, я перевожу дыхание и набираю полные легкие воздуха. Дождь хлещет по лицу, обдавая скулы леденящими брызгами.

– Не сильно опоздала? – спрашиваю я собравшихся на пляже.

Кто-то нащупывает мою руку, вокруг ладони смыкаются мозолистые пальцы.

– Совсем замерзла, Мира, – говорит отец, скрывающий голубые глаза под надвинутым капюшоном. – Возьми с собой мои перчатки.

Я киваю, делая вид, будто мы не знаем, что они мне ни к чему. Что стоит мне войти в воду, как холод тут же отступает. Я подхожу к шеренге у берега и занимаю свое место возле скользкого троса. Рядом со мной еще шестеро. Шестеро местных, в чьих жилах течет песня моря, кто может потягаться с океаном и так просто под его напором не сдастся. Но никто из них не протянет так долго, как я. Никому из них не отыскать тепла под толщей волн.

Я касаюсь каната, и грубая бечева врезается в кожу. Тут я окончательно просыпаюсь. И мою кровь охватывает пламя. Я перевожу взгляд на корабль, представляю моряков в предсмертных муках. Сердце сжимается, и зудящий жар волнами пробегает по венам. Я как будто рождена для этого – прилива, пены волн, леденящего холода. Я готова.

И намерена спасти всех, кого только смогу. Как и остальные шестеро.

Только правды мы им никогда не расскажем. Что это мы на скалах разжигаем костры. И это к нашему «маяку» свернул их рулевой. Что корабль среди скал потопили именно мы – ради наживы, и мы же заберем весь груз, который только можно съесть или продать.

Таков наш промысел, так мы выживаем.

Агнес стоит прямо передо мной, крепко схватив трос, будто именно в нем залог успеха. Ее задача – стаскивать с корабля груз и направлять его в сторону берега. Я оглядываюсь на Кая, он мне подмигивает. И вместе с ним мы постараемся спасти как можно больше людей.

Рокот океана отзывается в груди, и я в такт с остальными шлепаю босиком по песку. Мы действуем как единое целое, и я подхватываю общий ритм. Этой зимой никто из отправлявшейся к местам кораблекрушений семерки еще не погиб. И прошлой тоже.

– На счет три! Все вместе!

Мы подхватываем, дружно возвращая клич Кая, и слова разлетаются по всей округе. Все вместе. Рядом со мной возникает отец и, натянув мне на руки свои перчатки, сжимает плечо.

– Все обойдется, – отзываюсь я и поворачиваюсь в сторону морского прибоя.

Он ничего не отвечает, но я чувствую его любовь, и, хотя отец исчезает в ночной темноте, это ощущение не рассеивается. Обволакивает меня так, что спирает дыхание.

Первая волна резко разбивается о бедра, едва не добравшись до груди. Сжимая в кулаке канат, я делаю глубокий вдох, ныряю, и меня словно захлестывает ледяное пламя. Агнес всплывает на поверхность первой. Передо мной, будто буек, мерцают огнем ее рыжие волосы. Не выпуская Агнес из виду, я пробираюсь по волнам, распознавая их зов. Улавливая ритм и притяжение. Море – зверь капризный, а в такие ночи, как сегодня, может и вовсе проявить коварство и жестокость.

Я нащупываю нужный темп и, держа канат с правого бока, чувствую, как в кожу впивается узел бечевки, обвязанной у меня вокруг талии и присоединенной к общему тросу. Мимо проплывают доски попеременно со срезанным грузом. Возможно, корабль и без нашей приманки уже шел ко дну. Скалы тут – все равно что затаившиеся в деснах океана клыки. А возле островов их целая россыпь, гораздо больше, чем можно отметить на картах.

Я снова ныряю, но налетаю ребрами на что-то твердое. В боку разгорается саднящая боль, которую слегка притупляет волнами. Закусив губу, я сдерживаю вскрик, но тело инстинктивно скрючивается, и я сбиваюсь с общего ритма. Я распрямляюсь и протягиваю руку над головой, рассекая ею волны, однако боль все нарастает, и задерживать дыхание я уже не могу. Выплываю на поверхность, но ноги заплетаются в канате. На долю секунды я повисаю на веревке мертвым грузом. Так и тянет просто ухватиться за канат, чтобы остальные дотащили меня на себе – все равно перевязать рану получится только на берегу, – но не могу же я их подвести. Мы ведь команда, нельзя садиться им на шею. И я, глотнув воздуха, опять берусь нырять и откидывать дрейфующий груз. В боку злобно скребется боль, поднимаясь к самой руке. Надеюсь, ребра хоть не сломаны. И я смогу дотащить до берега выживших.

– Мира! – доносится спереди голос Брина. – Мира, Кай, вы со мной!

Я поднимаю взгляд и прямо над головой замечаю смутные очертания корабля – заваленного килем вверх, с зияющей в правом борту пробоиной, а кругом – вцепившийся в него бушующий океан. Мимо проплывают доски с ящиками, и я осматриваю их в поисках тел. Глаз, конечностей, живых сердец – хоть бы кого-то найти. Но никто не пытался спастись, ухватившись за плавучие ящики.

Надеюсь, мы все же не опоздали.

Я отпускаю веревку и плыву к пробоине в борту корабля. Цепляясь руками за раскрошенную древесину, мысленно благодарю отца за перчатки. В них я хотя бы не обдираю ладони, залезая вверх по борту и ползком забираясь в пробоину. Бок обжигает болью, и под зажмуренными веками сыпятся искры.

Я твердо встаю на ноги и стараюсь отрешиться от боли. Пока мы отвязываемся от каната, Брин, не снимая его с пояса, раздает указания, стоя у зияющей пробоины, через которую мы пробрались на судно. Нельзя выпускать его из виду – вдруг нам придется быстро отступать. Он наш вожак, и путь к отступлению на случай, если корабль начнет рушиться прямо у нас над головой.

Трое наших вместе с Агнес освобождаются от каната, и я замечаю у нее в руке отблеск клинка. Агнес пробирается вглубь, в самое нутро корабля – на поиски добычи. Любой груз сойдет: продовольствие или ткани, а может, даже что-то поценнее на обмен. Зима в этом году выдалась суровая, долгая, и суда к нашим берегам стали подходить реже. При мысли о погибших моряках сердце отозвалось болью, ни в какое сравнение не шедшей с болью в животе. Ну, с такого корабля и трофеи должны быть неплохими. Как по мне, лишь бы не сплошь соленая рыба.

– Есть один! – кричит мне Кай, и его голос отзывается эхом в гибнущем корабле.

Я опрометью кидаюсь к нему, аж доски под ногами стенают; кроме его голоса, ориентироваться в темноте больше не на что. Нас с Каем неизменно назначали на поиски выживших, тогда как остальные выносили груз и ценные сувениры. Кай среди нас – сильнейший, второй после Брина. А я просто не в силах бросить на произвол судьбы бьющееся сердце.

Тяжело дыша, я наклоняюсь к телу.

– Бок сильно ушибла. Обломки… – И, не успев договорить, сползаю на пол рядом с телом.

Кай мельком смотрит на меня, и от этого крушения, от событий сегодняшней ночи привычной мягкости и безмятежности в его больших карих глазах как не бывало. Он кладет руку мне на плечо, и я поднимаю взгляд на него – сплошь могучие плечи и непоколебимая сила. Кай бегло осматривает мои раны, и я уже знаю, что будет.

– Осмотришь этого и возвращайся обратно к веревке.

– Но…

– Не испытывай судьбу, обсуждали же? Мы не можем тебя потерять, – отрезал Кай. – Я пойду еще на палубе осмотрюсь. Только не тащи его на себе.

Я даже возразить не успеваю, а его уже след простыл. Осталось только стиснуть зубы от досады. На споры времени нет; работать надо как единое целое. Да и Кай все верно сказал. На его месте я бы поступила так же.

Оборачиваюсь к телу и, ухватив моряка за плечо, переворачиваю его лицом вверх. Я ощупываю, нет ли у него ран или глубоких порезов, но тут корабль освещает вспышка молнии, и я встречаюсь с ним взглядом.

Судя по лицу, он наверняка мой ровесник, разве что немного постарше. Каштановые кудри обрамляют пугающе большие глаза, а смуглая кожа щедро усыпана созвездиями веснушек. Он смотрит прямо на меня, и я четко различаю в темноте мерцающие белки его глаз. По венам пробегает мимолетная искра, и у меня перехватывает дыхание. У него не то чтобы красивое, но очень выразительное лицо, и я знаю, что эта форма глаз и очертания скул будут еще долго меня преследовать. Губы его слегка дергаются, как будто он пытается улыбнуться. Этот малейший намек на душевную теплоту придает его чертам такую красоту, словно мальчишке на роду написано идти по жизни с улыбкой и смехом. Но тут глаза у него закрываются, и челюсть отвисает.

– Не отключайся! – кричу я под грозный стон корабля.

Я трясу его за плечи, но парень хрипит, мучительно хватая ртом воздух. Наверное, он упал за борт, а потом залез обратно.

– Встать сможешь?

Он кашляет, сплевывая морскую воду, и с трудом поворачивается на бок. Я опираюсь на пятки и слегка от него отстраняюсь. Не спуская с него глаз.

– Давай помогу тебе встать…

– Оставь меня. Я сам. – Голос у него совсем осип от жгучей соленой воды.

Сколько же он тут пролежал, пока остальные матросы уносили ноги с корабля, раздумываю я.

– Кай! – кричу в темноту, а корабль медленно, тошнотворно медленно накреняется все больше. – Кай!

– Я тут! – откликается он. – Больше никого не нашел.

Он хочет сам поднять выжившего и наклоняется подхватить его за руку. Я не слышу, что говорит ему парень, но Кай сердито хмурится. И тут же отпускает руку, отчего мальчишка валится на деревянную палубу.

– Что такое?

– Оставь его, – отзывается Кай и, недолго думая, идет обратно к веревке.

Я смотрю, как он привязывается следом за Брином, потом перевожу взгляд на парнишку. Во мне клокочет недоумение. Почему Кай решил его бросить? Он представляет угрозу? Мальчишка, уже сидя, смотрит на меня. Выжидая, как я себя поведу.

Он медленно моргает, и в груди опять пробегает искра. Есть в нем что-то такое… Опасное. Но хоть мы и работаем в команде, я не стану слепо подчиняться Каю без веских причин. Я не брошу выжившего. У меня на руках и так немало крови – у всех нас, – чтобы еще бросать кого-то на произвол судьбы.

– Хватайся за руку, – говорю я парню, и с моей помощью он встает.

Ростом он меня выше, поджарый и стройный, нависает и глядит сверху вниз. Вдруг он качается, заваливается головой вперед, и, подхватив его, я кричу от боли, впившейся еще глубже в бок.

– Сказал же, оставь его! – бросает Кай, увидев, как я тащу парнишку к веревке.

Мне хочется спросить почему, но на это нет времени.

– Я не могу. – Я встречаюсь с Каем взглядом и смотрю прямо на него. – Ты же знаешь.

Привязываюсь вместе с остальными к канату, а парня закрепляю следом за собой. Все собираются, и веревка впивается мне в бок. Шторм прорезает резкий свист Брина, короткий и ясный. Это наш сигнал. Пора уходить.

Я оборачиваюсь посмотреть, как там выживший – паренек, так густо усыпанный веснушками, словно небо в зимнюю ночь. Молния еще раз рассекает небо, и мы встречаемся взглядом. Очертания его лица, глубина его глаз выжигаются в моей памяти, и я чувствую, как будто что-то тянет внутри. Что-то странное, похожее на зов прибоя. Словно с первых нот знакомая песня ускользает, как бы я ни вслушивалась. Я открываю рот и хочу что-то сказать, но тут веревка дергает меня вперед, и вот я уже в воде.

Море бушует, яростно ворочая волны. Я налегаю на трос, так что в боку полыхает огнем, и изо всех сил отталкиваюсь. Воображаю, как отец оглядывает береговую полосу и тянет канат, вытаскивая нас из воды. Прямо передо мной плывет Агнес, а через двоих за ней – Кай, и, как только мои ноги упираются в песок, я оглядываюсь и ищу глазами выжившего.

Но его уже нет.

– Стойте! – кричу я, озираясь по сторонам. – Тот моряк, которого мы разыскали! Где выживший, Кай?

Группа на пляже отпускает канат, и я, ослабив узел на талии, выпутываюсь из него. Высматриваю парнишку, но не нахожу его. Кто-то кладет мне руку на плечо – я ее стряхиваю и ныряю в воду. Все пытаюсь нащупать моряка, загребая волны руками, извиваясь под ударами и тягой течения, сердце чуть ли из груди не рвется от нужды, отчаянной нужды его отыскать…

Я выплываю на поверхность. Давясь воздухом, уже не ощущаю внутреннего зова. И, возвращаясь обратно на пляж, уже знаю. Его забрало море.

Мне следует чувствовать благодарность за это кораблекрушение, за наш сегодняшний «улов». Но перед глазами стоит его лицо и веснушки, словно россыпь звезд на ночном небе. Белки его глаз. Прикованный ко мне горящий взгляд.

Говорят, мы на Розвире все сплошь преступники – нелюди даже, – и, может, так оно и есть. Но когда на небе расцветают грозовые тучи, погружая наши острова во тьму, я слышу песню моря. Зов пучины и вторящее ему эхом сердце.

Нас называют мародерами; говорят, мы заманиваем корабли в ловушки, убиваем людей и грабим. И, наверное, именно так мы и поступаем.

Только называем это способом выжить.

Глава 2

– МИРА!

Я бреду по пляжу, ветер с дождем хлещут по коже. Остальные до сих пор не разошлись, растаскивают груз. Ко мне подбегает отец, бегло оглядывает лицо и одежду. Хочет убедиться, что я вернулась с места кораблекрушения целой и невредимой.

– Все так же думаю о ней… – произносит он еле слышно.

Я киваю и отворачиваюсь. Отца я горячо люблю; мы столько лет живем душа в душу. Но его горе мне дается тяжелее, чем свое. По крайней мере, сегодня.

– До рассвета всего пара часов! – говорит Брин, обращаясь ко всем. – Может, на тележки все погрузим? Увезем, пока дозорные не пронюхали.

Мы киваем и делимся на группы. Сбоку ко мне подходит Агнес, отжимающая волосы. Она улыбается, поблескивая в темноте жемчужно-перламутровыми зубами, и в ее зеленых глазах я улавливаю отблеск облегчения, что все наконец-то закончилось. Мы в безопасности. Улыбаюсь в ответ, радуясь, что она не пострадала. Агнес на год старше меня, но по росту и телосложению мы с ней почти один в один. Ее кожа, как и у меня, отражает бледное сияние луны, а летом смуглеет. Зато волосы у нее цвета пламенного солнца, уплывающего за горизонт, тогда как у меня они цвета пшеницы. Хотя это мне следовало уродиться с волосами цвета пламени. А ей – с мягким льняным цветом полей.

– Выжившие? – проносится по пляжу клич, и кто-то подходит к нам с висящим в руке фонарем.

Стоящий возле меня Брин роняет голову и тяжело вздыхает:

– Не сегодня.

В наши ряды закрадывается безмолвная тоска. Все мы на миг умолкаем и смотрим на море.

Говорят, что мы бессердечные, целенаправленно убиваем и грабим, но ведь если не набить желудок, наша жизнь так скоро оборвется. Наша, и наших земляков, и детей. Я бы и рада жить иначе, но реальность жестока, и зимы тут долгие и суровые. Рыбачить тяжело, а торговать и того тяжелее. Выживаем мы только тем, что успеваем утащить с торговых кораблей, выходящих из портов самого крупного острова Арнхема к материковым берегам Лицины. Хотела бы я, чтобы выбор не стоял между ими и нами.

А еще хотела бы – больше всего на свете – спасти того парня с корабля.

Мы с Агнес загружаем первую тележку. Груз в морской воде набух и потяжелел, а по углам ящиков уже собрались водоросли. Самые прилипчивые я сдираю и закидываю ящик через бортик тележки. Рядом стоит старуха Джони и наблюдает за нами, пожевывая губами мундштук своей глиняной трубки. Хоть она и не курит, трубка всегда при ней. Плечи обрамляют змеевидные плети волос, скрывающие за собой ее лицо.

– Надеюсь, оно того стоило, – запыхавшись, ворчит Агнес, помогая мне с очередным ящиком.

Нас обеих колотит, руки и ноги двигаются судорожными рывками, а дрожь пробирает до костей. В море было не холодно, но буря слишком разошлась, чтобы улизнуть обратно, под волны, в тепло под стать жару крови.

– Помнишь прошлый улов?

Я киваю. Это были бочки засоленных сардин, целая сотня. Хватило, чтобы прокормиться всего пару месяцев, да и дозор на нас всерьез ополчился. Нас допрашивали, по пятам ходили, раздавали плакаты о розыске. Которые мы сжигали у них за спиной. Срывали и пускали на растопку.

Дозорным невдомек, каково это. Им не приходится страдать от голода или пережидать холодные зимы в продуваемых ветрами хибарах. Зато они не прочь брать взятки, эти парни с главного острова, в своих алых кителях, раздающие судебные предписания и указы об аресте, – в их руках сосредоточена власть. Загребают все, что только можно. И поэтому в моих глазах они гораздо опаснее моря. Им нравится похищать людей по ночам и вздергивать их на виселицах.

Когда последняя тележка загружена, раздается свист Брина. Наш сигнал к отходу. Мы растворяемся в ночи, не оставляя за собой ни следа. Ни отпечатков ног, ни следов от тележек. Все смывает прибой.

Наутро все в деревне настороженно затихают. Солнце отлепляется от горизонта, и остров накрывает теплой волной. С весной приходит надежда, возрождаются растения, появляется свежая пища. Но под покровом новизны скрывается тяжесть содеянного. А именно наш груз, тщательно упрятанный подальше от любопытных глаз и загребущих рук. Отец, щурясь на солнце, уже чинит сети, так что я сажусь рядом с ним, поджав ноги, и натягиваю сети на колени. Мы работаем в приятной тишине, обмениваясь концами плетения, а мимо нас туда-сюда снуют земляки. На следующий день после кораблекрушения у нас всегда так. Ходишь словно по выжженной земле, в страхе, как бы не заявились дозорные с их вечными допросами.

– Ты вчера так на нее была похожа, – начал отец и глянул мельком на меня. – Свои золотистые волосы она заплетала точь-в-точь как ты. В длинный жгут через плечо. У тебя теперь даже глаза как у нее. Темно-синие. Никогда таких не встречал. Сама понимаешь.

Передо мной сразу встает ее образ, и в груди начинает щемить знакомая боль. Глаза у нее были цвета океана, у матери. Темно-синие, темнее я еще ни у кого не видела. У отца глаза светло-голубые, как и у многих других в Розвире, но я пошла не в него.

– Знаю.

– Хочется порой…

– Чего? – спрашиваю я, а раздражение так и бурлит внутри. – Чего тебе хочется?

– Бок уже сходила проверить?

– Просто синяк. Сегодня уже не болит, – отрезаю я, нахмурившись и не поднимая глаз от сетей.

После бури отец никогда не выходит рыбачить. Говорит, дурная примета, будто на улов падет проклятие.

– Так чего тебе хочется?

Он опускает сети и смотрит на меня. Впервые за долгое время. И я знаю почему. Я слишком быстро выросла, отбросив детство, как старую кожу. И теперь при взгляде на меня он вспоминает все, чего лишился. И чего еще может лишиться, если вдруг что-то случится со мной.

– Чтобы ты не пошла по ее стопам. Не была такой своевольной. Чтобы тебе не передалась песнь моря. Это гораздо серьезнее, чем у других в вашей чертовой связке. Не то что у Кая и Агнес – да даже у Брина. Это другое. Ты… ты другая.

Вот оно. То, к чему он вел все это время. Когда мать погибла, ее место на канате заняла я. Так же как и Агнес. Обеих наших матерей унесла одна и та же буря, одно и то же кораблекрушение, вот уже шесть лет назад. Наутро их тела, покалеченные и исковерканные, выбросило на берег. Я подменила мать в двенадцать лет. Агнес было тринадцать. Мы обе выросли с режущим ощущением на ладонях.

Чего я не рассказываю, просто не могу ему рассказать, – что ради этого я и живу. Даже шесть лет спустя, когда по деревне пролетает свист Брина – сигнал о кораблекрушении, – я словно оживаю. А в море, как только нащупаю ритм, когда оно обвивает меня и заключает в буйные объятия, я обретаю покой. Больше всего мне хочется просыпаться и чтобы кругом было море. Найти команду и корабль, куда бы меня взяли, и уйти под парусами в свинцовую бездну.

Только отцу я этого рассказать не могу. Эта мечта завела бы меня только глубже в пучину – и дальше от него, удерживающего меня, словно якорь, на острове. Его бы это сломало. Он бы никогда не понял.

– Отец… – Я прикусываю губу, и меня переполняют сомнения.

Мне хочется его утешить, мол, со мной ничего не случится. Но этого я обещать не могу. Не тогда, когда я постоянно участвую в этих вылазках.

– Ты обещал отдать мне ключ к ее сундуку на восемнадцатилетие. Уже два месяца прошло, – тихо говорю я.

Оно уже давно зовет меня, море, постоянно зовет. Я слышу песнь волн, их мерный плеск и рокот. Но не со скалистого обрыва. А из деревянного сундука в отцовской спальне, который он все время держит под замком. И где хранятся все мамины вещи, памятные безделушки и блокноты. Манящий зов из сундука порой так громко звучит, что я посреди ночи просыпаюсь в жару. Года два назад я пыталась взломать его, но только обломала о дерево ногти. Замок не поддался.

– Изменить свою натуру я не могу, но ты же знаешь, я не стала бы… Я тебя не брошу. Так просто. Мне… мне просто важно узнать о ней. Мне нужно понять, почему она была так непохожа на других. Почему я тоже другая.

Отец медлит, взвешивает слова, словно ему больно их произносить, как будто они камнем придавили язык.

– Я передумал, Мира. Придется еще подождать.

Я горько смеюсь. Догадывалась ведь, что, сколько ни подгоняй, добровольно он ключ не отдаст. Ожидание растянется еще на год, потом лет на пять, и я так и останусь на Розвире, дожидаясь, когда отец наконец-то решится. Каждый раз, привязываясь к канату и выплывая на кораблекрушение, я чувствую, как он забрасывает мне на плечи якорь. Тормозит меня. Удерживает на острове. Но меня не отпускает чувство, что тут есть какое-то второе дно и ответы я найду в сундуке.

– Нельзя же целую вечность держать все в секрете. Что там такое? Чего ты так боишься?

– Уверен, ты сама прекрасно знаешь. – Он поднимается, но на меня уже не смотрит.

– Отец…

Я протягиваю руку, но горечь разочарования встает комом в горле. Мне не хочется его ранить. Он для меня дороже любых драгоценностей, роднее у меня никого не осталось. Но отец, как водится, только качает головой. Я цепляю пальцами его куртку и ощущаю колкость грубой шерсти. Нахмурив брови, он смотрит на мою руку, и в уголке его глаза будто бы набегает слеза. И взгляд у него точь-в-точь такой, как прошлой ночью, когда он отдавал мне перчатки. Будто я – весь его мир и, если он отдаст мне ключ от сундука, я могу ускользнуть.

– Отец…

Он шмыгает носом, пытаясь прикрыться улыбкой, не слишком-то искренней.

– Топай давай. Обсудим это через пару месяцев.

Я киваю, но сознаю, что ответ и тогда не изменится, и просто глотаю обиду.

Из-за его спины я вижу, как Агнес заходит за угол соседнего дома, и поднимаюсь, чтобы подойти поздороваться. Я пытаюсь отогнать мысли о мамином сундуке и нежелании отца принять меня такой, какая я есть. Агнес и так частенько приходилось выслушивать мои переживания и обиды по этому поводу. А день сегодня выдался хороший. Как и всегда после кораблекрушения – ведь мы выходим из бури богаче, чем были, пока она не завела к нам то судно.

Рыжие волосы у Агнес закинуты за плечо, и на бледных щеках виднеются веснушки, словно парящие звездочки. На мгновение меня аж передергивает от воспоминаний о парнишке-моряке. Которого я так и не сумела спасти.

У ее матери были русые волосы, на пару тонов светлее моих. Но Агнес уродилась в отца. И вот, взяв меня под руку, она наклоняется к самому уху, и я улавливаю сладкий аромат фунтового кекса, испеченного с добытым в том году сахаром, который везли на Лицину – там бы с ним напекли тончайших тартов и прочие изящные изделия, о которых я лишь понаслышке знала. От Агнес всегда исходит сладкий запах, ведь она продает испеченные отцом хлеб и пироги. А иногда даже пироги с мясом, если удается достать пашинки для начинки. Только молоко коровье ценится больше, поэтому мы редко забиваем скот на мясо.

– Брин созвал собрание. Передавай отцу. А я тебе местечко займу.

Я киваю, и Агнес, подмигнув, сует мне булочку с яблоками.

– Никому ни слова.

Я улыбаюсь и наблюдаю, как она уходит к соседнему дому оповещать остальных о собрании. Ее нежные напевы омывают утреннюю тишину, и я, надкусив булочку, поглядываю на четверку выстроенных в ряд каменных домишек, сгрудившихся в этом уголке деревушки. Яблоки так и тают у меня во рту, и я поспешно прячу булочку, пока из дальнего дома в нашем ряду не прибежали мальчишки и не выхватили ее у меня прямо из рук. Отдам потом отцу. Яблочные булочки – его любимые.

Дом, где проводятся собрания, находится на другом конце деревни. Он служит и церковью, и убежищем, там же мы готовим к похоронам мертвецов. Деревушка на острове Розвир – совсем не то же, что на острове Пенскало, где дозорные живут за высокими стенами и стеклянными окнами, среди убранства, завезенного с материка. На Пенскало жизнь течет совсем иначе. По крайней мере, с тех пор, как его занял дозор. А мы на Розвире обходимся дарами моря. Потрепанными домишками, скудными полями, покрывающими твердый многослойный гранит. Месяцами перебиваемся жалкими крохами. И прячем украденные грузы.

Море дает, море и отбирает. Так у нас говорят. И мы в это верим. Но эта деревушка, этот остров – наша плоть и кровь. Наше все. Если вскрыть мне вены, я истеку кровью всех цветов Розвира. Блекло-розовой приморской армерии, растущей вдоль отвесных скал, бледно-золотистого песка, темно-синего бушующего зимнего моря. Ради нашего острова, наших людей я готова на все.

Отец проталкивается к своим – рыбакам, с которыми он вырос. Они стоят вдоль боковой стены, скрестив руки и склонив обветренные лица. Я чувствую, как он за мной следит и смотрит, зажмурюсь я от боли или нет, если с кем-нибудь случайно столкнусь. Агнес щурится на девчонку годом старше ее, Джилли Мэтьюс. Мы-то с Агнес ходим в грубых белых рубахах под бриджи, лишь бы было проще двигаться и плавать, а вот Джилли нравится носить изящные платья с кружевными оборками. Волосы она завивает, а щеки щиплет, чтобы полыхали поярче. Иногда мне хочется быть на нее похожей, заботиться о красоте, как она. Но потом я вспоминаю, что все-таки мне больше хочется быть собой.

Я протискиваюсь мимо нее к своему месту рядом с Агнес. Джилли, закатив глаза, манерно отодвигается, чем вызывает смешок со стороны Кая, стоящего за Агнес.

– Смотри, а то еще подкинет тебе на порог рыбьи головы, – говорит он, и его смуглые предплечья обнажаются, когда Кай, склонившись к нам, упирается локтями в колени. – Джилли обид не забывает.

– Пусть только попробует, – отвечаю я. – Я Джилли Мэтьюс не боюсь.

Когда поднимается буря, я никого не боюсь. В дрожь меня бросает лишь одно – страх потерять кого-то еще. Найти на берегу очередное тело близкого человека, исковерканное и охладевшее.

Я поднимаю глаза и вижу, что отец все еще наблюдает за мной. Я улыбаюсь, но он только сильнее хмурится, после чего отводит взгляд.

Хотелось бы мне… Сама не знаю чего. Пожалуй, чтобы он мне больше доверял. Чтобы якорь, давящий всей тяжестью его любви, меня так сильно не тянул вниз. Хотела бы я, чтобы он доверил мне мамины секреты.

Брин выходит вперед, кивает паре человек в толпе, похлопывает по плечу старуху Джони. Он сводит руки за спиной, приподнимает подбородок. И, словно под воздействием заклинания, мы затихаем.

– Море дает… – говорит он.

– …Море и отбирает, – хором отзываемся мы, прижав к груди кулаки.

– А дозор подождет! – доносится с галерки чей-то голос, и по комнате проносится взрыв хохота.

Брин поднимает руку с еле заметной улыбкой на губах, и все мы опять затихаем.

– Дозорные утром уже побывали на пляже, – начинает он слегка осипшим голосом. – Знаю, о чем вы думаете. Что не стоит обращать на них внимания. Что им подобные нам не помеха. Только теперь они обзавелись винтовками. Винтовками.

По комнате проносится шепот, и от жара тесно столпившихся тел у меня пылают щеки. О винтовках я уже слышала, но никогда не видела их у дозорных. Слышала, они длиннющие и тяжелые и что много времени уходит на перезарядку. Производят их на материке, где-то на дальнем севере, за столичным Хайборном, где дикую природу теснят в пользу прогресса, за который ратует нынешний совет старейшин. Делают их на каких-то крупных заводах из металлов, которые добываются и переправляются на кораблях с другого конца континента. Из местечка под названием Стэнвард. Винтовки эти, может, с виду и громоздкие, но они и смертоносны – если пуля из них тебя настигнет. Закусив губу, я взвешиваю эту новость, как подкидывают медную монетку. Да пусть только попробуют пустить в ход винтовки.

– У них теперь другой капитан, капитан Спенсер Легган. По слухам, перед этим он служил на Дальних островах. Прижал их к ногтю. Заставил их страдать.

По нашим спинам пробегают мурашки. Все мы слышали, что стряслось на Дальних островах, архипелаге к востоку от нас.

– Со слов дозора, в законе ясно прописано: лишь руководящий совет Арнхема, и никто другой, диктует законы на этой земле. Никакой контрабанды. Никакого расхищения потопленных кораблей. А любой улов – их собственность. Сидят они в своих далеких столицах, в окружении высоких зданий, вымощенных улиц и карет, и указывают, как нам жить. Засылают людей, чтобы те втоптали нас в грязь. Но мы и их переживем. Если не сдаваться, не высовываться, то они нас и не поймают. Ни сейчас, ни потом. Терри, Лиш. Несите первый, – командует Брин, и поднявшийся было гул толпы умолкает.

С передней скамьи встают мужчина с женщиной и подходят к указанному Брином ящику. Провозившись с добрую минуту, они наконец-то подтаскивают ящик поближе, и мы все тянемся вперед, пытаясь в него заглянуть. За этим мы и собрались – узнать, что за улов нам достался вчера.

Агнес хватает меня за руку, и мы, едва дыша, наблюдаем, как Брин выламывает крышку ящика. Я привстаю, и сердце колотится, будто заяц в силках.

И тут я понимаю, что внутри.

Стеклянные бусины. Сотни бусин. Переливчатых, прелестных бусин, поблескивающих на свету из окна. Мириады цветов и оттенков: серебристые, зеленые, лиловые, золотые.

Блестки, как их называют. Изготавливают, как и винтовки, на севере, судя по слухам. Нашивают на изысканные платья или обвешивают ими шею, даже носят, словно переливчатые слезинки, в мочках элегантные жены купцов.

По комнате прокатывается радостный крик, а следом – улюлюканье и веселые возгласы. Румянец у меня на щеках полыхает. Какие же сокровища. Какая красота.

– А знаешь, Мира, что это значит? Знаешь, что это значит? – тараторит Агнес, дергая меня за руку.

Я киваю. У меня нет слов. Вокруг все хлопают друг друга по спине, обнимаются, отирают слезы. Ведь если этот ящик доверху наполнен бусинами, то и другие тоже. Такого улова мы не видели уже лет десять, а товара на продажу тут на много лет вперед. А это означает не только сытый желудок. Это означает свободу. Это означает возможности. И на этот раз мы с Агнес в доле.