Времена. Избранная проза разных лет

С началом учебного года преподаватели «центра» устремлялись во все концы, чтобы «обеспечить уровень» в слабеньких филиалах, а то и просто «заткнуть дыры», порождённые кадровым дефицитом. Вояжи тянулись непрерывной развлекательной чередой от осени до весны, но никогда не превышали зараз по длительности двух недель – срок, вполне достаточный, по установившемуся мнению, для курса любых наук (с одной стороны), предельный в смысле отрыва от дома и оптимальный, как всем известно, для отдыха посредством смены обстановки.

О, навыки в искусстве таких командировок приобретались не сразу! Кошкин хорошо ещё помнил, как маялся месяцами на полигоне,. Потом пришли новые времена и «новое мышление», вся накопившаяся от монотонности труда горечь разом хлынула через край, Кошкин отнёс кадровикам заявление об уходе и на следующий день не вышел на работу. Уехал к родственникам в деревню Лаптевку, что под Малоярославцем, ходил за грибами, косил, копал картошку, мечтал о собственном клочке земли. Через месяц вернувшись домой, подал заявление на конкурс и, не без протекции, разумеется, занял эту столь вожделенную для многих должность доцента.

Если кто-то думает, что переход от каждодневного изнуряющего хождения «на службу» (чаще, правда, они говорили «на фирму») к «свободному режиму», даруемому доцентской синекурой, если полагают, что таковой скачок переживается, как благо, то смеем вас разуверить: переход от несвободы к свободе не менее болезнен, чем противный – ведущий в тюрьму, лагерь, психушку и к тому подобным ограничениям. Когда Кошкин почувствовал, не умом понял, а именно почувствовал, как говорят, на собственной битой шкуре, что не нужно ему теперь каждое утро вскакивать ни свет ни заря, мчаться на остановку, втискиваться в автобус, потом со сжатым сердцем опускаться в подземелье, где ко всему ещё добавляется грохот и вкупе с перепадами давления истязает барабанные перепонки не хуже, чем опостылевший рёв так нежно любимых почему-то всеми ракетных двигателей; не надо изнывать от зноя в казахской степи, коченеть на Новой Земле, согреваться спиртом и находить утешение в мечтах о близящейся пенсии, – когда он перешагнул эту грань, то и понял сразу: вот она пенсия! Но счастливым себя отнюдь не ощутил. Очень точно сказано: не находить себе места. Кошкин был в каком-то угаре, всё порывался идти куда-то, или вдруг ему начинало казаться, что, наоборот, сейчас придут за ним и предъявят обвинения, оштрафуют за тунеядство, а то и зашлют на сто первый километр. Одним словом, понемногу сходил с ума. Как там ни говори, а история, видимо, накапливается в генах и травит, и травит неумолимо нас и наших детей. Кошкин понимал это и усилием воли приводил себя «в порядок». Хорошо, длилось то болезненное состояние недолго, месяца три или четыре; после чего наступила блаженная прострация, дважды в неделю прерываемая «явочными днями» (а уж если быть точным – тремя часами присутствия на кафедре всё в том же ничегонеделании, иногда в сопровождении какого ни то заседательского трёпа) и ещё приятными беседами с обаятельным студенчеством, по преимуществу женского пола, под знаменем лекций по информатике.

А потом Кошкин первый раз поехал читать «за пределы метрополии» – в Тулу. Коллеги снабдили вояжёра не только полезными наставлениями, но всем необходимым для того, чтобы сделать командировочную беспризорную жизнь беззаботной и даже не лишённой приятности. Следовало взять с собой электроплитку, тёрку, столовый прибор, кастрюлю и, конечно, продукты. Таким образом одна из неразрешимых российских проблем – питание – нет, не снималась вовсе, но, освобождённая от очередей и мучительных ресторанных бдений, оборачивалась времяпрепровождением, посвящённым исключительно искусству кулинарии. Что до жилья, то педагогам-наместникам всегда был обеспечен отдельный номер в лучшей гостинице.

Занятия шли по вечерам, день был свободен, при хорошей погоде Кошкин уезжал с утра в Ясную Поляну, гулял по аллеям старинного имения, по осеннему лесу, заходил с экскурсиями в дом великого и несчастного человека, переносился душой и мыслями в прошлое и почему-то печалился. Стоял над Большим прудом, над беззащитной трогательной могилкой, над камнем, обозначившим место старого дома. Думал о русском, об упадке духа, дела. Об упадке культуры. О непротивлении злу насилием и собственной жизни. Грустнел. Но по вечерам, глядя с кафедры в лица русских красавиц, усталые, одушевлённые тягой к свету, утешался тем, что народ жив, и засыпал ночью довольно умиротворённый.

На работу ходил пешком, шел от Московского вокзала, от гостиницы, сначала по Красноармейскому проспекту, потом поворачивал направо, поднимался по улице Фрунзе до улицы демонстрации 1903 года или до Первомайской и по ним, на выбор, мог выйти на улицу Фридриха Энгельса, где и располагался «филиал» на двух этажах угрюмого здания из серого кирпича. Обратно спускался по проспекту Ленина до главпочтамта и по междугородному звонил домой – душа была неспокойна, а почему – и сама не знала. Ах, вот, впрочем: сын обзавёлся финкой, носит в кармане. Пытались было отнять с матерью, но получили отпор. Он представлял себе своего мальчика наносящим оборонительный, возможно, смертельный удар и невольно содрогался. Думал с ироническим кому-то укором: а вы говорите – непротивление злу. Какое там!

Или просто бродил по улицам. Заходил в пустые магазины, букинистическую лавку. Над городом стлались промышленные дымы, иногда вытесняемые бесцветной отравой со Щёкинского химкомбината. Административная кубистическая громада нависала над запущенным Кремлем, изнутри точимым опухолью «Электрических сетей», над останками Успенского монастыря, где правила нынче бал неведомо какими резонами учрежденная в этом континентальном краю Морская школа. Шестнадцать фанерно-кумачевых гербов декорировали площадь в стиле соцреализма.