Я бы на месте Ремарка

Аммониты – это такие моллюски были. Вымерли вроде вместе с динозаврами, но, в отличие от динозавров, их останки очень просто найти: во многих горных реках, на пляжах да и просто в старых валунах отпечатаны их раковины. Да их почти все видели, просто не все знают, что этим отпечаткам по 65 миллионов лет. У меня такой был.

Толик, распиздяй широкого профиля – человек, последовательно работавший (если ему верить, конечно) барменом, археологом, сеошником, генеральным директором, а потом послушником в монастыре, – рассказал, что есть неплохой вариант бюджетно провести отпуск: для этого нужно было вписаться в археологическую экспедицию. В частности, он рассказывал об экспедиции в Губском ущелье (думаю, там уже все раскопали и диссеры написали), что в Адыгее. Сам Толик в ней уже бывал, но у него что-то не срослось с руководителем экспедиции, и больше сам он туда ехать не хотел, но саму поездку рекомендовал.

Девушка Толика тогда работала в Институте археологии, а руководителька экспедиции была ее научником. Я пришел в институт, пять минут поговорил с начальницей, не помню о чем, а через пару дней мне пришло письмо с темой «Инструкция Губсианам». От такого самоназвания я слегка прихуел, но ладно, в конце концов, мне обещали там бесплатный проезд, проживание, питание и пару тысяч зарплаты по ставке чернорабочего – экономнее любой поездки на отдых, тем более что денег на альтернативные варианты все равно не было.

В Губском ущелье они тогда копали стоянку древнего человека. Базовый лагерь был в Монашеской пещере, это достаточно известное туристическое место, но, как правило, там стоят археологи – туристы, бывает, заходят, крутят жалами, понимают, что место занято, и валят куда-нибудь еще. Сам раскоп был в паре километров от нее.

Жизнь в экспедиции описывалась в самых радужных тонах: «Пару часов в день работаешь, – говорил Толик, – ну там дежурство, надо готовить, это на весь день, конечно. Дрова там, еда. С раскопа можно сходить погулять, а вечером все сидят у костра и бухают!» Мне это все очень нравилось, хотя это описание было каким-то слишком уж хорошим, чтобы быть правдой. На вопрос, почему бы не поехать вместе, Толик говорил, что поругался с начальством и вообще он уже опытный археолог и поедет на другие раскопки каким-то начальником, там и зарплата больше, и виды лучше, и вообще Губская экспедиция лоховская, но для набора опыта нужная.

Ну окей. Подробности пути до станицы, от которой нас забрали, – я ехал со своей тогдашней девушкой Таней, – описывать смысла нет. Ну до Армавира, поезд прибывает в десять вечера, ночевать негде, все нормально. Ну пешочком до автовокзала, автобус в семь утра, движение – жизнь, как говорится. Сами идиоты. Где-то в районе Лабинска (а может, и нет, не помню) нас нашли и повезли на стоянку.

Монашеская пещера

Мы приехали около часа дня. На стоянке в тот момент были только дежурные: молодой парень и какая-то девушка. Парень мучительно соображал, как ему приготовить ужин. Меню составлялось каждое утро начальником экспедиции (она была на основном раскопе), состояло из двух-трех блюд (первое, второе, чай, десерт – по способностям), и на сегодня там должен был быть борщ. И вот он вскипятил ведро воды и втыкал, как из него сделать ведро борща.

В целом я социопат и мизантроп, но в нужные моменты включаю Дейла Карнеги и могу, так сказать, деятельно произвести впечатление. Короче, обедоужин я приготовил за дежурных. Ничего сложного: борщ, макароны с тушенкой, ну и сладкие кабачковые оладьи – типа на десерт. Так что когда вечером прочие экспедиционеры вернулись с работы, их ждал приличный ужин – на что они, как позже признались, не рассчитывали. Поэтому с первого же дня начальница экспедиции Елена восприняла нас как полноправных членов команды. В конце концов, послойно снимать грунт, а потом искать в нем остатки деятельности древних людей не то чтобы сильно сложно, но вкусно готовить жрать в ведре на 15 человек – это уметь надо.

После ужина, за кружечкой чая, меня ждало самое страшное открытие: на стоянке сухой закон. Не то чтобы прямо пить нельзя, но нечего. Первым моим желанием было сразу же позвонить Толику и рассказать ему, что он лживая лохматая гнида, но связи под скалой не было (чуть позже, освоившись, в паре километров от стоянки мы нашли холм, где можно было набрать СМС, нажать отправку и подкинуть телефон повыше – раза с третьего СМС отправлялось; видимо, роза ветров подходящая). Поэтому я забрал с собой Таню и бутылку джина из НЗ, и мы ее печально приговорили под неодобрительное молчание прочих членов экспедиции.

Сама Монашеская пещера была вырублена в скале. Чтобы добраться до нее, надо было подняться метров 50 по склону, а потом еще метров 100 вдоль склона. Стоянка выглядела примерно так: в дальнем конце, если смотреть от тропинки снизу, находилась маленькая пещера с продуктами, зато продуктов было много: консервы, крупы, овощи. Метрах в пяти от пещеры-кладовой был оборудован большой очаг, выложенный камнями, с решеткой сверху. На нем можно было готовить три блюда одновременно, чем я во время дежурств пользовался. Еще в пяти метрах перпендикулярно входу располагались пещера и раскоп. Раскоп был левее тропинки, и его откопали еще самые первые археологи, полагавшие, что они там что-то найдут. Прокопав метра полтора, они поняли, что ничего интересного там нету, так как Монашеской пещеру назвали не просто так – монахи, жившие в ней несколько позже неандертальцев (или эректусов, не помню), все вычистили. Справа располагалась собственно Монашеская пещера.

Выглядела она впечатляюще: в глубину около десяти метров, в высоту от четырех до двух метров, со стенами, напоминающими пищевод большого животного. Возле входа валялись вещи археологов, а в самой глубине – там было что-то около 15 градусов при 40 на солнце – разные скоропортящиеся продукты. То есть если была пещера-кладовая, задняя часть Монашеской пещеры была конкретно холодильником. Как рассказали позже, то, что я принял за внутренности пищевода, было на самом деле перегородками между кельями: копоть от светильников и остатки перегородок и создавали иллюзию чего-то биологического. Монахи копали эту пещеру несколько десятков, если не сотен, лет голыми руками.

Режим

Режим в экспедиции был в известном смысле стандартный: пять дней работаем на раскопе, шестой день как в армии – разная хозяйственная деятельность, воскресенье – личное время. Мы приехали вечером в пятницу, поэтому на следующий день было решено сместить режим: сделать сегодня личное время, а в воскресенье – ПХД. Все желающие – человек 10 из 15 – отправились показывать нам с Таней окрестности, двое дежурных и начальница остались на стоянке. Из участников я почти никого не помню: в основном экспедиция состояла из душных баб после 30. Из общего ряда выбивались Гриша – парень хороший, но молодой и туповатый, как раз за него я готовил обед, Константин Константинович – распиздяй вроде Толика, но с немного другими склонностями, и Маша (имя условное, тоже не помню). Маша отличалась от прочих баб тем, что ей было лет 16, она заканчивала школу, и у нее были во-от такие сиськи, отчего в нее были влюблены Гриша и Константин Константинович, а я просто размышлял, что было бы неплохо ей вдуть, но вида не показывал.

Гриша мне не нравился. По приезде я его не раскусил и подумал, что его непосредственность – это такое личностное качество. Во время шатания по лесам и горам я понял, что он просто мелкий долбоеб без чувства самосохранения. Константин Константинович мне, наоборот, понравился. Он все время молчал, периодически подбирал какую-то херь из-под ног и складывал ее к себе в рюкзак. Оба они пытались произвести впечатление на Машу, а Маша, понимая, что со своими сиськами (подозреваю, что за прошедшие годы она превратилась в отборнейшую стерву) уделывает всех местных телок, выебывалась. Мне было тяжелее всех: во-первых, я прикидывал, что делать с алкоголем – джин выпили вчера, на прогулку взяли пакет вина, и в заначке оставалась еще бутылка рома, – но этого, очевидно, было слишком мало на три недели. Во-вторых, общаться с Гришей не имело смысла, с Константином Константиновичем не было возможности, и наладить контакт с аборигенами можно было только через Машу, но разговаривать с Машей было нельзя, потому что Таня расчленяла меня взглядом каждый раз, когда я смотрел куда-то в направлении, где предположительно могла бы находиться Маша.

Константин Константинович был в этой тусовке самым колоритным. Он был худой, лохматый, в очках где-то на шесть диоптрий, прикинут в олдскульный туристический костюм (брезент, шерсть, олени, говно) и носил с собой убитый советский рюкзак, который никогда не был пустым. Ради интереса я этот рюкзак как-то пнул и понял, что он забит чем-то компактным, но достаточно тяжелым.

Через два дня, в понедельник, мы пошли на раскоп. Чтобы попасть туда, нужно было:

– спуститься с горы с Монашеской пещерой;

– пройти пару сотен метров до развилки;

– свернуть и пройти метров 300 по лесу;

– еще раз свернуть и идти вдоль русла Губса;

– пройти метров 500 по лесу;

– подняться в гору к раскопу.

В общей сложности дорога занимала около 30 минут, но один я проходил ее минут за 15—20.

Раскоп находился в гораздо менее привлекательной пещере. Она была большая и заброшенная, в дальней ее части валялись инструменты, сломанные лотки и мешки. Мусора не было, его каждый день забирали с собой, но все равно выглядела она – хотя это и неудивительно – менее впечатляюще, чем Монашеская.

Раскоп

Работа на раскопе была простой, но довольно нудной. Всего операций было пять: снятие грунта, просев грунта, промывка грунта, сушка, сортировка.

Съем слоев грунта из раскопа – примерно двухметровой ямы. Дно ямы разбито на сетку, каждая ячейка как-то обозначена. Обозначение записывает начальник экспедиции или ее зам в специальную тетрадочку. Гробокопатель аккуратно ковыряет землю строительным мастерком, окапывая попадающиеся камни, потому что это могут быть какие-нибудь не просто камни. Все предметы, потенциально представляющие хоть какую-то ценность, помечаются цветными кнопками с номерами. Там была даже цветовая кодировка: условно, белая кнопка значит «кость» или «зуб», синяя – какой-то необычный камень, например, кремень (который, скорее всего, осколок какого-то орудия), красный – что-то значимое, например, целый зуб или целый наконечник стрелы. Положение этих меток тоже записывается.

Глубина ямы промеряется с помощью нивелира. Конечной стадией развития раскопа является «материк» – это базальтовая плита, ниже которой копать уже нельзя, потому что грунт кончился. Экспедиции занимают несколько лет, и их руководители сидят на них долго. Чернорабочим вроде меня хорошо: приехал по приколу, свежий воздух и необычная деятельность. А руководитель десять лет все лето ковыряется в яме с каким-то говном, чтобы на основании анализа этого говна защитить диссер. Года через три всем очень хочется наконец-то докопаться до материка, но все знают, что он может наступить и прямо сейчас (маловероятно), и лет через пять (возможно), и лет через 10—15 (здесь у руководителя начинает дергаться глаз). Поэтому «материк» – одно из сакральных понятий экспедиции. Когда-то точно будет, но когда – непонятно.

Весь грунт, соскобленный в яме (включая камни), извлекается из раскопа. Грунт просеивается на специальных лотках – рамах с металлической сеткой. С лотка удаляются очевидные камни. Крупные куски костей и камни, похожие на кремень, раскладываются по отдельным пакетикам с зиплоками. Вообще кремень достаточно ценный артефакт в любом случае – все куски документируются, так как с вероятностью 99% это осколок какого-то топора. Специальный человек – трасолог, у нас она как раз и зарисовывала всю фигню на раскопе, – по характеру трещин на кремне определяет, откуда его отковыряли и что им делали. Просеянный грунт складывается в полипропиленовые мешки с плетеной структурой – это важно для следующей операции – промывки.

Плотно набитые мешки кладутся в реку и после этого долго и муторно полощутся до исчезновения всех растворимых фракций.

Потом мешки относятся в лагерь. За день делается две или три ходки. Первая часов в 12, вторая около 4, и еще несколько мешков прихватывают при возвращении группы на ужин. В лагере мешки раскладываются для сушки, на следующий день их вытряхивают на стол, и с помощью деревянных палочек (использовались кулинарные шпажки или зубочистки) все мелкие предметы проверяются. Песок и мелкие камушки (не считая кремня) выбрасываются, а в остальном ищут всякое. Как правило, это совсем мелкие осколки кремня, ракушки или осколки костей. Праздник наступает, когда удается найти нечто целое, например, зуб какого-нибудь древнего грызуна.

Самая же частая находка – это ракушки улиток Helix. Этих хеликсов на раскопе хоть жопой жуй, и, судя по всему, губские неандертальцы так и делали. В раскопе нашелся слой примерно в кубометр, состоящий исключительно из целых раковин. Все раковины документируются. Когда я впервые пришел в институт, все стеллажи по периметру комнаты (а она была довольно большой) до потолка были заставлены коробками. В основном там и лежат хеликсы. Зимой, когда анализируются находки, все это документируется, каждая раковина зарисовывается, а каждая царапина на раковине фиксируется. Адски муторная работа, на основании которой делаются некие выводы. Скорее всего, вывод там примерно такой: «Анализ останков показывает, что основой рациона неандертальцев в Губском ущелье были улитки, что подтверждают три тысячи коробок с их раковинами, см. таблицу». Научный метод.

Я занимался в основном промывкой. Пещера находилась высоко на склоне, поэтому мешки нужно было отнести к реке. Когда они заполнены землей, все это весит килограммов 40, поэтому дамы этим не занимались. Ну а кто нес – тот и моет, чтобы туда-сюда не бегать. Я перепробовал все виды работ, и промывка мне нравилась больше всего: сидишь один, полощешь мешок, речка течет. На раскопе все занимались всякими интеллектуальными играми типа какой-то версии «Контакта» – один раз поучаствовав, я понял, что предпочитаю мытье грунта всему остальному: археологини настолько специфичные женщины, что проводить с ними значительную часть времени совершенно не хотелось.

У меня была специальная метода. Сначала я скидывал два-три мешка в небольшую заводь. Потом долго топтался на них. Потом доставал один и разминал в воде руками. Потом другой. Потом еще топтался. Потом кидал полупромытые мешки в другую заводь с интенсивным течением, чтобы земля вымывалась автоматически, и топтался по новой партии мешков. Потом доставал из второй заводи мешки и промывал руками. В общем, всю последовательность действий описывать долго, занимала она около часа, но на выходе из двухкилограммового мешка получался мешочек с камушками граммов на 100—200.

Разумеется, я не все время топтался по мешкам, а иногда прогуливался по реке. И метрах в 50 выше по течению нашел большую плиту с аммонитами.

Аммонит

Константин Константинович на раскопе не работал. Вернее, он пару раз туда заходил, но ничего особенного не делал. Большую часть времени он шарахался по окрестностям и занимался хер пойми чем, но претензий к нему не было, уж не знаю почему. То ли его воспринимали как какого-то блаженного, то ли он выполнял какую-то важную, но непонятную мне функцию. Однако же каждое утро на раскоп он приходил с нами, потом куда-то уходил и иногда возвращался.

Как-то раз я полоскал мешки, и появился Константин. К этому моменту я точно знал, что он собирает аммониты, поэтому предложил ему посмотреть на те, что выше по течению. Мы туда поднялись, он их рассмотрел и сказал, что это отстойные, лоховские аммониты, не представляющие ни научной, ни какой-либо еще ценности. Тогда я попросил вырубить мне один такой на память. Константин достал геологический молоток и минут за пять выколотил мне кусок с отпечатком раковины, после чего упиздил в неизвестном направлении, а я пошел дальше полоскать мешки.

Впрочем, сувенир остался со мной ненадолго.

Чтобы дойти до лагеря, нужно миновать участок около 300 метров, идущий параллельно реке. По этому же участку местные гоняют коров на пастбище: после этого участка, чтобы дойти до раскопа, нужно свернуть направо, а на пастбище – налево. О том, что коровы там есть, я знал по следам, но вот в какое время они ходят, было неизвестно. Как и говорилось выше, я проходил в лагерь около полудня, но после того как Константин дал мне аммонит, мне захотелось добежать до лагеря побыстрее и приныкать камень в рюкзак.

Отойдя от грунтопромывочного участка, я за пять минут прошел через небольшую рощицу и вышел к тропинке. Левую руку я держал в кармане – аммонит мне очень нравился, но рассматривать его на ходу было неудобно, поэтому я гладил его в кармане. Выйдя на тропинку, я еще не увидел, только почувствовал, что что-то не так. Сделав несколько шагов, я понял, в чем дело. Метров с 15 на меня пырились две коровьи морды.

Я притормозил. Коровы занимали всю тропинку, с одной стороны был обрыв (низкий, но тем не менее), с другой – лес. Коровы медленно шли на меня, а я думал, куда идти дальше. На всякий случай я решил отступить обратно в лес и пропустить их – развернулся и пошел назад. Через секунду я услышал рев.

Тут, собственно, все происходит примерно за пять секунд, описывать это гораздо дольше.

Первая: на ходу оборачиваюсь на рев.

Вторая: вижу, как между первыми двумя коровьими мордами появляется рыло существа, благодаря кольцу в носу мгновенно распознающееся как «блять, бык!».

Третья: непонятно как я уже преодолел пятиметровое русло и ищу место для подъема на другой берег.

Четвертая: оборачиваясь на топот, вижу, что ебаная рогатая тварь до меня уже почти добежала, поэтому я не глядя кидаю в морду мой чудом обретенный кусок древнего камня.

Пятая: стою в полутора метрах над охуевающем в сухом русле быком.

– Еб твою мать! – произношу я, понимая, что тут бычаре не подняться.

– Еб вашу мать! – добавляю, глядя, как оставшиеся четыре коровы с интересом рассматривают эту адыгейскую корриду.

Берег, на который я забрался, вымыт полноводной версией Губса, потому что там небольшой поворот. Поэтому от нынешнего русла до гребня метра полтора, они заросли всякой местной флорой, и там, вообще-то, никто не ходит. Не то чтобы прямо непроходимые заросли, но на ходьбу они не рассчитаны, а склон круто уходит выше. Собственно, я находился на нижней кромке склона горы, в которой и расположена Монашеская пещера, просто на противоположной стороне.

Дальше я шел с коровьим эскортом. Я кое-как прорывался через бурелом, надеясь не упасть, ниже меня с криками «МУУ, блять!!!» трусил бык, на некотором отдалении от него шли коровы, периодически отвлекаясь на объедание лопухов с противоположного берега.

Когда впереди появилась дорога, я забрался повыше, чтобы срезать по склону. Бык орал что-то типа: «Мы еще встретимся, блять! Думаешь, поимел меня? Спускайся, умри как мужчина!» Но человек, как ни крути, венец творения. Мне удалось скрыться в деревьях так, чтобы до бычары не дошло, куда идти дальше. К лагерю я вышел с необычной стороны – со склона, противоположного входу. Стараясь не акцентировать внимания дежурных на своих трясущихся руках, начал раскладывать мешки для просушки.

Больше путь в лагерь раньше половины первого я не начинал. Несколько раз пытался найти аммонит в реке, но он отскочил по какой-то странной траектории, а новый вырубать мне не хотелось – Константин Константинович вскоре уехал, да и жалко – все-таки древность.