Ленинградцы. Драма в трёх действиях с прологом и эпилогом
- -
- 100%
- +
Маме, блокаднице, посвящаю
© Борис Гуанов, 2021
ISBN 978-5-0055-2850-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ПРОЛОГ
1960 год. Весеннее утро с субботы на воскресенье. Убогая комнатка в коммунальной квартире. В углу у круглой печки-голландки лежат дрова. Пара на односпальной железной кровати. Обоим за 30. Пётр в семейных трусах откидывает одеяло, потягивается и садится на край кровати, протирая глаза. Потом вскакивает и выглядывает в приоткрытую дверь.
ПЁТР (бормочет). Опять сортир занят. Мамулька засела на полчаса (тяжело вздыхает)…
Лежащая у стенки подруга поворачивается, открывает глаза и сладко улыбается.
ЗИНА. Милый… Я так счастлива…
ПЁТР (становится на колени перед кроватью, кашляет). Спасибо, спасибо тебе, радость моя… рыжая! Ты – огонь! Ты зажгла меня так, как никто не зажигал! Я весь как новенький! Ты вытащила меня из такой тёмной ямы… полного одиночества (целует её пальчики).
ЗИНА. После нашей встречи в театре, после этой дурацкой пьесы о блокаде… ты не побоялся сказать мне, что это дерьмо с сахарным песочком. Но мы-то знаем, как дело было. Я сразу поняла, что ты мне – родная душа… Расскажи мне о своей жизни. Но только без вранья!
ПЁТР (встаёт). Да чего рассказывать… Обычная история… До войны мальчишкой в кружке ОСОАВИАХИМа увлёкся самолётами. Только закончил лётную школу – война. Воевал здесь, под Ленинградом. В конце концов сбили… Выжил… Но комиссовали. Прощай, авиация!.. Была у меня здесь жена,… хорошая, молодая,… Вера. Но не дождалась меня, умерла в блокаду. Я после госпиталя ещё во время войны поступил на факультет журналистики. Проучился два курса, но исключили… Из-за папаши. Он ведь был дворянин, хотя сменил фамилию и работал простым слесарем на заводе Кулакова. Сам пошёл добровольцем на фронт, прошёл всю войну, да из-за длинного языка попал на лесоповал по 58-ой статье. Там скоро и помер – от туберкулёза. А меня как сына врага народа отправили на 101-ый километр. Там и я подхватил туберкулёз. Женился второй раз, да не удачно, через год развелись… Дочка осталась… Плачу алименты, но уж скоро вырастет… Срок моей ссылки кончился, я переехал в Питер. С тех пор вот один, живу с мамулькой. Работаю в редакции газеты Завода турбинных лопаток. Пишу кое-что для себя, в стол. Вот и вся история… А ты?
ЗИНА (гордо). Я? Я – модельер Ленинградского Дома моделей! Да-а! В журналах моды и мои модели!.. А до войны я была ещё школьницей. Моего папу, одноногого инвалида первой мировой, посадили в 38-ом году в Большой дом по делу «Гознака». Может, слышал? Да вряд ли… Он был бригадиром электриков… Два подлеца-лентяя из его бригады написали на него донос, мол, он призывал бойкотировать выборы в Верховный Совет и рассказывал политические анекдоты. Вот его и замели до кучи, вместе со всем фабричным начальством. Шили дело об антиправительственном заговоре. Все под пытками подписали – и под расстрел, только он за два с половиной года ничего не подписал. А когда сменили Ежова на Берию, состоялся открытый суд, и – чудо! – но его оправдали!.. А один из доносчиков повесился… Отец вышел совсем больной и через полгода, аккурат перед войной, умер от сердечной жабы… Ему всего-то сорок семь лет было… Началась блокада, мать вышла замуж за соседа-поляка, и их срочно депортировали в Сибирь. Поляк-то скоро умер… А я осталась одна в Питере, 17-летней девчонкой… Папа был хозяйственный, наготовил перед войной два сарая дров, так что вся родня – семь человек! – жила и грелась у меня в нашем номере фабричного общежития. Знаешь, такая система… коридорная, с общей уборной на десять очков. Развели они мне клопов и тараканов, а потом стали воровать… Родная тётя у меня карточки спёрла! Вот я всех и выгнала, кроме подружки… Да и та потом отплатила мне чёрной неблагодарностью. Отец перед войной устроил меня на швейную фабрику. Там я своего Сига и встретила,… и поженились… ещё в блокаду. Совсем девчонка была… Не то, чтобы я влюбилась: просто не хотелось помереть, так и не отведав, что такое любовь… Я, конечно, сразу залетела, да с голодухи у меня выкидыш случился… Сиг – потому что тихий как рыба, не пьёт, не курит… Сутками на работе или в райсовете, или в избиркоме, или в суде заседает… По праздникам командует колонной от фабрики… Но в тихом омуте черти водятся! Он работает начальником цеха, а там баб – пруд пруди! Я уж второй раз беременной была, как узнала, что он мне изменяет… Выгнала его сначала, да мама в конце блокады вернулась, привезла денег и уговорила меня, мол, у ребёнка должен быть отец. Я и пустила его обратно, но с тех пор с ним не сплю – противно! Я ушла с фабрики, закончила техникум и работаю в Доме моделей… и очень успешно! Мы с Сигом – совсем разные люди, я даже в театр одна хожу и в Крыму с моими лёгкими тоже одна отдыхаю. Его это устраивает. Он ведь на 17 лет старше меня! Для него покой – прежде всего… Видно, перебесился!.. Сын Витя уже вырос – 16 лет! Так что считаю себя свободной… и молодой! (хихикает) Вот и сегодня я на экскурсии… на Валааме… Хотя… Нет, больше врать не могу! Вечером, сегодня же перееду к тебе!.. Возьму такси… С чемоданами… И насовсем!
Пётр радостно обнимает и целует Зину.
ПЁТР (восторженно). Ты,… ты… моё счастье! (заслышав шум спускаемого бачка, озабоченно) Кажется, освободилось… Я сейчас!
Убегает в туалет. Пауза. Зина, закрыв лицо руками, тихо плачет.
ПЁТР (вернувшись). Ну, тише, тише… Эх, судьба! Везде одни неприятности… Хочешь, я тебе покажу мою пьесу о блокаде? «Сильнее хлеба» называется… Она почти автобиографическая, даже имена главных героев не менял… Думал, после XX съезда её можно опубликовать, да не тут-то было! Вот, пришла рецензия (берёт со стола листок и читает): «Драма о ленинградской блокаде – сейчас может заинтересовать редакцию журнала только в том случае, если произведение на историческом материале решает ту или другую современную проблему. К сожалению, автор увлёкся отрицательными персонажами, и вещь не работает на сегодняшний день. Конечно, в дни осады встречались в Ленинграде такие типы, как спекулянт Аркадий Кириллович или аморальная продавщица Катька. Однако подобные „выродки“ не выступали на передний план, не они делали погоду, не они прославили город Ленина. Другое дело, если бы автор взял хотя бы персонаж, сходный с Катей, и раскрыл бы путь перековки пустой девчонки в условиях труда на оборону. Или сократил бы число отрицательных персонажей, а расширил бы образ Веры (она не плохо задумана). Сейчас же в пьесе много действующих лиц, но центрального героя нет. Идея вещи распылилась: не то Ильинишна, Вера и Николай Иванович – центральные герои, не то Аркадий Кириллович, Катька и Пётр (лётчик, погулявший без Веры)? Словом, дрянные люди заслоняют хороших, а тем самым искажают правду о героях блокады. Автор, бесспорно, способный. Он умеет экономно, действенно обрисовать характеры персонажей, но он пока что не совсем ясно представил идею пьесы. Арест спекулянта и воровки – наиболее слабый вариант развития сюжета на материале героического города. Моральная победа важнее прихода милиционера в конце пьесы. Конец шаблонный, непродуманный. Для драмы важнее выделить один конфликт, одну сюжетную интригу, одну линию столкновения. Если автор хотел показать, что Николай Иванович, несмотря на голод, не расстаётся с книгами и картиной Васильева, то это исходит у него из любви к данным вещам. Когда ленинградцы спасали от пожара государственные ценности, „чужие вещи“ – в этом больше героизма, патриотизма. Словом, автору предстоит усилить идейную сторону произведения. В таком виде пьеса не может заинтересовать журнал. 10-го января 1960 года. Г. Алёхин»… Вот сука! Одно враньё им подавай!… Сегодня воскресенье, время есть… Давай, я тебе почитаю…
Зина, вытирая глаза, кивает головой. Пётр берёт в руки пьесу.
Занавес
СИЛЬНЕЕ ХЛЕБА
Пьеса в трёх действиях
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Картина первая
Большая кухня в одном из ленинградских домов. Холодная плита, которой уже давно не пользуются. На полках разный хлам. Кровать с матрацем служит, видимо, вместо дивана и стульев: их нет – сожгли. Пара больших окон, за которыми сквозь изморозь просматривается ленинградский городской пейзаж. Только всё кажется застывшим, лишь из одной заводской трубы курится дымок.
Следы жизни и запустение. На всём неповторимый характерный отпечаток. Блокада. Январь 1942 года, Ленинград.
Почти касаясь лицом и руками «буржуйки», голенастые колена которой уходят через окно на улицу, греется молодая женщина Вера. Малоподвижная в наверченной для тепла разнокалиберной одежонке, она кажется старше, чем есть на самом деле, и только её голос с чистыми интонациями говорит, что она молода.
Здесь же Лидия Петровна, её тётя. Худощавая женщина лет сорока пяти, непонятно как ухитряющаяся сохранить остатки прежней аккуратности в одежде, причёске. В этом она резко контрастирует со своей племянницей. Лидия Петровна всё время находится в движении, но эта преувеличенная бодрость от нервозности. Она, желая или не желая того, взвинчивает себя, что, по её мнению, помогает ей держаться. Сейчас все её интересы сведены к одному: что есть сегодня, завтра – ей и Верочке, к которой она привязана с эгоизмом требовательной женщины, не имевшей своей семьи, детей. Очень расстроенная какой-то пропажей, Лидия Петровна ведёт беспорядочные поиски на кухне. Она обескураженно то принимается рыться в хламе, то нервозно обшаривает свои карманы.
ЛИДИЯ ПЕТРОВНА (с отчаяньем). Хоть убейте, ничего не помню!.. Куда я их могла задевать? Боже мой… Абсурд какой-то, провал в памяти. И кто поверит, что я могла помнить любую бумажку в бухгалтерии за целые года… Нет, нет, больше не могу. Так совершенно издёргаться можно. Я лучше признаюсь… Вера! (замолчала в нерешительности, но Вера, погружённая в свои мысли или голодную дремоту, не пошевельнулась) Вера, не волнуйся, пожалуйста, но…
ВЕРА (испуганно вскрикнула). Что!? (с такой болью и беспокойством принимают известие с фронта о гибели родного человека)
ЛИДИЯ ПЕТРОВНА (поспешно). Я потеряла карточки. Ты только не волнуйся… понимаешь, продовольственные карточки.
ВЕРА (менее напряжённо). Какое сегодня число?
ЛИДИЯ ПЕТРОВНА (не понимая). Двадцать пятое… Январь.
ВЕРА. Шесть дней до новых карточек. Не дотянем…
ЛИДИЯ ПЕТРОВНА (чуть не плача). Ну что ты говоришь всегда… невозможное. Да сорок грамм масла всего. Талоны на него пропали. (уныло) Думала всё как лучше. Хотела к концу месяца выкупить… И не смотри, я просила, как ревизор с укором. Ведь у тебя день рождения скоро, а ты даже и не вспомнишь. Хорошо бы его отметить… как-то. Тебе уже смешно! Целых сорок грамм как в воду… на эти талоны сливочное дают.
ВЕРА. Оказывается, и на блокадном пайке можно экономить, откладывать на чёрный день.
ЛИДИЯ ПЕТРОВНА (накаливая себя). Да, да… Фантазия, но я не могу смотреть молча, как ты чахнешь от апатии… Нельзя быть такой, Верочка. Задор, пусть крайности – только не молчать. Молчать и думать, Верочка.
ВЕРА. Опять хотите поссориться, как в прошлый раз… Масло, масло. Плюньте на него. Всё равно. (женщины присаживаются рядом у печки, молчат, зачарованные огнём)
ЛИДИЯ ПЕТРОВНА. Скрипят, сырые. На углу у железного садика дом двухэтажный деревянный ломали на дровишки для госпиталя. Нам бы брёвнышко приволочь. Порох. Хотя бы балку какую. (пауза) Ты так испугалась, когда я тебя позвала. Думала, что извещение. А он, бессовестный, не хочет даже ответить на твои письма…
ВЕРА. Мне всё равно.
ЛИДИЯ ПЕТРОВНА. А вчера опять на почте перебирала эти залежи писем. На тебе лица не было, когда ты вернулась. Я уж подумала: нашла. Но разве найдёшь? Мне страшно было посмотреть – тонны неразобранных писем, не разосланных. Хаос. И кто пишет, кому пишут, смешалось… Ты не ходи туда, Верочка. (с обидой) Молчишь, всё время молчишь. Я, конечно, может и устарела. И такая усталость. Но ты… Мне становится страшно. Ты была гордая, пусть и резкая порой, а сейчас – старуха в восемьдесят лет. После того ужасного письма. (возмущённо) Пётр, Пётр. Ничего не знает, не представляет, как мы живём, существуем при коптилке, а осуждает с горячностью мальчишки.
ВЕРА. Всё-таки читали письмо, то?.. Это же не красиво, тётя. А ещё учили.
ЛИДИЯ ПЕТРОВНА. Я и виновата! Твою переписку нетрудно найти даже в туалете, так её ты хранишь! (иронизирует) И откуда мне было знать, что оно последнее. Любящий муж, и ни одного трёхугольничка, а мы ждём, надеемся… И я ему доверилась. Нет, это простительно тебе, но мне, стреляной вороне! Комнату вам предоставила…
ВЕРА. Хватит, тётя!
ЛИДИЯ ПЕТРОВНА. Он пожалеет. Ну, да война многое спишет, сгладит. И не взять в руки перо… А как бы вы могли жить! Ради вашего будущего…
ВЕРА. Хватит… Не надо мне такого будущего… Я не хочу, понимаете. Одна останусь. Вдова. Хуже. А жалеть, вмешиваться, поймите, нечего. Никому.
ЛИДИЯ ПЕТРОВНА (изумлённо). Ты считаешь себя всё-таки виноватой.
ВЕРА. Не знаю… Тогда – да, а сейчас… Не знаю. Мыслей много, а голова – пустая бочка. Вопросы, одни вопросы, а ответа нет. Не настоящие они, тётя: от обиды моей.
Пауза.
ЛИДИЯ ПЕТРОВНА. Если б ребёнок и родился, он всё равно бы не жилец на этом свете был. Лишь горя прибавил бы, а разве я не хочу внучку?.. Нам так тяжело…
ВЕРА. Там ещё труднее.
Пауза.
ЛИДИЯ ПЕТРОВНА (прислушиваясь к далёкому взрыву). И почему сегодня эти мерзавцы не стреляют: пакость, наверное, готовят? (Вера молчит, кочергой поправляет дрова в печке. Лидия Петровна говорит много и беспорядочно, только бы разбить молчание Веры, в котором ей чудится укор) Осине бы просохнуть, но всё некогда. Всё некогда… Под столом у меня полкнижки спрятано. Не бойся, Николай Иванович придёт не скоро ещё. Ноги еле держат, а думает, кажется, спасти все книги города. Не рационалист, чудак большой. А доктор из двадцать восьмого номера спальный гарнитур изрубил, только трюмо целое: боится зеркало разбить, суеверный… Ну, почему ты молчишь? Скажи прямо, ты, тётя, виновата! Ты уговорила, настояла. Ну, я! Я! О тебе думала, больше, чем о нём…
ВЕРА. Я не ищу виновных, тётя. (пауза) Книги всегда должны быть важнее мебели.
ЛИДИЯ ПЕТРОВНА. Однако ты сама ими растопляешь печку.
ВЕРА. Это сказал Николай Иванович.
ЛИДИЯ ПЕТРОВНА. Я ж не вандалка, как это у Некрасова говорится. Не отрицаю. Но людям требуется капля тепла. За неё отдают многое. С меня, наконец, хватает забот о завтрашнем дне, не дальше. (полу-мечтательно, полу-деловито) Вместо хлеба можно испечь лепёшки из пшена и кофейной гущи, а если добавить немножко крахмала… Чудо-пирожки. И, как прежде, пригласить жильцов. Николая Ивановича. Он всегда дарит чашку с блюдцем, с золотой надписью. Заведём патефон. Тихо-тихо. Потом Ильинишну можно… А больше и некого. Пусто стало в квартире, а как прежде, бывало, ссорились. Сбегутся все на кухню, и тесно покажется…
ВЕРА. Она обиделась. Ильинишна не придёт.
ЛИДИЯ ПЕТРОВНА (оправдываясь). Но невозможно же идти за санками через весь город, на кладбище. Она же… сознательная. У самих неизвестно где душа держится. Иван Максимыч (крестится), вечная ему память, был хороший человек, но… кто думал, что вот так придётся проводить только до угла. А жаловаться ей? Я не понимаю. Похороны, дай Бог каждому. И гроб настоящий от завкома, сосновый, и все мы его до угла проводили…
ВЕРА. И всё-таки ей неприятно.
Пауза.
ЛИДИЯ ПЕТРОВНА. Аркадий Кириллович любезно поступил. Незнакомый почти, а прошёлся…
ВЕРА. Зачастил он к нам.
ЛИДИЯ ПЕТРОВНА. Он же одинок, и перекинуться хотя бы парой слов – это порой такой отдых для души… (смотрит на свои руки) Руки прачки, а не бухгалтера на самостоятельном балансе. Маникюр к ним уже не пойдёт… У Аркадия Кирилловича есть связи продовольственные… определённо.
ВЕРА (подошла к замёрзшему окну, смотрит на градусник за стёклами). Двадцать шесть градусов… И какое у него право называть меня Верочка?
ЛИДИЯ ПЕТРОВНА (беспокойно). Ты хочешь куда-то идти… прогуляться?
ВЕРА. Не знаю.
ЛИДИЯ ПЕТРОВНА. Жуткие морозы, стужа. В восемнадцатом году в Петрограде сильные были. А сейчас… не упомню подобной стужи…
За дверью, ведущей в прихожую, слышен какой-то непонятный шум, голоса. Это необычно, и Вера повернулась на него. Лидия Петровна с опаской пошла к двери… Придерживая через силу передвигающую ноги девушку, входит пожилая работница Прасковья Ильинишна – или, как её зовут просто знакомые, Ильинишна – и хорошо одетый моложавый старик Аркадий Кириллович. Они довольно небрежно укладывают девушку, её зовут Катя, на кровать, переводят дыхание.
ИЛЬИНИЧНА (поясняет). С голодухи голова закружилась у человека… Как обмерла, в себя не приходит.
ЛИДИЯ ПЕТРОВНА. Да, да, обычная история. Капля нашатырного спирта поставит её на ноги. Замечательное лекарство и качество. У меня довоенный сохранился.
АРКАДИЙ КИРИЛЛОВИЧ (с усмешкой). Лучшее лекарство сейчас для неё – полведра баланды из чечевицы. Пообещаете, и она не только встанет на ноги, а подскочит.
ЛИЛИЯ ПЕТРОВНА (к Ильинишне). Это ваша знакомая или… родственница?
ИЛЬИНИШНА. У нашего дома блокада перезнакомила. Смотрю, по стенке ползёт, вначале крепилась, ничего, а потом на коленки села… Рано ей ещё помирать. Девчонка… А несколько шагов всё-таки проползла.
ЛИДИЯ ПЕТРОВНА. Не поняла… Так кто же она всё-таки?
АРКАДИЙ ПЕТРОВИЧ. Дистрофик.
ЛИДИЯ ПЕТРОВНА (забыв о нашатырном спирте, начинает прикидывать). Вызвать врача? Обычная история, и кто пойдёт? Не представляю. Что же вы с ней будете делать, Прасковья Ильинишна?
АРКАДИЙ КИРИЛЛОВИЧ. Боюсь, что уважаемая Ильинишна и сама поставлена в тупик. Проблема с рождественскими подкидышами не для наших дней.
ИЛЬИНИШНА (хлопоча у не пришедшей в себя Кати). Ни кровинушки в лице. Замёрзла, сердечная. Ну, вставай, вставай… Вот барыня, разлеглась… Ну, полежи, полежи… Хорошо, Аркадий Кириллович по лестнице спускался, помог дотащить.
ЛИДИЯ ПЕТРОВНА. Первый этаж, я всегда говорила – это большое преимущество. Вы, наверно, устали, Аркадий Кириллович. За этими волнениями я не предложила вам и стула. Вот ящик…
АРКАДИЙ КИРИЛЛОВИЧ. Благодарствую. (усаживается) Для нынешних женщин она довольно тяжела. Пуда два с половиной наберётся, пожалуй.
ИЛЬИНИШНА. Кипяток есть у нас… у кого-нибудь?
ЛИДИЯ ПЕТРОВНА (дипломатично). Если поставить на времянку, но дрова сырые…
ВЕРА (не трогаясь с места). Принесите термос, тётя. Пожалуйста, поскорее.
Лидия Петровна уходит, не совсем довольная. Вера подошла ближе к Кате, начинает помогать Ильинишне приводить Катю в чувство. Возвращается Лидия Петровна, подаёт Вере старенький термос, а та уже передаёт его Ильинишне.
ЛИДИЯ ПЕТРОВНА (не без гордости). Ещё горячий… Чай яванский. Довоенный.
ВЕРА (негромко поправляет). Явский.
ЛИДИЯ ПЕТРОВНА (к Ильинишне). Хорошо устроили Ивана Максимовича?
ИЛЬИНИШНА (вынув из кармана бумажку с сахарным песком, всыпает его в термос, одновременно рассказывает). Не в общую положили, и на том спасибо. Приметная она, с краю – весной найду и в порядок оформлю… И довезли хорошо. Думала возчик-то пожадничал: два килограмма запросил, а самому не дотянуть. Тяжёл Иван Максимович. Какое там! Впрягся в санки, да как попёр! Только поторапливает: не отставай, мать, мне ещё в одно место, ждут. Клиентов много… Так его валенки с кожаными пятками и мелькают перед глазами… (сделав несколько глотков из термоса, Катя открывает глаза) Очнулась, молодчага. Напугала ты нас…
КАТЯ (не приподнимаясь, спрашивает обеспокоенно). А сумочку мою,.. где она?.. не видали?
ИЛЬИНИШНА. С тобой, с тобой. На, возьми, всё целое. (протягивает Кате старую сумочку) О ридикюле беспокоишься – значит, в самом деле, ожила.
КАТЯ (не знает, как продолжить разговор, жадно смотрит на термос). Ага…
ИЛЬИНИШНА. Допивай… Да, допивай. Чего жеманство разводишь?
КАТЯ (допив). Благодарю. Вкусная вода.
ЛИДИЯ ПЕТРОВНА (холодно поправляет). Это чай яванский.
ВЕРА (резковато). Явский, тётя.
КАТЯ (к Лидии Петровне). Спасибо. Вкусно. (замолчала) Хороший сахарин, сладкий. Где доставали? Адресок не скажете?
ЛИДИЯ ПЕТРОВНА. Это был сахар. (кивок в сторону Ильинишны) Её.
КАТЯ (ошеломлённо). Сахар… Спасибо. (все молчат) Я пойду.
ИЛЬИНИШНА. На ногах удержишься? Подожди немного чуть, я тебя до дому провожу. Далеко живёшь? Что спрашиваю. Нынче от дома далеко не убредёшь. И захочешь, да ноги не унесут.
КАТЯ. Нету дома.
ИЛЬИНИШНА. Разбомбили или снаряд?
КАТЯ (горячо рассказывает из-за благодарности к Ильинишне, со смутной надеждой, что ей здесь помогут). Из Парголова я. Дома деревянные больше у нас. Ну их на топливо и приспосабливают. Вот я и ушла. Непривычно как-то без дому… Я у девушек-сандружинниц из МПВО ночевала. А получилось… теперь негде. Люди незнакомые вокруг, страшновато. Где прислониться, не знаю.
ИЛЬИНИШНА. Значит, одна жила.
КАТЯ (бессвязно припоминая). Зачем же одна? Отец, он в грузчиках. Ох, и силён… Мамаша наша и сестрёнки две. Люся и Галя. Мы хорошо живём, с достатком… Только померли они все от блокады…
Все молчат, так неожиданна концовка Кати.
ЛИДИЯ ПЕТРОВНА. Как тебя звать, девушка?
КАТЯ. Катя, Катя из Парголова. Эмпевоешницы так звали.
Пауза.
АРКАДИЙ КИРИЛЛОВИЧ (потеряв всякий интерес к Кате). А где Николай Иванович? У себя?
ЛИДИЯ ПЕТРОВНА. Совершает обязательный моцион. (отходит вместе с Аркадием Кирилловичем в сторону) Его не поймёшь, шутит или серьёзно он говорит. Но ради аппетита.
АРКАДИЙ КИРИЛЛОВИЧ. Шутит. Но он чувствует себя не плохо,.. кажется. Нам старикам ведь немного надо, чтобы поддержать свой жизненный тонус. Никаких излишеств, баловства.
ЛИДИЯ ПЕТРОВНА (рассказывает о Николае Ивановиче, а сама ищет момента, как бы заговорить о своих делах). Раньше он вёл себя спокойнее. Мне трудно объяснить. Это чувство подсознательное… Он слабеет. И тут ещё мания. Однажды ночью… Посреди. Разбудил всех: почудилось ему – воры. Смешно?!
АРКАДИЙ КИРИЛЛОВИЧ. Воры?.. Ай, яй…
ЛИДИЯ ПЕТРОВНА. А по всей квартире продуктов и на хороший ужин кошке не соберёшь. (понизив голос) Мне, право, неудобно. Но Вы как-то упомянули, что сможете помочь… достать. (Аркадий Кириллович забеспокоился) Я так рассчитываю.
АРКАДИЙ КИРИЛЛОВИЧ. Помню, помню. Но скажу правду, для этого столько требуется ходить по знакомым… Но как-нибудь для себя пойду… и для Вас…
ЛИДИЯ ПЕТРОВНА. О, если бы немножко витаминов. У Верочки кровоточат дёсны. Она скрывает от меня… Достать бы луку. Одну головку, маленькую. Мне обещали, но я не уверена. Цынга – это ужасно. Девушка без зубов или шатаются… Я видела в очереди за водой. Молодая, интересная, а рот старушечий – чёрный провал…
АРКАДИЙ КИРИЛЛОВИЧ. А муж Верочки… Имеете известия?
ЛИДИЯ ПЕТРОВНА (быстро). Пишет. (Аркадий Кириллович усмехнулся над попыткой его обмануть) Но давно не было. Его перебрасывают с места на место. Он лётчик. Мы следим по сводкам. Населённых пунктов невероятное количество… А их аэродромы – впервые слышу. В восемнадцатом году понятнее было…
АРКАДИЙ КИРИЛЛОВИЧ. Да, неутешительные… сводки.
ВЕРА (её внимание привлёк конец разговора Аркадия Кирилловича с Лидией Петровной) Вы были на улице? Что нового, я не расслышала?
АРКАДИЙ КИРИЛЛОВИЧ. Всё по-старому, Верочка. Город стынет, пульс слабый. Прощупывается только в очередях за хлебом и водой… Мертво, мёртвая стихия. Как-то не верится, что недалеко отсюда настоящая цивилизация.
ИЛЬИНИШНА. Считаете, что одичали.
АРКАДИЙ КИРИЛЛОВИЧ (холодновато, но не дерзко: он побаивается Ильинишны). Остроумно, Прасковья Ильинишна.
ИЛЬИНИШНА. И Вам-то, кажется, нечего особенно жаловаться, как этой девахе, например. Живёте же.
АРКАДИЙ КИРИЛЛОВИЧ. А точнее, как и все, существую.
ИЛЬИНИШНА. Счастье не из одних картинок складывается. А эта петрушка, чувствую, всё временная. (Аркадий Кириллович недоверчиво хмыкнул) А мы живём, через силу, а живём… назло нашим недругам.