Так просто (иронические философские заметки)

«Пришлось бы мне быть бочкой памяти,

если бы таскал я с собой все свои основания!»

Малоизвестный автор

Нам бы все побыстрее. Быстро сформировать цель, быстро определить средства, быстро взяться за дело и быстро этой цели достичь. Нам крайне необходима скорость, ибо конкуренты выиграют. Не важно, какие конкуренты – в завоевании семьи, бизнеса, славы или чего-то еще. В настоящее время человеческим существам экономически особенно невыгодно медленное движение. В другие времена оно тоже было невыгодно, однако общая «средняя скорость» была значительно ниже. Есть подозрение, что можно придумать некую очередную переменную, которая могла бы представить среднюю скорость движения (разумеется, не только и не столько перемещения в пространстве, а движения как изменения состояния) в разные времена. Разумеется, по всем классическим канонам мы должны данную переменную выразить через отношение уже известных величин. Такими величинами, возможно, могут являться две более или менее высчитываемые вещи: количество получаемой индивидом информации и максимально возможная скорость передачи-получения данной информации другому лицу. Время сигнальный костров, пеших гонцов, почтовых голубей и даже написанных от руки посланий постепенно становится прошлым. Более того, если раньше подавляющее большинство людей, населяющих планету, не могло себе позволить конверт с маркой (даже там, где почта уже была), не говоря уже о голубе или конном гонце, то сейчас за совсем незначительную по сравнению со стоимостью жизни (в большинстве стран мира) плату можно получить доступ в интернет или звонить по мобильному телефону, передавая информацию другим лицам. Нет ничего удивительно в том, что мы спешим все сильнее, не успеваем все больше и все чаще задумываемся о том, что за этой спешкой «упускаем что-то главное». И нет ничего удивительного в том, что на нас (если мы вплетены в так называемый поток жизни) обрушивается огромное количество фактов, большую часть из которых мы благополучно забываем, отведя на сожаление по погибшим в очередном взрыве целых секунд двадцать своей и без того короткой жизни, а меньшую часть используем в повседневной деятельности. Мы твердо убеждены в том, что если уж мы ЭТО запомнили, то оно нам непременно пригодится. Самые находчивые из нас поступают еще рациональнее: если ЭТО нам сейчас не может пригодиться, то необходимо создать ситуацию, когда оно может понадобиться с большей вероятностью. Но это уже, скорее, некие импликации политических процессов.

При всем сказанном, мы в повседневной жизни оперируем множеством мыслительных сложных конструкций и по большей части не задумываемся над их истоками, строением и истинностью. Для нас это уже знание a priori, нам нет нужды каждый раз раскладывать последовательность наших умозрительных выводов. Слова «доказательство» и «обоснование» со времен средней школы только для некоторых из нас (в силу специфики производственной деятельности, я думаю) еще что-то значат. Неизмеримо больше для нас значит слово «факт». Мы, разумеется, не лишены интеллектуального шарма и наряду с осознанием «сущности» какого-либо факта пытаемся установить его так называемую «достоверность». И это тоже не «так просто» – при обмене информацией (а обмениваемся мы, за исключением случаев, количество которых стремится к нулю, именно фактами) нам важно, чтобы факт дошел до адресата в том виде, в котором его мыслим мы в момент передачи. Иначе смысл передачи-получения информации теряется. Разумеется, из данного правила есть сознательные или спонтанные исключения, но по большей части дело обстоит именно так.

Для нас важным является также не только количество получаемых фактов, но и их новизна. Ежесуточное видимое перемещение Солнца относительно наблюдателя (от рассвета до заката) – тоже факт. И факт этот мы можем наблюдать достаточно часто – ежедневно, если нет облаков. Однако он для нас не является новым, а только повторяющимся. Конечно, мы и из этого извлекаем определенные выгоды (выстраиваем свою деятельность таким образом, чтобы знание данного факта было полезным). Но самым существенным стимулятором нашего повседневного движения являются получаемые нами новые факты. Умные ребята укладывают их в рамки определенных научных теорий (это не обязательно профессиональные ученые – многие из нас, даже не замечая, делают это каждый день), что в некоторых областях при оговоренных условиях дает возможность построения достаточно достоверных прогнозов.

Как же нам после всего этого не считать себя разумными существами и венцом природного развития? Как же нам при этом не гордиться своей наибольшей (среди других живых существ) причастностью к «прогрессу»? Ведь это именно люди, с их абстрактным мышлением, историей и стремлением к знаниям создали колесо, зубную щетку, сотовый телефон и большой адронный коллайдер. Ведь это именно люди изобрели демократию, театр и ток-шоу на телевидении. Нам есть чем гордиться. Мы сделали много, но еще больше нам предстоит сделать.

Такого рода заявления и таким образом представленные «факты» для нас повторяются с частотой как бы ни большей, чем рассвет или закат. Только форма представления меняется – смысл остается неизменным. И каждый день новое: смотришь, еще какую-нибудь полезную штуку изобрели, еще чего-то важного достигли и что-то несомненно нужное поняли. А значит стали еще умнее, но еще умнее нам предстоит стать, как же иначе.

Самое время сказать, зачем же нужна эта книга. Тональность предисловия, возможно, симпатизирует разоблачительному слову и подготавливает к изложению сенсационных фактов (будь они не ладны). А узнавание этих фактов позволит читателю открыть глаза и увидеть новые факты в новом свете для того, чтобы положить их в новую схему, и так далее без конца. Все не так. В редуцированном виде цель книги скрыта в названии. В развернутом виде – в тексте. Как, впрочем, и должно быть.

Максимум, на что мы можем рассчитывать, – в качестве побочного эффекта воздействия текста на окружающих при том, что основная цель письма – это получение удовлетворения пишущего от письма, – если у читателя (вдруг таковой в свою очередь найдется) достанет времени и сил прочесть данное сочинение, – так это на то, что ваши глаза закроются. Нет-нет, автор всем желает доброго здоровья и долгих лет жизни. Просто с закрытыми глазами о простых вещах, настолько сложных, что о них не принято говорить вслух, думается легче. Для меня не имеет значения, что если это произойдет, то окружающие вас люди с трудом смогут отличить данное состояние от сна. А для вас?

Я не смогу порадовать читателя изысканным слогом, строгостью и чистотой мысли в ее современном понимании (а есть ли такое? – вот вопрос!), – без всяких посторонних примесей и сомнительных реминисценций. Если на то не будет прямой необходимости, я буду стремиться избежать цитирования известных (или не очень известных) авторов, точка зрения которых в определенном контексте будет важна (это я, конечно, не серьезно). Как известно, в наше время трудно найти новую мысль, и по большей части мы сами (и наши размышления) состоим из чужих изречений. Так что если уж мне точно известно, что та или иная мысль принадлежит кому-то из авторов, придется сказать.

Более того, авторы эти могут оказаться не совсем ожидаемого континуума – на них может отсутствовать ярлык, типа «средневековый богослов», «греческий философ» или «современный физик», хотя будут, несомненно, и такие. Я уже давно выздоровел от болезни, главным симптомом которой является убежденность, что истина скрыта только в книгах великих имен. Чего и вам желаю.

Читающий с удивлением может обнаружить, что не только знает и понимает все изложенное, но и намного более. Он может причислить данное сочинение к длинному ряду (к какому ему вздумается ряду) других, а может и не причислять. Для меня это не имеет ровно никакого значения. Я не буду врать, что уважаю любого читателя. По большей части я отношусь к потенциальному неизвестному читателю совершенно равнодушно. И считаю этот подход правильным. Само собой разумеется, взаимность в данном вопросе для меня является наиболее предпочтительной. Уважение – это то, что нужно заслужить.

Глава 1. Очень просто

«2.02. Объекты просты»

Л.Витгенштейн

Мы привыкли оперировать понятием факта. При этом далеко не многие из нас пытаются подвергнуть анализу инструментарий, который позволяет зафиксировать факт и изложить его при необходимости. Еще меньшее число людей считает нужным вообще задумываться о сущности понятия «факт» (даже после, – а может и тем более после, – прочтения «Логико-философского трактата» Витгенштейна). Когда большинство мыслящих пользуется данным термином, то все они подразумевают приблизительно следующее: независимо от нас существует (возникает, происходит, совершается) некое событие, мы это событие наблюдаем, и зафиксированный результат наблюдения считаем экспликацией произошедшего факта. Вспомним, как часто мы слышим «Это – неоспоримый факт». Пока опустим прилагательное «неоспоримый» и вернемся к нему позднее, а сосредоточим внимание на словах «Это – факт». Что мы сделали, когда таким образом выразили свою мысль? Мы причислили некий предмет (процесс, явление, событие), который обозначили словом «это», к множеству событий, каждое из которых обладает определенными свойствами. То есть, мы причислили некий объект к уже существующей (в нашем представлении) группе на основании общности одного или нескольких признаков. Предельно простым формально-логическим примитивом данной мыслительной операции является суждение в виде «А принадлежит множеству В».

По сути дела, мы могли бы сказать, что суждение является наименьшей неделимой частицей абстрактного мышления. Именно статус принадлежности предмета (или предметов) множеству других предметов всегда является первым, от чего отталкиваются в рассуждениях. Попробуем описать данную форму более подробно. Что значит «А принадлежит множеству В»? Это значит, что есть перечислимый (конечный) ряд элементов, каждый из которых обладает неким признаком (или группой признаков). Наличие именно этого признака (или группы признаков) мы сделали необходимым условием объединения отдельных предметов в множество. Мы берем отдельный предмет «А» и рассматриваем его с целью установления, обладает ли он этим неким признаком или группой признаков. Если обладает, тогда мы делаем вывод, что он принадлежит множеству «В». Если не обладает, то – не принадлежит.

Предельно простая, подавляющему большинству людей (и, как оказалось, не только людей) понятная схема. Именно на принципе принадлежности-непринадлежности выстроена вся бинарная логика, и именно бинарной логикой мы пользуемся повсеместно независимо от того, осознаем и замечаем это, или нет. И именно бинарная логика лежит в основе всех бесконечно сложных систем (в том числе в основе других логик).

Как только мы выстраиваем другое суждение, в котором присутствует либо «А», либо «В» из состава первого суждения, и устанавливаем между этими двумя суждениями конъюнктивную связь (союз «и») мы в ряде случаев имеем возможность получить третье суждение автоматическим путем. Импликация (последовательность суждений в виде «если… то…») – неотъемлемая часть и совершенно необходимая форма как любого элементарного рассуждения, так и сложнейшего доказательства. При этом важно помнить, что только из одного суждения ни при каких обстоятельствах с необходимостью не следует другое суждение. Всегда существует как минимум два суждения (две посылки силлогизма), в которых речь идет об одном и том же предмете (распределенный термин силлогизма), и только на основе не менее чем двух суждений можно сделать один вывод. Даже если второе суждение не произносится, оно всегда без каких-либо исключений подразумевается.

Отметим, что суждения в изначальном виде совершенно лишены необходимости привлечения к абстрактному мышлению понятия числа. Формальная логика оперирует размытыми в количественном смысле множествами: все, некоторые, только этот – ничего из перечисленного не говорит о количественной составляющей предмета рассуждения. В основании суждения лежит только вопрос «какой?», а в основании рассуждения вопросы «почему?» (по какой причине?, на основании чего?) и «для чего?» (с какой целью? ради чего?).

Вот, собственно, и все, из чего состоит так называемое абстрактное мышление. Не смотря на то, что впервые зафиксированы основные формы силлогизмов были еще до нашей эры (Аристотель, «Первая аналитика», 4 в д.н.э), внятное объяснение (не нагруженное сложными и малопонятными терминами) принципа абстрактного мышления было дано только Гегелем в 19 веке н.э. («Кто мыслит абстрактно?»). Этот принцип предельно прост и заключается в мысленном отделении определенного свойства (качества) предмета от самого предмета и дальнейшем оперировании этим свойством (независимо от цели такого оперирования). И когда мы говорим о том, что группируем предметы в множество (и даем этому множеству название, которое затем используем как новую абстракцию) на основании выявления у этих предметов определенных признаков, мы мыслим абстрактно. Выполняя анализ предмета (выделяя из абстракции «предмет» абстракции «свойств») – мы также мыслим абстрактно. Существует устоявшееся заблуждение, согласно которому сам предмет, «в себе и для себя предмет» есть, собственно говоря, конкретное, а вот его свойства – абстрактны. Мягко говоря, это не так. И сам предмет и его свойства являются абстракциями. Поскольку мы сейчас заняты рассмотрением только абстрактного мышления, оставим в стороне бесконечно увлекательную тему, а что же такое все то в так называемом «реальном мире», по поводу чего мы мыслим абстрактно и как оно, собственно, соотносится с тем, что мы о нем думаем.

Любое, самое сложное современное систематическое знание, любая теория самой труднодоступной научной дисциплины может быть разложена на конечное количество простейших высказываний – суждений. Та или иная форма суждения (тот или иной модус) обязательно составляет первичные элементы любого, сколь угодно разветвленного знания. В этом смысле, следуя Декарту во втором правиле метода, мы разделяем трудность на части, чтобы легче ее разрешить. Следуя же еще и первому правилу метода Декарта, мы разделили трудность на столько частей, насколько необходимо, чтобы ясность и отчетливость данной части не вызывала никаких сомнений. То есть, дальше делить сложное на простые части либо невозможно, либо нет необходимости, ибо уже ясно и отчетливо. У нас получается, что невозможно – на что еще можно разделить суждение? Только на предмет и множество.

Когда знание о предмете выражено суждением, есть только два возможных варианта представления об этом предмете – сказать, чем он является (или какому множеству предметов с частными свойствами принадлежит) или сказать, чем он не является (или какому множеству не принадлежит). И тот и другой способ (утвердительный и отрицательный, катафатический и апофатический) характеризуют предмет. Очевидно, что характеристика предмета, перечисление его свойств (или перечисление отсутствующих у него свойств) для нас создает некий мыслительный образ, отличный от других образов. Благодаря использованию ряда суждений мы устанавливаем границы того предмета, который мыслим. Мы полагаем предел некоторому явлению и благодаря этому пределу отличаем данное явление от других, наделяем его некоторой индивидуальностью, конкретностью. Мы также даем определение, которое в своем формально-логическом виде есть не что иное, как выраженная суждением характеристика предмета. Даже когда речь идет о таких сакральных и тщательно охраняемых от посторонних терминах, как «истина», «принцип неопределенности в квантовой механике» или «Дао» – это просто характеристики и свойства, изложенные в виде суждений.

Если приведенные выше описания на первый взгляд кажутся тривиальными и скучными, так это только на первый взгляд. По мне, так скука начинается потом, когда мы простейшие формы начинаем громоздить друг к другу в многочисленные ряды, друг на друга в сложнейшие доказательства и гордо заявлять, что все эти совершенно невообразимые (или трудновообразимые для подавляющего большинства человеческих существ) конструкции являются нашим драгоценным знанием об окружающем мире. Это знание включает в себя установление так называемых сущностных характеристик природы, вселенной, места в ней разума, поиск истины и много других бесконечно важных вещей. Именно это уже бесконечно скучно. А вот веселым и крайне интересным является то, что в основе всего знания лежит простейшая форма абстрактного мышления (суждение и силлогизм), и больше ничего. Это «и больше ничего» обладает настолько непревзойденной простотой и веселостью, что рядом с ним, по моему скромному мнению, меркнут даже крайне непростые и забавные рассуждения физиков на тему, имеет ли все-таки вселенная границу или нет.

Что же значит «больше ничего» для нас? Это значит, что характеризуя предмет, мы (совсем скоро предстоит все-таки указать, кто же это такие, загадочные «мы») констатируем его свойство или группу свойств. Это значит, что мы выполняем сравнение наличия тех или иных свойств у одного предмета и у других предметов. Положим, мы говорим (традиционно): «Сократ – человек». Это значит, что мы уже выполнили ряд существенных допущений:

1. Мы знаем, что такое человек. Иными словами, мы можем перечислить совокупность свойств, которым должен обладать предмет, чтобы называться человеком.

2. Сократ – это нечто, также обладающее какими-то свойствами. При этом пока не важно, человеческими или нет.

3. И, наконец, тире (заменим его на явное «является»). Мы выполнили сравнение свойств, которыми обладает Сократ, и свойств, которыми должен обладать человек, и установили, что все те свойства, которыми должен обладать человек, присутствуют у Сократа. И это свое установление мы зафиксировали. Мы высказали суждение.

И вот здесь начинается самое неподдельное веселье. Заключается оно в том, что в любом суждении лежит достоверно непроверяемое предположение, основанное только на наших текущих представлениях о предмете суждения и его свойствах. И по-другому мыслить мы в принципе не можем. Разумеется, это было замечено сразу, тогда же, когда и были сформулированы основные формально-логические константы (а возникающие на основе этого неизбежные казусы продолжаются, начиная с рассуждений в платоновских диалогах о том, что такое прекрасное само по себе, до настоящего времени с его рассуждениями о том, что такое гуманизм сам по себе). Сразу было установлено, что истинность вывода в силлогизме при использовании силлогизма правильной формы однозначно обеспечивается только истинностью большей и меньшей посылок. То есть, когда мы суждение «Сократ-человек» помещаем в модус «Barbara» как меньшую посылку рядом с суждением «Все человеки смертны» как большую посылку, то автоматически истинным суждение «Сократ – смертен» будет только в случае, если истинны обе посылки. Именно поэтому логика сразу благоразумно заняла место, – в котором и пребывает до настоящего времени, – только в формальном, но не в содержательном ряде наук. Она прочно закрепила за собой статус науки о формах правильного мышления. Как, впрочем, и математика, не смотря на то, что она является наукой об управлении количеством. Видимо, «учитель тех, кто знает», представив будущим поколениям «Первую аналитику», понимал, что произойдет, если этого не сделать.

Мало у кого возникнут сомнения в том, что именно математика и логика являются основополагающими и непререкаемыми столпами человеческого познания. Именно благодаря этим наукам вообще стало возможным фиксировать и передавать основную информацию об исследуемых предметах, описывать причинно-следственные связи наблюдаемых явлений, выполнять прогнозы и многое другое. Но как в математике вся стройная система базируется на совершенно не доказуемом и не проверяемом постулате, что любое число равно самому себе (А=А) и все без исключения аксиомы также являются не проверяемыми и не доказуемыми, так и в логике вся система базируется на том, что в большей и меньшей посылках силлогизма в качестве среднего термина указывается один и тот же предмет или свойство предметов. Самой распространенной логической ошибкой, как и звестно, является удвоение среднего термина. Точно. Проверено.

Так уж получилось, что именно Иммануил Кант явился тем мыслителем, который достаточно полно описал основные методологические заблуждения, на которых базируется весь познавательный арсенал. Правда, выражено это было так, что заблуждения предстают нам в виде неких априорных достоинств, присущих только человеческому разуму и не подлежащих критическому анализу на предмет собственной истинности. Перу Канта принадлежат достаточно нелестные эпитеты и свойства, которыми он наделяет разум. Например, Кант говорит: «Но мысль, что разум, который, собственно, обязан предписывать свою дисциплину всем другим стремлениям, сам нуждается еще в дисциплине, может, конечно, показаться странной; и в самом деле, он до сих пор избегал такого унижения именно потому, что, видя торжественность и серьезную осанку, с какой он выступает, никто не подозревал, что он легкомысленно играет порождениями воображения вместо понятий и словами вместо вещей.» Такого рода заявления, начиная с эпохи Нового Времени, нередко встречаются в сочинениях великих авторов. Произведя неизбежную интенциональную редукцию, все их можно представить приблизительно в следующем виде: «Разум – великая вещь, но только в моей философии можно четко увидеть, в чем же состоит его величие и при каких необходимых условиях оно сбывается». Эти великие философы – веселые, жизнерадостные ребята и большие оптимисты. Они все как один убеждены в том, что обладают необходимыми критериями отбора существенных признаков. Даже Ницше, издевательски заявляющий, что «… есть что-то трогательное и внушающее глубокое уважение в невинности мыслителей, позволяющей им еще и нынче обращаться к сознанию с просьбой, чтобы оно давало им честные ответы…», сам дает еще более честный ответ. Этот «кочевник» не оставлял в живых ни одной встреченной на пути истины; он пускал стрелы во все, что попадалось под руку – и он же вслед за всеми все равно дает нам понять: «Уж я-то знаю, в чем, собственно, состоит истинность. Только мне известен критерий, который позволит отделить истинное от неистинного».

Факт, что все они так самозабвенно строят что-то новое на обломках систем других (причем с одним и тем же результатом), должен бы говорить о наличии некоторого априорного начала, неизбежно присущего всем строителям (к счастью, история развития физики предоставляет нам наглядные примеры того, что не только философы являются такими упорными в деле доказательства собственной концепции). И такое начало, конечно, есть. Но прелесть состоит не в том, что им пользуются не только замечательные персонажи традиционной истории философии, – в деятельности этих персонажей данное начало всего лишь отчетливо проявляется. Это начало разума как такового, а значит, оно есть у существа, им обладающего. Совсем просто его можно было бы сформулировать как «неизбежность установления соответствия мыслительному эталону». Можно бесконечно долго рассуждать об аналитических или синтетических формах воплощения данного принципа, об апофатическом или катафатическом виде его применения, но в основе всего лежит именно он. Как выглядит первичное теоретическое воплощение данного начала? А=А. Любое нечто равно самому себе. А#В. Если есть А и В, то всегда есть как минимум один признак Х, которым обладает А и не обладает В или обладает В и не обладает А. Именно наличие этого признака делает А неравным В, а отсутствие такого признака делает А и В равными. Разум знает, что такое «равно».

Именно здесь необходимо более подробно остановиться на прояснении, казалось бы, совершенно ясных понятий. Ясность и очевидность нашей убежденности в том, что мы точно знаем, о чем говорим когда говорим «равно» – обманчива. Если мы говорим о познавательных средствах разума по отношению к окружающему миру, то, избранные на такой зыбкой основе, они, эти познавательные свойства, являются крайне ограниченными и малопредсказуемыми. «А» равно самому себе только в области абстрактного мышления, и более нигде. Та пропасть, которую одним махом преодолевает физика, выполняя подстановку физических величин в математические формулы и представляя полученные законы, является для физики совершенно темным местом. До ХХ века эта пропасть в физике не изучалась совсем, она даже никогда не упоминалась, и к разговорам о ее существовании было принято относиться с презрением. Это удел так называемой философии, которой еще Ньютон физикам рекомендовал опасаться. Даже Эйнштейн считал этот вопрос неким софистическим или демагогическим, пока до него не дошло, в чем тут дело (а дошло при помощи трудов философов). Странно, что уже Гераклит с его рекой и вхождением в нее дважды с большой долей вероятности понимал, что в идеале нет и не может быть ни одной вещи, мысли, да и вообще чего бы то ни было абсолютно одинакового с другим. Может быть, поэтому Гераклиту было так грустно, что его прозвали «темным», но уж точно не потому, что он был глупым. Уж если сам Гегель заявлял, что нет ни одного положения Гераклита, которое он бы не использовал в своей философии, то сомнений в здравомыслии Гераклита быть не должно… Ладно. Почти не должно (если только мы, вслед за Гуссерлем, не станем сомневаться в здравомыслии Гегеля).