Как я учил English. Избранные рассказы об Америке

Деревянные счёты – отличный транспорт

Сусальным золотом горят

В лесах рождественские ёлки;

В кустах игрушечные волки

Глазами страшными глядят…

Говорят, в детстве я был ужасным крикуном. Кричал утром и вечером, днём и ночью. От меня страдали не только родители, но и соседи. Больше того, первая приглашенная ко мне няня смогла выдержать только два дня. Сбежала, махнув рукой на положенные ей деньги. Пассажиры трамвая прекращали всякие разговоры, наперебой предлагая безотказные средства. А чего стоит фраза: «Да закройте ему рот хоть чем-нибудь. Вот у меня тут есть небольшая тряпочка…» Даже бабушка – добрая маленькая старушка, за долгую жизнь воспитавшая пять своих и трёх неродных детей, доставшихся в качестве приданого от дедушки, а также немало внуков, – брала меня на руки со словами: «Ничего, это хорошо, что плачет. Вырастет большим и сильным». Но через пару часов от её энтузиазма не оставалось и следа.

Первые мои воспоминания относятся примерно к возрасту трёх – трёх с половиной лет. Это очень легко увязать с датами, которые врезались в память: приближался печально знаменитый 37-й год. Траурная музыка по радио. Разговоры на кухне шёпотом. Внеурочная работа родителей до поздней ночи. И трёхлетний малыш, занятый чем-то своим под столом.

А ещё помню, как нас фотографировали с сестрёнкой: я в красивом матросском костюмчике, она в лёгком платьице. Это воспоминание подтверждено старой фотокарточкой, чудом сохранившейся, которая и занимает почётное первое место в семейном альбоме.

Помню также, что моим любимым транспортным средством в то время были счёты. Большие деревянные счёты, с крупными косточками на металлических спицах. На этих счётах можно было кататься – конечно, когда ими не пользовались по прямому назначению. Мама работала в то время бухгалтером. Боюсь, что внукам трудно будет объяснить, что на этих счётах производились операции сложения, вычитания, умножения и даже деления.

Ту эпоху нетрудно представить. Тогда ещё не было телевизоров, холодильников, гражданской авиации, компьютеров, сотовых телефонов, а в одежде не использовались синтетические материалы, молнии и прочие прибамбасы.

Замечательный писатель Григорий Горин, приверженец реинкарнации, утверждал, что совсем нетрудно определить, кем мы были в прошлой жизни. Достаточно начать вспоминать детство в обратном порядке, дойти до дня рождения, перейти через нуль – и тебе, как во сне, начнет представляться то, кем или чем ты был в прошлой жизни. Признаюсь, я попытался провести эксперимент несколько раз, но безрезультатно – у меня ничего не получалось. Очевидно, что-то я делал неправильно, а, может, для достижения должного эффекта необходимо было войти в состояние глубокой нирваны, либо обладать особым даром, например, парапсихологическими способностями. Очень жаль, что уже нельзя позвонить Грише и уточнить детали предлагаемой им методики. Что делать? Придётся отложить этот вопрос до встречи с ним в будущей жизни…

Зато всё происходящее до моего рождения я достаточно хорошо вижу как бы со стороны.

Итак, 1932-й год. Страшный голод на Украине. Мой отец оставляет молодую беременную жену и отправляется во главе отряда по заданию партии в деревню – на раскулачивание. Как происходил сам процесс этого раскулачивания давно и всем известно. Лично он не любил когда его об этом расспрашивали. Видимо, такая деятельность не доставила удовольствия. Историю можно фальсифицировать, но нельзя переделать, вот почему с годами кое-кто пытается как-то интерпретировать своё прошлое в ином, выгодном свете, представляясь мечтателями, романтиками светлого будущего… Отец никогда не говорил ничего такого, но никогда и не отрицал, что такая вынужденная мера спасла многих от голодной смерти.

Как видно, недолго ему пришлось выполнять командирские функции, так как вскоре ему сообщили, что мама неудачно упала и сломала ногу.

Как я теперь понимаю, досрочное возвращение со «столь ответственного задания» не могло прийтись по вкусу партийным бонзам, даже таким, которые не знают, что перелом и снятие гипса не могут произойти в считанные дни. А как иначе объяснить факт его повторного направления в ту же деревню ровно через неделю?

Потом были соответствующие «оргвыводы» и острые вопросы типа:

– Так кто тебе дороже: партия или жена? Тебе партия доверила такой высокий пост… Да ты хоть понимаешь, с чем ты шутишь?

Остальное происходило очень просто и быстро. Хорошо отработанный механизм ломал судьбы не только отдельных людей, но и целых народов. Лично меня это нисколько не удивляет, поскольку аналогичное падение пришлось испытать и мне. Но об этом в другой раз.

Бей по голове, затем спасай

Видимо, в то непредсказуемое время вообще нельзя было понять, что лучше, а что хуже. Во всяком случае, в роковом 37-м все эти знатоки переломов, а заодно и остальные их коллеги по ответственным постам, были арестованы и либо отправлены в лагеря, либо сгинули «без права переписки». Лишь единицы через много лет вернулись тяжело больными стариками…

Вот в такое весёленькое время мне суждено было родиться. Не пришлось мне стать сыном ответственного работника, поскольку всё остальные годы отец был рабочим. За четыре года у «любознательных рыцарей революции» несколько притупилась память или не хватило времени. Ведь очень многое нужно было сделать, и главное – быстро. Вот они и оставили в покое скромного человека.

Отца я вспоминаю часто. Наум Ильич Гуглин – высокий, красивый, представительный, всегда был лидером: в детстве, в комсомоле и в зрелом возрасте. Это качество не зависело от занимаемой должности. Это было от природы.

Иногда кто-то в шутку говорил:

– Тебе следовало бы быть не рабочим на фабрике, а секретарём обкома… Вот уж за кем народ бы пошёл!.. По крайней мере, с большим вниманием и уважением слушали, чем этих…

Отец только улыбался. Что он при этом думал? Вспоминал, как был профсоюзным вождём – председателем союза обувщиков Екатеринославщины? Эту огромную губернию позднее разделили на две области – Днепропетровскую и Запорожскую.

Я любил слушать его рассказы о том, где он бывал, с кем встречался, каким был в детстве. У него были блестящие способности к математике. Таблицу умножения, заданную в школе, он выучил за час и тут же выпалил встретившемуся учителю. Его посылали как лучшего на всякие рабфаки, но он не мог уехать, так как был старшим в семье. Он рано лишился отца и взял на себя роль кормильца. Я был свидетелем, как отец соревновался с мамой в подведении балансового отчёта и часто выигрывал, заявляя, что устный счёт оперативнее и надёжнее расчетов на счётах. Он мог мгновенно перемножить два двухзначных числа и никогда не ошибался. Притом любых. Когда же ему предлагали умножить двухзначное число на одиннадцать или девятнадцать, он улыбался и говорил:

– Это слишком просто.

Или:

– Это все знают.

Не сомневаюсь, что получи он соответствующее образование, уж профессором математики стал бы наверняка.

Из его рассказов я узнал, что он был хорошим спортсменом. Он мог переплыть Днепр два раза (туда и обратно) без передышки. Часто спасал людей. Пару раз сам чуть не утонул, так как попадал в водоворот. Мои земляки-запорожцы хорошо знают от родителей какой буйный нрав и какие пороги были на нашей реке до строительства Днепрогэса. Это теперь «чуден Днепр при тихой погоде…» Трудно представить, что Николай Васильевич имел в виду наше время, имел такой дар предвидения.

А однажды, уже много позже, присмотревшись к одному моему однокашнику и услышав фамилию, спросил:

– Не знаешь, его отца зовут Яков?

– Не знаю. Но могу узнать.

Да, его действительно звали Яковом, и об этом я узнал на следующий день, не ожидая никаких последствий.

– Так вот, передай своему другу, что его отец всё ещё должен мне ящик пива, и я об этом ещё не забыл. А дело было так. Ещё молодым парнем, отдыхая на берегу Днепра, отец услышал крики о помощи.

Недолго думая, бросился в воду. Несколько энергичных рывков – и он у цели. Однако взять этого утопающего известными приёмами было непросто, так как тот не только совершал периодические погружения, но и всячески норовил схватить спасителя за руки, что было весьма опасно.

Ничего другого не оставалось, как стукнуть его по голове, отбив тем самым охоту к сопротивлению, что и было сделано по всем правилам спасательного искусства того времени.

Остальное было пустячным делом – подхватить бедолагу за волосы и к берегу. Но вот беда. Волос-то и не оказалось, так как утопающий был стриженый «под ноль». Короче, вытащил он его всё-таки на берег, вытряхнул, сколько мог воды, сделал искусственное дыхание и парень ожил. Больше того, оказался хорошим знакомым и просто отличным мужиком, чуваком, парнишей (не знаю точно, какое слово в то время применяли, но не возражаю, если каждый подставит по своему вкусу).

Случилось так, что этот Яков постригся только накануне, так как собирался в армию. А в армию, естественное дело, волосатиков не брали, по крайней мере, в то время. Не знаю, что говорил он отцу в знак благодарности, знаю только, что последними его словами были:

– Спасибо, мужик (чувак, парниша), за мной дело не встанет. С меня ящик пива.

Тогда ставили только ящики. Вот такие были крепкие ребята в нашем городе. Стоит ли удивляться, что парень забыл своё обещание. В армии и не такое могут вышибить. А своему однокашнику я об этом не рассказал по двум причинам. Во-первых, в то время я занимался спортом и пива в рот не брал, а во-вторых, просто не хотелось лишаться такой замечательной возможности: востребовать в любой момент целый ящик и угостить всех кого хочется.

Прошло много лет. Мой друг стал большим учёным. Самым большим из всех моих друзей, подававших и не подававших какие-либо надежды. (Себя я, естественно, отношу к не подававшим). Мы часто встречаемся с ним в Нью-Йорке и, если и пьём, то, естественно, не пиво. У нас уже дети, которые значительно старше наших отцов той поры. По принципу случайных совпадений наши сыновья – квалифицированные программисты. Стали настоящими американцами. О долге, который, как я понимаю, должен переходить по наследству, я не напоминаю опять-таки по двум причинам. Во-первых, я, как и прежде, пива не пью, потому что не люблю, а во-вторых, у меня есть идея – сохранить это в большом секрете (от заинтересованных лиц) и передать долг по наследству, от поколения к поколению. Может быть, таким необычным образом удастся сохранить память о той незабываемой эпохе и её людях.

05.08.02

Схватка с бандюгами

…Это было у моря,

Где ажурная пена,

Где встречается часто

Офицер КГБ…

Моё первое знакомство с КГБ состоялось в 1945 году, мне было тогда лет двенадцать. Об этом я писал в объяснительной записке в посольство США, пытался удовлетворить их любознательность. Однако, поскольку далеко не всем посчастливилось узнать об этом, придётся повторить самое главное.

Итак! Маленький, курортный городок на юге Украины. Ласковое Азовское море. Совсем рядом – массивное здание КГБ (Комитета государственной безопасности), в одном из кабинетов которого я, худущий дистрофик на тонких длинных ножках, стою, или, может быть, даже сижу (точно не помню) перед солидным товарищем в штатском. Сижу, сижу, сижу…, нет, в данном контексте это слово совсем неприемлемо. Я никогда не сидел! Даже во временной каталажке. Заявляю об этом официально. До сих пор удивляюсь.

Началось всё с того, что родители решили отправить меня с младшей сестрой в пионерский лагерь. Как тогда говорили – оздоровить и поправить. Лагерь, так лагерь. Какая-то суета со справками, какие-то обещания от кого-то кому-то за что-то. Какие-то деньги. В то время иначе не делалось. Беспокойство, что меня не возьмут, ведь я не пионер, и почему-то не очень стремлюсь им стать. Точнее было бы сказать, что я совсем не хотел становиться пионером. И чем больше меня к этому принуждали, тем упорнее отказывался от высокой чести состоять в рядах, особенно передовых. Организовать всё это было очень непросто. Если к тому же учесть, что не было даже телефона, то можно представить, какие трудности нужно было преодолеть, чтобы обеспечить всё это в минимальный для горящих путёвок срок.

Телефон тогда уже существовал в природе, а его изобретатель почил в бозе, умиротворенный своим подарком осчастливленному человечеству. Но этим подарком пользовались, к сожалению, не все, а только узкий круг приближенных к избранным. Впрочем, в то время такие сложные вопросы меня ещё не волновали. Проблема была в другом. Нужно было спрятать среди вещей футбольный мяч. А сделать это было не просто, так как мяч был не резиновый, а тряпичный, его нельзя было ни спустить, ни накачать.

Наконец-то все хлопоты позади. Пыхтящий паровоз, чудом, сохранившийся после войны, несущий на себе следы фашистских бомбёжек, медленно подвозит потрёпанные вагоны к полуразрушенному, когда-то красивому зданию вокзала. Радостное возбуждение, предвкушение новых впечатлений скоро сменяется ожиданием самого главного – встречи с морем. При этом как-то даже не замечаешь всю совокупность мелких невзгод. Лагерь оказался далеко от моря. К тому же не было палаток, была обычная пятиэтажная, стандартная школа. Совершенно пустой двор и, конечно, забор. Большой кирпичный забор с железными воротами был гарантом безопасности на все случаи жизни. Даже на случай нового татаро-монгольского ига.

Как будто всё было. Но не хватало моря, пионерского костра, свободы и нормальной еды. О какой свободе можно говорить, находясь за каменным забором? Свобода – она как воздух. Когда она есть, её не замечаешь. Но когда нет – становится очень скучно. То же самое и с едой. После завтрака остаёшься голодным. После обеда – ещё больше, и так по нарастающей. Возникает естественное желание что-нибудь купить, но через забор не перепрыгнешь. Через несколько дней начинаешь понимать, что письма иногда имеют свойство перемещаться только в одном направлении. В каждом следующем письме практически ежедневно повторяется один и тот же вопрос: почему ты не пишешь?

Наконец-то нас ведут на море. Какая радость, какое новое чувство охватывает тебя, когда появляется возможность уплыть далеко в море, ни о чём не думая. Так я и сделал. Нет, я не пытался уплыть, скажем, в Турцию. Азовское море – не Чёрное. К тому же подобных мыслей, даже при отсутствии, как сейчас сказали бы, элементарных свобод, у меня не было. Просто захотелось уплыть подальше от этого серого лагеря, от этих скучных воспитателей и их ежеминутных нравоучений. К тому же плыть было очень легко. Давно не плавал. Мне, мальчишке, выросшему на Днепре, казалось, что вода в море держит меня как пробку. И курс был весьма заманчив – далеко на горизонте маячила рыбачья шаланда. Была ли она «полная кефали» – трудно сказать. Но очень хотелось убедиться самому. Как бы прочувствовать, столкнуться с реальной действительностью.

Да, столкнулся. Некоторое время казалось, что до цели совсем недалеко, ничуть не больше, чем уже проплыл. Затем мелькнула мысль развернуться и поплыть обратно. Такое желание возникало в моменты, когда вдруг казалось, что шаланда уплывает от меня в открытое море. Ну как должен был поступить человек, для которого кумирами были покорители Крайнего Севера, подросток, который только два дня назад наметил себе целую программу воспитания мужества? К тому же осталось совсем немного. Ещё чуть-чуть – и половина пути позади. Появилась усталость. Плыть вразмашку уже стало тяжело. Плыл, как было полегче. Часто переворачивался на спину. Думал, что таким образом можно отдохнуть. Тщётно. Такого худущего, как я, без движений может удержать только вода Мёртвого моря в Израиле. Естественно, вместо отдыха отхлебывал очередную порцию солёной воды.

Наконец я у цели. До вожделенной шаланды осталось всего ничего. Даже видны люди на борту – человек пять. Точно. Два мальчика, примерно моего возраста, и трое помладше.

Сначала хотел как-нибудь ухватиться за эту посудину. Но это оказалось непросто. Сидящие в лодке старшие всем своим видом и жестами говорили, что моё присутствие на их «суверенной территории» крайне нежелательно. Я пытался как-то попросить, объяснить им, что мне нужно слегка отдохнуть. Но в ответ получал только удары веслом по пальцам. Видя, что с этой шпаной мне не удастся заключить джентльменское соглашение, пару раз попытался прорваться в лодку силой. Но каждый раз, когда удавалось перевалиться через борт, а это было тоже нелегко, младшие поднимали истошный вопль, а старшие, эти юные бандюги, набрасывались на меня и сталкивали обратно в море. Что толкало этих потенциальных несовершеннолетних преступников с таким ожесточением набрасываться на меня? Может быть, они занимались незаконным ловом какой-нибудь тюльки? Контрабанду следует исключить – море не то!

И всё-таки я везучий человек. Если бы мне удалось забраться на эту проклятую шаланду после столь ожесточенной борьбы, трудно сказать, как бы я поступил с этими недоносками. Наверно, вышвырнул бы всех к чёртовой матери. Вот уж тогда точно перевели бы меня из одного лагеря в другой!

Думал ли я об этом, когда плыл обратно к берегу? Скорей всего, нет. Был только один вопрос: доплыву или нет? Сказать, что силы были на исходе, или они покидали меня, было бы большим преувеличением. Сил не было никаких. Кажется, я даже не плыл, а только как-то барахтался, впадая время от времени в полуобморочное состояние. А когда, наконец, почувствовал дно под ногами, то и вовсе потерял сознание, хлебнул в последний раз соленой водички и как-то выполз на берег.

Что было дальше? Ничего хорошего. Помню только, что на меня кричали все – одновременно и по очереди. «Ты хотя бы понимаешь, что было бы (очевидно, с нами) если бы ты утонул? Ты подумал своей тупой башкой?» И так далее, и тому подобное… Ничего не оставалось делать, как только втянуть свою тупую башку в плечи и мечтать о том времени, когда можно будет в подобных ситуациях щёлкнуть выключателем и отключиться от нравоучений этих «очень взрослых» начальников. Что поделаешь, если я «ну очень не люблю, когда на меня кричат»? В такие моменты становлюсь как ёжик. Нет, ёжик слишком пушистый. Скорее – как дикобраз, у него, по крайней мере, колючки достойной величины.

Зато среди сверстников стал героем. Мой авторитет, завоёванный столь необычным путём, был неоспорим. А моё мнение для всех окружающих было вне критики. Однако я не стал заводилой всяческих мелких проказ. Больше того, нормальное воспитание выработало во мне высокое чувство справедливости, и я очень переживал, когда кто-либо из старших пытался свалить на меня чужие грехи. А этого добра было немало.

Помню, как однажды меня разбудили громкие крики и хохот. На одной из кроватей мальчик истошно кричал и махал ногами. Остальные просто покатывались от смеха. Оказалось, наши шкодники воткнули бедолаге между пальцев ног бумажки и подожгли. Как ни странно, но такая, если можно так сказать, шутка даже имела свое название – велосипед. Трудно понять, отчего у подростков возникает чувство неприязни к слабому. То ли он не мог постоять за себя, то ли был из слишком интеллигентной семьи. А может быть, в соответствии с биологическим законом Реми Шовена, особи альфа, бета и т. д. стараются подавить те особи, рейтинг которых определяется последними буквами греческого алфавита? Как бы то ни было, шишки достались мне…

– Как это ты не знаешь, кто это сделал? Если не знаешь, значит, сделал сам! – кричала на меня директорша лагеря.

Железная логика в устах твердокаменной леди.

– Если не ты, тогда почему ты первый бросился с подушкой гасить огонь? Видно, чувствовал свою вину!

И так далее, и тому подобное…

Не нравилась она мне, да и слово «директорша» тоже. Директорша… Слово, шершавое, как рашпиль, шипящее, как змея… «Директриса» лучше. Что-то такое лёгкое, воздушное, пушистое… Аристократическое: ди-рек-три-са. Но к нашей мегере оно никак не подходило. Она и в этой школе была директоршей. Говорили, даже райком партии у неё ходит по струнке. Райкомом, как мне казалось тогда, звали другого хмурого дядю. И был он чуточку, ну самую малость, добрей нашей директорши. Может быть, потому что находился далеко.

Однако вернёмся к моему авторитету. Говорят, что если в начале индийского фильма на стене висит ружье, то в конце фильма оно обязательно запоёт и запляшет. Таков закон жанра. Точно так же и с авторитетом. Где-то когда-то он должен был сыграть свою роль…

По понятным причинам, не только меня, но и всех остальных на море больше не пускали. О пионерском костре в лесу не могло быть и речи. Кормёжка становилась всё хуже и хуже. Очевидно, директорша опережала в своих задумках светил будущей медицины в области лечебного голодания. О том, что неимоверно большой штат пионерского лагеря в основном состоял из её родственников, как-то не хотелось думать. Ну, зачем, спрашивается, в одном лагере сразу три физрука? Или пять воспитателей? Хотя… чтобы перевоспитать меня одного, и десяти не хватило бы. А о спорте в то время я ещё не думал, большая часть времени уходила на мысли о еде, о побеге и т. д. Казалось, достаточно что-то придумать, чтобы всё изменилось к лучшему. И не один я так думал. Помню, один хорошо воспитанный мальчик пришёл ко мне с идеей: нужно, говорил он, запереть директоршу в тёмную комнату и держать там до тех пор, пока не проголодается, а затем выпустить. Вот тогда она поймёт.