У Фимочки

Сначала мы жизнь торопим, но в какой-то момент жизнь начинает торопить нас. И всё в нашей жизни становится скоротечным. Вроде только встречали Новый год, в суете не замечаешь, как он уже остался позади. Ждешь лета, готовишь купальники и шляпы, а уже пора готовить ботинки и теплый шарф. Жизнь подобна волне. То закинет на гребень так высоко-высоко, что дух захватывает. А то вдруг шибанет под девятый вал и, кажется, уже надо бы вспомнить самое лучшее в своей жизни и прочитать молитву напоследок.

Как бы там ни было, даже трудности не так страшны, если они преодолимы и еще есть вера в то, что та-а-ам в конце тоннеля испытания судьбой на прочность брезжит лучик надежды. Самое тяжелое, когда часы и минуты на стрелке часов кажутся сломанными, и ты не знаешь, ждет ли тебя завтра чудо или опять двадцать пять. Вот тогда-то время длится долго и не радует.

Но, как говорили раньше, какой бы долгой ни была ночь, рассвет наступит. Надо верить в это! И тогда и жизнь перестанет торопить, толкая на обочину. Наоборот, будет дуть теплый попутный ветер навстречу мечте!

Не зря говорят, что у каждого человека есть выбор. Конечно, из пункта «Рождение» до пункта «Х» не стоят столбы с указателями «налево пойдешь… направо пойдешь». Указатели – это наше предчувствие и окружение, которое дает нам советы. А как поступить, зачастую право самого человека. Поэтому мы сами авторы своих судеб. Как бы это банально ни звучало. Увы, не все становятся нобелевскими лауреатами в области написания сценария своей жизни. Но, как говорится – это то, к чему мы вольно или невольно стремимся.

У меня тоже был выбор в жизни, также как у героинь моих рассказов. Были ли они счастливы? Возможно, кто-то познал счастье быть любимой в какой-то миг, кому-то повезло больше – удалось, несмотря на трудности, прожить в мире и согласии долгие годы с желанным мужчиной. Помимо любви мужчины и женщины, есть еще любовь (или нелюбовь?) матери к ребенку, отца ребенку. А как часто мы забываем, что надо и себя любить, баловать…

Ведь только любовь способна стать вечным двигателем!

Уютное место

Когда мама приходила перед сном, чтоб пожелать добрых снов и спеть колыбельную, Она всегда любила прижаться к ее груди. Она еще помнила, как мама кормила Ее грудным молоком. Этот сливочный аромат она долго забыть не могла, но в какой-то момент мама ей объяснила, что «пора». Но она договорилась с мамой, что будет по-прежнему засыпать под ее колыбельные, прижавшись к груди, пышной груди, пахнущей самым вкусным молоком на свете. Когда они были полны молоком, то казались такие воздушные и пышные.

Потом Она стала ходить в детский садик. В холодные дни, когда не было отопления в группе, а на улице было холодно, даже тёплые пижамы и теплые носки не согревали. И вместо того, чтобы спать, как велели воспитатели, разве уснешь в холод, Она ждала, когда же мама заберёт ее из садика. И услышав ее звонкий голос, бежала со всей прыти и утыкалась в грудь. Конечно, груди были под одеждой, но даже так чувствовалось тепло рядом с ними.

Она росла, став взрослой девушкой, продолжала приходить к маме перед сном, либо ждала, когда мама заглянет в комнату, делилась при свете настольной лампы своими радостями и бедами. И затем, опустошив словарный запас, утыкалась в грудь к маме. Это уже были не те пышные формы. Но они по-прежнему были теплыми и надежными. Как хорошо, что мама не стала наполнять силиконом обвисающие с возрастом груди. Тогда бы не было в них того единственного надежного места, где всегда хорошо.

Годы шли, вот уже и Она мама, но, как и раньше, любит приходить к маме, чтобы поговорить, а иногда просто выслушать ее рассказы о том, как прошел день, что нового произошло за те дни, что не виделись. И иногда незаметно засыпала, прижавшись к груди. Они уже совсем обмякли, появились морщины и на лице мамы. Но, как и прежде, от них тепло не только телу, но и на душе. Ведь это самое уютное место на земле. Самое надежное!

Мамы не мерзнут

Это было в годы войны. Тогда земля была буквально устлана ягодами и грибами. Собранные ягоды люди сушили, продавали в городе, а на вырученные деньги покупали хлеб, чай, мыло, ситец на обновку детям.

Как-то деревенские женщины, собравшись после полудня, решили пойти за ягодами на Ирэндек. Смех, шутки, песни доносились издалека. Только дошли до намеченной поляны, вдруг появились откуда-то тучи и хлынул проливной дождь с градом. Все разбежались прятаться под ветви деревьев, скрываясь от ливня. Маленькая Галима побежала за матерью, которая, сняв с себя камзол ,закутала малышку и прижала к груди.

– Мама, а ты не замерзнешь? – спросила девочка.

– Балакайым, матери не мерзнут. Прижмись ко мне, скоро дождь пройдет, – успокоила Гайниямал свою дочь

До своей деревни было верст семь и поэтому озябшие до нитки женщины решили зайти по пути на хутор к леснику.

Увидев их, Газим-бабай сразу взялся разжигать за оградой большой костер из толстых поленьев.

– А ну-ка, все встаньте вокруг костра и сушитесь, – велел старик и побежал разогревать самовар.

Увидев Галиму, дед поднял ее на руки и спросил – не замерзла ли?

– Нет, не замерзла, мне мама дала свой камзол. Оказывается, мамы не мерзнут.

– Да, дочка, мамы не мерзнут…

А мясо-то после варки уменьшается

Это было в пятидесятых годах. На колхозные работы по прополке, сенокосу и уборке урожая выходили все колхозники. На полевом стане готовили обед и ужин, чтобы колхозникам не надо было тратить времени на дорогу. Обычно бригадир ставил старшей по кухне Латифу и двух молодых женщин в помощницы. Латифа была женщина, которую даже мужики боялись. Она никакой работы не чуралась. Если выходила на покос, то за ней не могли угнаться даже здоровые мужчины. А бидон молока на ферме поднимала без особого усилия. А уж какой она готовила суп на полевом стане… Лапша, нарезанная ее рукой, была тончайшей и никогда не разваривалась. Лепешки были настолько вкусными, что ребятня приходила на поле, чтоб выклянчить у тети Латифы парочку. Они были и сытные, и вкусные, с пылу с жару испеченные. Все хвалили Латифу, всех она устраивала. Лишь Юнус с дальнего конца деревни брюзжал, узнав, что опять старшей по кухне будет Латифа.

Несмотря на свою худобу и маленький рост, Юнус был прожорливым, успевал тарелку супа уплести настолько быстро, что некоторые даже пару ложек не успевали зачерпнуть. а если кто-то не доедал, особенно в жару горячий бульон плохо шел, то Юнуса уговаривать не приходилось, мог и за других доесть. А как он любил мясо!

– Ой, Юнус, куда в тебя столько влезает, сам с ноготок, а ешь как будто медведя поборол, – смеялась над ним Латифа, когда он просил добавки, задерживаясь дольше всех за столом на поле.

– Ай, Латифа-апай, разве можно так надо мной так? Я же трудился, сил нет, а если поем, может и работать смогу.

– Ну что ж, ешь-ешь, только не лопни, зашивать нечем, иголку забыла дома

Юнус часто допекал Латифу, что та ему, не докладывает мяса, мол:

–Латифа-апай, я бригадиру скажу, что ты норму уменьшаешь на меня, не по росту ведь норма, а на человека выделяется мясо с фермы. Слушай, а может, ты мясо домой носишь, пока мы в поле трудимся? Смотри-ка, тебе бригадир приносит целый таз мяса, а ты на стол ставишь чуть ли не вдвое меньше. Явно колхозным мясом родных кормишь,– заявил как-то при всех за обедом Юнус, оглядев, что все свои тарелки опустошили, и ему добавки не перепадет.

– Ай, хай, не стыдно тебе, такое мне говорить, я целый день от костра не отхожу, варю, жарю, лапшу нарезаю на целую ораву, а ты меня в воровстве обвиняешь? – накинулась на Юнуса женщина, держа половник в руке.

Все пытались успокоить женщину, встав между высокой статной пышногрудой Латифой и тщедушным полутораметровым Юнусом.

– Отойдите вы, все, не трону я этого голодного шакала!

– Знаешь что, Юнус, подойди утром к полевому стану, я тебе отрежу кусок согласно норме двести пятьдесят грамм и еще свой кусок отдам. Сварю лично для тебя тот кусок.

– Хорошо, приду, меня не проведешь, – заявил мужчина.

Наутро, когда бригадир привез мясо, Юнус уже крутился возле казана.

Латифа отрезала кусок мяса, взвесила на безмене, который принесла из дома. И дала  Юнусу:

– Вот тебе мясо, вот тебе моток ниток, перевяжи кусок так, чтоб сам мог отличить свои узлы и сам своими руками положи в казан вариться. В обед я этот кусок тебе при всех вытащу и дам с супом.

Юнус обрадовался и пошел на поле, где начал трещать, что вот сегодня выведет на чистую воду повара.

Когда колхозники пришли на обед, Латифа при всех позвала Юнуса и достала из котла перевязанный кусок мяса.

Мужчина увидев болтающийся среди ниток сваренный кусок говядины, засомневался, что это тот же кусок.

– А ты посмотри свои узелки. Сам же обмотал, не узнаешь разве?

Когда за столом начали смеяться над Юнусом, Латифа сказала:

– А ты что думал сырое мясо после варки остаётся таким же по размеру? Не ты голодный, глаза у тебя вечно голодные.

Бутылка молока

Послевоенные сороковые… Хаерниса с мужем приехали в соседний хутор за мукой. Завершив хлопоты на мельнице, зашли к двоюродной сестре Хаернисы.

– Идите-ка, приготовьте самовар. Еда у нас есть, только кипяток нужен, – скомандовала с порога тетя племянникам.

Проворные дети поставили вскоре дымящий самовар на нары, дали скатерть и уселись поодаль. Неторопливо развязав узелок с едой, Хаерниса разложила хлеб, кусочки колотого сахара и бутылку молока.

Отца детей репрессировали, а корову-кормилицу и швейную машинку конфисковали. Дети давно не видели молока, а сахар был даже в диковинку. Тетя и дядя поели, смакуя пищу, вытирая пот со лба, а затем остатки хлеба и полбутылки молока сложили обратно в узелок. Дело шло к вечеру, и поэтому они не стали дожидаться сестры и уехали домой. В те годы у Хаернисы и ее мужа было ладное хозяйство: дойная корова, лошадь, овцы.

Когда вернулась Гайниямал, дети стали ей наперебой рассказывать о приезде родственников. А Галима, самая младшая, со слезами пролепетала: «Хотя бы молока оставили бы, так хотелось чаю с молоком».

–Успокойся, будет и у нас корова, а тетушке, наверное, самой надо было, – сказала мать, еле сдерживая слезы.

Только спустя много лет в разговоре с дочерью, напомнившей тот случай, Гайниямал сказала: «Хаерниса всегда была жадной, снега зимой не выпросишь».

Лунная ночь

Это произошло в конце сороковых… Халя с сестрой запозднились на посиделках и когда возвращались домой, на небе уже светила полная луна в хороводе бесчисленных звезд. Отец девочек был строгим. Когда стемнело, велел жене запереть дверь на засов: «Нечего баловать их, пусть сидят дома. Ишь ты, плясуньи до первых петухов…» – ворчал он, ложась спать. Но сон не шел, а вскоре с улицы донеслись приближающиеся голоса дочерей. Дверь не открывалась, на стук никто не отзывался. И тогда Халя поднялась на сеновал и запела любимую песню отца «Аул койе1».

Звонкий голос в ночной тишине звучал красиво. Халя уже не раз участвовала в конкурсах, вот и недавно вернулась с победой из Уфы, где ей за первое место дали отрез ткани.

Не успела ночная певунья допеть и последний куплет, как дверь с шумом отворилась, и на пороге появился отец, на глазах и щеках его бисером блестели слезы…

Васыят2

Уже ложились спать в семье Гайниямал, когда постучалась в дом соседка Сагиля. На ней лица не было: «Мама умерла…». И сразу же зарыдала.

– Мне обидно стало. Я у мамы спросила, что она хочет сказать напоследок. И знаете, что я услышала? Сагиля, говорит, будешь сажать картошку, оставляй на весну крупную, а мелкую ешь по осени, зимой. Крупная картошка хорошо хранится, семена будут хорошие, а если деньги будут нужны, то крупную и продать легче и выгоднее. Это первое. А второе, говорит, старайся до последней копейки не тратиться, пусть всегда у тебя будут деньги на хлеб, не надейся ни на кого, ты сама о себе должна заботиться…

Уже столько десятилетий минуло с тех пор. И вот как-то Сагиля-апай, уже сама ставшая бабушкой, хлебнувшая немало горя после смерти матери, призналась: «Мудрый наказ дала мама, но тогда в ответ я лишь рассмеялась, только сейчас понимаю ее правоту».

Бабушкин наказ

Бабушка стала болеть, и мы чаще навещали ее. И вот как-то придя к ней, почуяла запах бульона: приготовила «внучку побаловать». За столом разговорились, и я очень резко отозвалась о ком-то. Бабушка терпеливо выслушала, потом сказала: «Балакайым3, никогда не причиняй боль словом, старайся принимать людей за ангелов, святых, у которых нет грехов. Злость и злоба не лучшие друзья в жизни. Видя, что вокруг живут люди лучше, чем ты, и сама начнешь подтягиваться до их уровня. И тебе не захочется опускаться ниже в таком окружении. Изгелекле бул4». Тот суп был последним с бабушкой обедом, вкус его во рту до сих пор, а перед глазами мисочка с деревянными ложечками и добрый взгляд серо-зеленых глаз. Бабушки уже давно нет. Но ее слова остались в памяти как наказ. Может, и не всегда следую ему, но стараюсь, бабушка…

Не девять, а десять

Насима-эбей5, несмотря на свои семьдесят с лишним, была подвижной, с юмором. Вот уже восемь лет, как живут они с Газим-бабаем6 в его пятистенке. Когда ее пытались отговорить от брака с ним, ссылаясь на уже немолодой возраст, то Насима-эбей только ухмылялась, мол, какая я вам старушка. «Чем, умирая, говорить девять, буду жить, говоря десять», – шутила она, имея в виду десятый брак.

Жизнь не баловала ее: осталась после войны молоденькой вдовой, а там снова были мужья. Кого сама выгоняла за лень, за пристрастие к водке, за измену, некоторые сами уходили, не выдерживая строгости и порядка. Иных и схоронила, устраивала поминки каждый год.

Все в деревне боялись этой строгой, трудолюбивой женщины, но и очень уважали, прислушивались к ее мнению. Кроме единственной дочери от первого брака, детей у нее не было. А вот внуков народилось аж четверо, все они радовали бабушку. Им она всегда помогала, баловала гостинцами и подарками. Но считала, что должна жить и совей жизнью. Ни один из мужей никогда не отзывался о ней плохим словом, ведь женой Насима была идеальной: почитала мужа, хозяйство держала исправно, трудодней зарабатывала на зависть любому…

С овдовевшим Газимом их познакомили. Насима-эбей, не раздумывая согласилась. Зажили душа в душу. В последний год перед смертью Насима стала чаще засиживаться допоздна, все надраивала избу, приводила в порядок двор. Она, словно чувствовала, что уже скоро… Жила с огоньком, но умерла тихо, никого не обеспокоив…

Газим-бабай прожил еще три года, сватали старух, но он не соглашался.

– Такой, как Насима, нет на свете и не будет. Была аккуратна, чистоплотна, порядочна, – постоянно твердил он.

Дома не давал подступиться к домашней утвари. У Насимы было хозяйство на пять с плюсом: сепаратор на зиму вымыт, смазан жиром, укрыт белым полотенцем, кадушки для кумыса и бузы вымыты, высушены и прикрыты белой скатертью; на полках лежали связанные про запас несколько пар варежек и носков; самовар и кастрюли вычищены золой до блеска. И так во всем. За что не брался Газим-бабай, все напоминало о жене.

При жизни Насима-эбэй говорила дочери: « Не живи так, словно пришла на свет на вечность, нужно каждый день прожить так, будто живешь последний день. Никогда не оставляй на завтра дела и помни об обещаниях. Ведь тот, кому ты что-то пообещала, надеется, может быть ты его последняя надежда. Живи, радуясь самой жизни…».

Если не я, то кто же?

(притча, рассказанная мне бабушкой)

Было у бая7 две жены. Старшая – нравом кроткая, скромная, исполнительная. Младшая, молодая, имела строптивый норов неоседланного коня, любила покрасоваться на глазах у мужа, обожала наряды, гуляния.

Однажды, собравшись на осеннюю ярмарку, бай решил взять только одну из своих жен. Не дав даже слова старшей, молодица соскочила со стула и стала прихорашиваться. Но старик остановил ее, погладив свою бороду, сказал женам так: «Кто быстрее остудит мне бульон, та и поедет». Дело в том, что он не любил горячей пищи, а ел слегка теплую. А времени было не столь много перед дорогой.

Налив в деревянные мисочки по равной порции бульона с лапшой, женщины сели перед расстеленной скатертью.

Старшая плавно водила по кругу, затем черпнув ложкой, выливала посередине, повторяя про себя: «Суждено – поеду, нет – останусь».

А молодая, словно тесто взялась месить: резкими движениями бороздила бульон со словами «Если не я, то кто же?».

Неторопливая старшая жена охладила раньше и преподнесла мисочку мужу. А молодая, разгневанная неудачей, разбрызгивая по сторонам, надеялась, что все-таки муж отдаст предпочтение ей, молодой красавице.

Но старик, доев мясо, запив бульоном, повелел старшей собираться в путь. А младшей дал наказ по хозяйству. Торопиться не спеша… Не в этом ли мудрость?

Под музыку пурги

Зима в наши края приходит по-хозяйски, расстилая белоснежный наряд по бескрайним просторам. А иногда, нет-нет, да и покажет крутой нрав. Нрав хозяйки с ледяным сердцем. И тогда берегись! Не пощадит на старого, ни малого…

В деревне зима хороша по-особому. Юная Галима любила это время года: с удовольствием каталась с горки, лепила снеговиков, играла в снежки.

Но не только забавами радовала зима. С наступлением холодов повседневный труд маленькой хозяйки становился немного легче. Воду из родника и дрова из леса можно возить на санках. Летом же тяжесть ведер на коромысле ломила плечи. Девочка была старшей дочерью в семье. Ей в основном и доставались все домашние хлопоты.

Старший брат Юлай домашнюю работу не признавал. «Вот охота, рыбалка, сенокос – это настоящее занятие для мужчины»,– самоуверенно поговаривал он. Как не стало отца в доме, совсем зазнался парень. «Я теперь за старшего», – не уставал повторять он младшим в семье.

Вот уже год, как отец отбывает срок. За «вредительство» сидит, как враг Советской власти. «Когда же отпустят папу?» – то и дело теребила маму осунувшаяся от недетских забот Галима…

Передачи в уездную тюрьму Шамсия обычно носила сама. Лишь изредка, когда находились попутчики, отправляла старшую дочь. А тут как назло захворала младшенькая Амина: жар, все тело покрылось сыпью. По всему видать – корь. А потому в урочный день собрала в дорогу Галиму. Ведь следующий день приема передач через неделю, а Мударис ждет сегодня.

За окном начиналась пурга, но девочка в материнской шали поверх телогрейки уже была за порогом, сжимая в руках узелок. Путь был неблизким, верст пятнадцать, да еще и лесом. Летом бы ничего, а зимой темнеет рано – успеть бы ей вернуться засветло…

Поземка все больше заметала санный след, проложенный накануне. Встречный ветер обжигал лицо. Галима медленно брела, согнувшись под порывами вьюги. А та будто взбесилась – завывала все сильнее. Не выдержала девочка, присела под раскидистой елью. «Чуть-чуть переведу дух и пойду…» – успокаивала она себя.

Но скоро зловещая музыка пурги убаюкала изнуренную малышку. Стало тепло. Даже жарко. Конечно, это очаг во дворе. Вот и мама неподалеку. Хлопочет-варит корот. Отец мастерит берестяные туесочки для детей. Лес рядом, ягоды уже поспели. Легкие туески будут кстати. Галима улыбалась, чувствуя жар горячих поленьев. Он охватил ее всю. В нос ударил кисловатый запах еще неохлажденного айрана… Материнские губы коснулись лба. Как чудесно было это прикосновение! Девочка потянулась ответно. Еще и еще ей хотелось этих ласк, таких редких и таких нежных. В полудреме приоткрыла глаза. Взгляд выхватил рыжий хвостик, играющий на ее груди. Вот он мелькнул еще раз, блеснула пара черных глаз. Но Галима уже не видела этого. Девочка еще больше сжалась в комочек. Ее заносило снегом.

…Шустрая белочка, спустившись с ветки за шишкой, увидела человечка под деревом. Любопытство перебороло страх. Она запрыгнула Галиме на грудь. Обнюхивая незнакомку, коснулась мордочкой открытого лба.

Откуда-то издалека вторгся в вой пурги собачий лай. Вскоре зашелестели полозья саней. Опережая хозяина, собака, беспокойно принюхиваясь, подбежала к дереву. Ее лай стал отрывистым и требовательным. Зная повадки своего Актырнака, Хуснулла-бабай неспешно сошел с саней.

– Ну, что еще? Нужду без меня справить не можешь?

Вцепившись в подол тулупа, Актырнак потянул хозяина за собой. Лапами стал разгребать сугроб. Хуснулла разглядел что-то темное в снегу, потянул к себе.

– Да это же дитя! Как ты здесь оказалась, доченька моя?!

Осторожно взяв на руки, понес находку к саням. И тут узнал старшую дочь Шамсии и Мудариса.

– Ай-яй-яй!… Нет, ты ,посмотри, кажется дышит! Ну, Актырнак, молодец парень! Давай-давай поторопимся,– укутывая Галиму , засуетился старик.

Когда девочку бережно уложили на брошенный у жаркой печи полушубок, та еще и не проснулась. Продолжала держать узелок в онемевших руках. Тепло медленно возвращало Галиму к жизни. Тепло отцовского полушубка. Шамсия держала в ладонях холодные пальцы дочери, пытаясь отогреть их своим дыханием. И беззвучно плакала…