- -
- 100%
- +
Она нащупала в кармане смятый листок – последнюю страницу журнала наблюдений и, дрожащей рукой, дописала:
«День 3. Персонал мёртв или инфицирован. Симптомы:
1) укус, затем лихорадка (2—8 ч);
2) остановка сердца (3—5 мин);
3) реанимация – затем агрессия, нечувствительность к боли.
Вывод: это не вирус. Что-то хуже. Поражён мозг? Нервная система?»
В другом кармане лежал шприц с адреналином, рядом – почти разряженная рация, но ещё рабочая. Эва взяла всё это с собой – на случай, если придётся бежать.
07:15. Военный блокпост, мост Понятовского.
Капитан Павел Врубель стоял у перил, курил и смотрел на мутную Вислу. Отряд за ночь сократился с двадцати человек до семи. Остальные – мертвы, пропали или дезертировали.
На столе под ветром лежала распечатка с красным грифом:
«Директива 7-Г.
При угрозе прорыва заражённых – уничтожить мосты.
Подпись: Генштаб.»
Врубель затушил сигарету о бетон и вслушался. Где-то далеко, в утренней дымке, донеслась серия подрывов – коротко, глухо, будто сердце города билось неровно.
– Капитан, – обратился Новак, молодой рядовой с посеревшим лицом, – приказы обновили?
– Те же, – ответил Павел. – Ждём.
Он не сказал, чего именно. Приказы перестали поступать ещё ночью.
07:46. Стадион «Легия», пункт эвакуации.
Агнешка, официантка из кафе «Под Часами», прижимала к себе пятилетнюю Лену. Они с трудом пробились сквозь обезумевшую толпу к воротам, где солдаты отбирали людей в очерёдность эвакуации.
Через громкоговоритель выкрикивали правила: «Женщины с детьми – вперёд. Мужчины – следующие. Любые раны – отказ». Когда подошла их очередь, Агнешка едва не прикрыла рукой царапину на предплечье – след от гвоздя, полученный при бегстве из дома. Солдат посмотрел на неё пустым взглядом и махнул рукой: «Проходите». Он знал, что мест на вертолётах для всех всё равно не хватит.
09:30. Улицы. Радиоперехват.
Радиоприёмник в брошенной полицейской машине ловил фрагменты переговоров:
«…Группа „Вепрь“ отступает к Саксонскому саду… потери 70%…»
«…Горит здание МВД…»
«…Стреляйте в головы!..»
Вдруг – чистый сигнал, и раздался голос диктора: «Внимание! С 10:00 вводится военное положение. Граждане обязаны: не покидать дома, не подходить к окнам, не впускать посторонних. Нарушители будут ликвидированы без предупреждения. Да поможет нам Бог».
Затем длинный писк – радио замолкло. Батарея села.
09:53. Центральный вокзал. Поезд в никуда.
Последний поезд стоял на перроне №4. Толпа в несколько сотен людей пыталась втиснуться в вагоны: матери поднимали детей, старики цеплялись за поручни окровавленными пальцами, солдаты в порванной форме отбивались от тех, кто лез через окна. В воздухе – смесь запахов: сгоревшая изоляция, пот, кровь.
В тоннеле метро появился гул. Люди сначала решили, что это помощь, но из темноты выползли первые фигуры с выцветшими глазами и синеватыми прожилками на коже. Толпа бросилась к поезду с животным ужасом. Поезд тронулся в тот миг, когда подросток в рваной куртке ухватился за последний вагон, проводник ударил его гаечным ключом – мальчик упал под колёса, и никто не закричал: все уже привыкли к смерти.
На табло ещё мигало расписание, составленное три дня назад: рейс Варшава – Гданьск, отправление 10:17. Внизу – мелким шрифтом: «Счастливого пути». Когда поезд ушёл в туннель, на перроне остались брошенные вещи, три трупа у турникетов и один живой – старик в железнодорожной форме. Он сидел у кассы, аккуратно рвал билеты пополам и шептал:
– Опоздали, господа. Следующий… через час.
Он повторял это снова и снова, не глядя на тела.
11:00. Последний эфир.
Студия TVP Info выглядела мертво. Светильники мерцали, стены дрожали от взрывов вдалеке. По коридорам тянулись кровавые следы. Мария Ковальчик поправляла микрофон дрожащими пальцами, её красный пиджак был испачкан сажей и чем-то липким.
– Мы остаёмся в эфире до последнего, – сказала она сухим, хриплым голосом. За стеклянной перегородкой оператор Кшиштоф показывал: «две минуты». Его лицо было усталым, но он держал камеру как прежде.
Казалось, что ещё минута – и всё рухнет. На нижних этажах послышался грохот, затем тихий шорох за стеклом студии. Мария глубоко вдохнула и вышла в эфир:
«Добрый день. Экстренный выпуск новостей. Я – Мария Ковальчик. Ситуация в городе ухудшается…»
Голос её звучал удивительно спокойно, но тени под глазами выдавали весь ужас.
«Если вы нас слышите, оставайтесь дома. Не открывайте двери. Они реагируют на…» – далее фраза застопорилась: стеклянная перегородка треснула. Сначала тонкая паутинка, затем большие трещины. Мария посмотрела прямо в камеру, в её глазах не было страха – только усталость и решимость: «Мажьте дверные ручки уксусом. Они ненавидят этот запах. Храните друг друга».
В тот момент стекло рухнуло, и в студию ворвалась темнота. Эфир прервался. Передатчик на крыше ещё работал семнадцать минут, пока пожар не уничтожил его. В пустой студии на полу валялась семейная фотография: Мария с мужем и дочерью на пляже. Стекло в раме было разбито. Где-то в темноте тикали часы – подарок коллег на двадцать лет работы. Они тикали, отбивая время в мёртвом здании.
Тик-так.
Тик-так.
Тик…
12:05. Улицы Варшавы.
Солнце стояло высоко, но его свет не грел – лишь подчёркивал безжизненность улиц. Варшава дымилась, пахла бензином и смертью. Машины стояли с открытыми дверями, некоторые всё ещё урчали, пока последние капли топлива не исчезали в сухих баках.
На тротуарах лежали тела. Одни – застывшие, с пустыми глазами, другие – шевелились, издавая низкие, сиплые стоны.
Заражённые бродили без цели, покачиваясь, будто их тела уже не слушались. Иногда кто – то из них вдруг бросался на движение – собаки, птицы или человека.
На улице Пулавска пробиралась семья Мальчевски – Галина, её дочь Зося и маленький Куба. После ночного кошмара они поняли: помощи не будет. Нужно идти самим.
Галина несла рюкзак с водой и консервами. Зося сжимала кухонный нож, настолько сильно, что побелели пальцы. Куба прижимался к матери, его глаза блестели от слёз и страха.
– Мама, я хочу домой, – прошептал он, боясь, что его услышат.
– Тсс… – Галина прижала его к себе. – Мы почти нашли, где будет дом. Новый.
Они шли вдоль машин, пригибаясь, обходя зловонные трупы и медленно двигающихся заражённых. Впереди маячил торговый центр – массивный, словно убежище. И вдруг из переулка выбежала женщина. Её одежда была разорвана, волосы спутаны, глаза – безумные.
– Помогите! – крикнула она.
Звук отразился эхом, разрезал воздух. Заражённые замерли, потом начали поворачиваться на звук.
Галина застыла, крепче прижав детей к стене.
– Не двигайтесь, – прошептала она.
Женщина пыталась бежать, но споткнулась и упала. Её отчаянные крики превратились в пронзительный визг, который был резко оборван – сначала глухими ударами, потом – мокрым, чавкающим хрустом, и наконец, только натужными, булькающими хрипами. Тишина вернулась, став ещё гуще и тяжелее. Лишь ветер шелестел полиэтиленовым пакетом, зацепившимся за её ногу.
Ладонь Галины, липкая от пота, закрыла глаза Зоси, другая – прижала голову Кубы к её бедру.
– Не смотрите, – прошептала она, и её голос был хриплым от сдерживаемых эмоций. – Просто идем. Только вперёд.
Они двинулись, широким полукругом обходя переулок. Никто не проронил ни слова.
12:09. Стадион «Легия».
Воздух на стадионе пропитался потом, страхом и гарью. Агнешка прижимала Лену к себе так сильно, что чувствовала, как бьётся маленькое сердце дочери, учащённо, как крылья пойманной птицы. Толпа вокруг них колыхалась, живой и страшный организм, где каждый крик, каждый толчок передавался по цепной реакции. Гул вертолётов над полем, заглушаемый рёвом толпы. Резкие команды солдат через мегафоны: «Назад!»
Плач детей, перемешанный с хриплым кашлем – это дым стелился по трибунам. Агнешка увидела огонь. У палатки с красным крестом, где ещё час назад раздавали воду и хлеб, взметнулся столб чёрного дыма. Кто-то опрокинул бензиновый генератор. Пламя лизало ящики с гуманитарной помощью, и люди, обезумев, лезли прямо в огонь, хватая горящую провизию.
– Мама, там пан Януш! – Лена указала на землю.
Он лежал у ограждения лицом в пыль. Белый фартук кафе «Под Часами» был порван, а на виске тёмная вмятина. Его глаза, обычно добрые и усталые, смотрели в небо.
«Эспрессо и круассан, пани Агнешка?» – эхо его голоса прозвучало в памяти.
Давка началась у вертолётной площадки. Солдаты в касках и бронежилетах выстроились в живой коридор, отбиваясь прикладами от тех, кто рвался к спасительным машинам. Женщина в разорванном платье ухватилась за шасси взлетающего вертолета. Её тело болталось, как тряпичная кукла, пока солдат не перерубил ей пальцы ножом. Она упала с десяти метров, и толпа на мгновение замерла.
– Проходите! Ваш район? – солдат у барьера механически тыкал карандашом в список.
– Мокотув… улица Пулавска… – Агнешка еле выдохнула, прижимая Лену.
– Ждите вызова по громкой связи.
Он даже не взглянул на них. Его глаза были пустыми, словно стеклянные шары, в которых отражалось пламя.
Хлопок.
Первый выстрел прозвучал со стороны VIP-лож. Потом второй. Третий.
– Они стреляют в нас! – закричал кто-то.
Толпа взорвалась. Люди бросились врассыпную, давя друг друга. Агнешка упала, прикрыв Лену собой. Сапоги топтали её руки, спину, но боль была далёким фоном. Главное не отпустить дочь.
Она увидела их. Среди бегущих выделялись те, кто двигался против толпы. Медленно, неуклюже, но целенаправленно. Мужчина в порванном костюме, с вывернутой кистью, шагал прямо на солдат. Пуля ударила ему в грудь, но он лишь качнулся. Пуля в ногу, он продолжал идти. Только когда третья пуля разбила череп, он рухнул.
– Мама, кто это? – Лена смотрела широко раскрытыми глазами.
– Не смотри! – Агнешка прикрыла ей лицо рубашкой.
Пожар разрастался. Огонь перекинулся на трибуны. Пламя пожирало пластиковые сиденья, выбрасывая в небо ядовитые клубы. Дым ел глаза, горло. Люди кашляли, падали, их топтали. Посреди этого хаоса старая женщина в шали, пани Крысиньска с их улицы, сидела на чемодане и пела колыбельную. Её голос, хриплый и нежный, плыл сквозь грохот:
«Ааа, котик,
Спокойной ночи…»
К ней подошёл подросток с окровавленным ртом. Она протянула ему пряник из узелка. Он укусил ей руку.
Солдаты отступали. Броневик «Козак» давил толпу, пробивая путь к выходу. Солдат на башне стрелял длинными очередями. Агнешка увидела, как пуля снесла голову молодому отцу, который нёс на плечах сына. Мальчик упал в грязь, и его затоптали.
– Лезь под машину! – крикнул Агнешке незнакомец в кепке.
Он толкнул её под колеса броневика. Они прижались к раскалённому днищу. Лена плакала беззвучно, кусая кулак.
Агнешка нашла силы выглянуть. Вертолёт с красным крестом садился у центрального входа. Солдаты грузили ящики, а не людей. Припасы важнее жизней.
– Сейчас! – она побежала к нему, таща Лену.
Путь преградил офицер с перекошенным лицом. Его пистолет трясся в руке.
– Назад! Это приказ!
За ним в вертолёт загружали плоский ящик с логотипом биоопасности.
Агнешка сделала шаг вперёд. Офицер выстрелил в воздух.
– У меня дочь! – закричала она.
Он опустил пистолет. В его глазах мелькнуло что – то человеческое: усталость, стыд. Он кивнул к трапу.
– Бегите!
Они пробежали три метра. Лена споткнулась о труп в форме медсестры. Агнешка подхватила её. Ещё пять шагов…
Раздался грохот. Снаряд или бомба ударил в вертолёт. Огненный шар поглотил офицера, ящики, надежду. Ударная волна швырнула Агнешку на землю. Она прикрыла Лену телом. Горячий металл и куски мяса падали вокруг.
Когда дым рассеялся, она увидела горящий остов вертолёта, и расплавленный значок Красного Креста. Рядом с ней лежала рука офицера, все ещё сжимающая пистолет.
Лена молчала. Её глаза были широко открыты, но в них не было слёз. Только отражение пожаров.
Агнешка поднялась. Стадион пылал. Те, кто ещё мог двигаться, бежали к воротам. Она взяла дочь за руку, холодную, как лёд.
– Пойдём, солнышко.
Они пошли сквозь ад, не оглядываясь. За спиной рухнула горящая трибуна.
13:12. Район Воля. Пылающая школа.
Школа №56 пылала, как гигантский факел, бросающий оранжевые блики на лицо Зоси. Девочка стояла, не чувствуя жара. Её рука крепко сжимала кухонный нож.
Из-за угла спортивного зала выполз мальчик. Лет десяти. На нём была форма скаута: синие шорты, галстук с зажимом были изодраны в клочья. Его правая рука отсутствовала по локоть. Культя, обмотанная грязным бинтом, оставляла кровавый след на асфальте.
– Помогите… – он протянул уцелевшую руку к Зосе. Его лицо, испачканное сажей, было почти детским.
Зося замерла. Нож дрогнул в её руке.
«2 часа назад:
Кухня в квартире. Зося размазывает уксус на дверном косяке. Галина сурово: «Если кто-то зовёт на помощь, не отзывайся. Это ловушка».
Галина спустила с плеч Кубу. Трехлётний мальчик упал на колени, всхлипывая в пыль. Она шагнула вперёд, заслоняя дочь. Её голос стал лезвием.
– Уходи. Сейчас же.
Мальчик закашлялся. Изо рта брызнула алая пена.
– Они… в столовой… подожгли дверь… – он упал на бок, судорожно хватая ртом воздух.
Зося сделала шаг к мальчику. Галина схватила её за плечи.
– Нет! Он заражён!
– У него нет укусов! – крикнула Зося. Она вырвалась, упала на колени рядом с мальчиком. – Как тебя зовут?
– Антони… – Из горла хлынула кровь.
Галина увидела движение в окне спортзала. Тени метнулись за закопчённым стеклом.
– Встань! – она рванула Зосю за руку. Та вскрикнула, и нож выпал из её пальцев.
Антони вдруг конвульсивно дёрнулся. Его глаза закатились. Из культи пошла чёрная жидкость.
Из двери спортзала выползли трое. Девочка лет восьми в обгоревшем платьице принцессы. Мужчина в фартуке школьного повара: его живот был распорот, кишки волочились по земле. И женщина… с лицом учительницы биологии, пани Магдалены. Её челюсть была вывернута, в руке она сжимала указку.
Галина подхватила Кубу. Зося, ошеломлённая, смотрела на нож, лежащий в луже у ног Антони.
– Подними! – закричала Галина.
Пани Магдалена завыла. Звук напоминал скрежет железа. Она пошла в их сторону, неестественно скача на сломанных ногах. За ней шёл повар, оставляя кроваво-слизистый след.
Зося наклонилась за ножом. Антони, истекая кровью от ампутированной руки, бился в судорогах. Его тело дёргалось, непроизвольно раскидывая конечности. Когда пани Магдалена бросилась к Зосе, конвульсивный толчок ноги Антони случайно сбил учительницу с ног. Это создало кратковременную помеху, дав Галине и детям возможность, чтобы добежать до подвала.
Пани Магдалена впилась зубами в шею Антони.
Галина тащила детей к железной двери подвала. Дверь подвала была приоткрыта. Галина оглянулась. Антони лежал лицом вниз. Пани Магдалена вырывала куски мяса из его спины. Повар полз к ним, вытягивая окровавленную руку.
Дверь поддалась с металлическим стоном. За ней темнота и запах сырости. Галина втолкнула детей внутрь, сама бросилась на дверь. Зося прислонилась к стене, трясясь. Куба плакал, спрятав лицо в её юбку.
Через щель Галина увидела, как повар полз к ним волоча кишки. Антони поднялся. Его шея вывернута почти на 180 градусов.
Дверь захлопнулась. Болты щёлкнули. Темнота поглотила их. Только снаружи доносились звуки: рычание, хруст костей, мокрые шлепки. Галина сползла на пол. Руки дрожали. Где-то в темноте капала вода. Она достала фонарик из сумки. Луч выхватил из мрака: три синих ящика. Первый ящик – тушёнка, сгущёнка, сухари. Второй – бутылки с водой. Третий – свечи, спички, аптечка.
Куба взял из ящика банку сгущёнки. Его пальчики оставили грязные отпечатки на белой жести, он испачкался, когда падал у школы.
Сверху рухнула балка. Потолок подвала засыпал их пылью. Где-то совсем близко завыли сирены.
14:30. Подвал в больнице.
Воздух в подвальном коридоре больницы на улице Волоска был густым, пропитанным едкой смесью запахов: хлорки, разлагающихся тканей и горелой изоляции от перегоревших проводов, которые искрили где-то в потолке. Доктор Эва Маевска споткнулась, спускаясь с последней ступеньки вентиляционной шахты, и рухнула на кучу выброшенных медицинских халатов, пропитанных кровью и антисептиком. Острая боль пронзила её запястье, получила вывих от падения. Она застонала, прижимая руку к груди, где под изодранным, окровавленным халатом лежала смятая фотография её дочери Алины. Лицо девочки, улыбающееся на снимке с прошлогоднего отпуска в Хеле, было единственным, что удерживало Эву от окончательного отчаяния. Держись, малышка, – прошептала она про себя, цепляясь за слабую надежду, что Алина, отправленная к бабушке в деревню за день до начала хаоса, всё ещё жива.
Её фонарик, с треснувшей линзой, разрезал мрак, осветив морг №3. Помещение выглядело как сцена из кошмара: перевёрнутые каталки валялись среди осколков стекла и пятен крови. На одной из них лежал обнажённый торс мужчины, Y-образный разрез от аутопсии зиял, выпуская сине-серые кишки, которые свисали на пол, словно спутанные канаты. В раковине умывальника покоилась отрубленная рука с биркой «047». Стены были покрыты брызгами засохшей крови, а в воздухе висел сладковато'гнилостный запах, от которого желудок Эвы сжался. Но не этот жуткий вид заставил её сердце замереть.
Доктор Ханна Варшавска, главный иммунолог Польши, женщина, чьи статьи о вирусологии публиковались в международных журналах, сидела, привалившись к одному из холодильников. Её некогда безупречный халат был испачкан рвотой и чёрной запёкшейся кровью, левый рукав разорван, обнажая три свежих укуса. Их края почернели, а кожа вокруг них начала отслаиваться, словно поражённая некрозом. Ханна сжимала потрёпанный блокнот, тыкая в него скальпелем с такой силой, что бумага рвалась. Она бормотала, её голос был едва слышен.
«…вариант „Альфа“… экспоненциальная репликация в нейронах Пуркинье… глиальные клетки… тотальный некроз… почему сыворотка не работает?..»
Эва шагнула вперёд, её голос сорвался на хрип.
– Ханна! Образцы! Где холодильник?
Ханна медленно подняла голову. Её глаза, лихорадочно-яркие, были лишены безумия, но в них читалась леденящая ясность обречённости.
– Маевска? – прохрипела она, издав короткий, пустой смешок, больше похожий на кашель. – Опоздала. Всё контаминировано. Воздушно-капельный путь… подтверждён. Лабораторные крысы… – она слабо махнула рукой в сторону клетки, стоявшей на соседнем столе. – Мутация за двенадцать часов. Смотри.
Эва направила луч фонарика, её рука дрожала. В клетке лежала мёртвая белая крыса. Её глаза вытекли, оставив кровавые впадины, кожа была покрыта чёрными геморрагическими пятнами, а из ушей сочилась серо-розовая масса: мозговая ткань, разложившаяся под действием вируса. Эва почувствовала, как к горлу подступает тошнота, но заставила себя не отводить взгляд.
– Сыворотка… – Ханна закашлялась, из её рта брызнула алая пена, стекая по подбородку. – Ускоряет некроз нервной ткани. Превращает в это. Нужны ингибиторы нейротоксина… данные… в блокноте… возьми…
Ханна с трудом протянула потрёпанный кожаный блокнот. Эва схватила его, её пальцы дрожали, когда она прижала блокнот к груди. Страницы были испещрены формулами, графиками и хаотичными заметками, написанными дрожащей рукой.
Внезапно Ханна содрогнулась, её зрачки расширились, мышцы шеи напряглись, как канаты.
– Они… близко… – прохрипела она, впиваясь пальцами в предплечье Эвы. Её ногти оставили кровавые следы на коже. – Уходи!
Тяжёлые, шаркающие шаги раздались за дверью морга. Эва замерла, её сердце бешено колотилось. Она бросила взгляд на Ханну, чьё лицо теперь покрывалось испариной, а глаза начали мутнеть.
– Ханна, идём! – Эва попыталась поднять коллегу, схватив её за руку.
– Нет. Я… заражена. Через час я стану как они. – Её голос был холодным. – Дезинфекция… заверши. Данные важнее.
Шаги за дверью стали громче, раздался глухой удар по металлу, затем ещё один. Дверь задрожала, её петли скрипели под напором. Эва отступила, её взгляд метался по комнате в поисках выхода. Она бросилась к холодильникам, луч фонарика выхватил последний в ряду. Дверь морозильного шкафа была искорёжена, словно по ней били кувалдой. Внутри лежали разбитые пробирки, осколки стекла плавали в луже розоватой жидкости, а на внутренней стенке виднелся кровавый отпечаток ладони.
– Данные! – Эва в отчаянии потрясла блокнот, её голос дрожал. – Где образцы для ингибитора?!
Ханна слабо улыбнулась, её лицо блестело от пота, дыхание стало прерывистым.
– Блокнот… всё… там…
Дверь морга с оглушительным грохотом подалась внутрь. Вошли трое санитаров, их форма была покрыта грязью и кровью, превратившейся в липкую корку.
Первый, без нижней челюсти, его язык свисал на оголённые мышцы шеи, дыхание сопровождалось хриплыми пузырями кровавой слюны.
Второй волочил вывернутую левую стопу, оставляя за собой кровавый след, его живот был распорот, внутренности свисали, цепляясь за пол.
Третий нёс в руке отрубленную голову медсестры, её мертвые глаза смотрели в пустоту, пока кровь капала на бетон.
Они двинулись к Эве, игнорируя Ханну, их внимание было приковано к свету фонарика и её резким движениям. Их глаза, мутные от кровоизлияний, не выражали ничего, кроме инстинкта.
Ханна Варшавска, доктор медицинских наук, лауреат множества наград, подняла скальпель, направив его к своему запястью.
– Беги… – прошептала она.
Скальпель вонзила в вену, кровь хлынула фонтаном, заливая её халат и пол. Протокол дезинфекции завершен. Безчелюстной санитар зарычал, отвлечённый движением и запахом свежей крови, и бросился к Ханне, его зубы впились в её шею, разрывая плоть.
Эва отступала, её спина упёрлась в стальной баллон с медицинским кислородом, стоявший у стены. Рядом валялась разбитая люминесцентная лампа, её концы искрили, испуская слабые вспышки. Мысли Эвы метались. Она сжала блокнот, её пальцы побелели от напряжения. Это было всё, что осталось от их работы, от их надежды остановить этот кошмар.
Безчелюстной санитар, оторвавшись от тела Ханны, повернулся к Эве. Его пустые глаза остановились на ней, тело дёрнулось вперёд. Двое других санитаров, пошатываясь, двинулись следом, их руки скребли воздух, словно когти.
Она рванула вентиль баллона, шипящая струя кислорода ударила в искры лампы. Ослепительно-белое пламя вспыхнуло, охватив санитаров. Безчелюстной загорелся, его мышцы, спазмированные вирусом, сократились, тело выгнулось дугой, как у марионетки. Он рухнул, шипя и треща, но его конечности продолжали дёргаться, толкая горящее тело к Эве. Другие двое, объятые пламенем, ползли по полу, их мутные глаза не отрывались от неё.
Эва бросилась к аварийному выходу, её вывихнутое запястье пульсировало болью, но адреналин заглушал всё. Она толкнула тяжёлую стальную дверь плечом, блокнот прижат к груди. Дверь поддалась, и Эва вывалилась в слепящий люминисцентный свет. Но в этот момент из тени коридора вынырнула ещё одна фигура, санитар, с наполовину разорванным лицом, один глаз свисал из глазницы, болтаясь на тонкой нити. Его рука вцепилась в плечо Эвы, рванув её назад.
Эва вскрикнула, пытаясь вырваться, но его пальцы вцепились в халат, ткань затрещала. Блокнот выпал из её рук. Она ударила санитара ногой в колено, раздался хруст, но он не остановился. Его зубы клацнули в сантиметрах от её лица, вонь гниющей плоти ударила в нос, вызывая тошноту. В этот момент из коридора вышла ещё одна фигура, заражённая медсестра в изодранной униформе, её челюсть была вывернута под неестественным углом, зубы обнажены в жутком оскале.
Силы покидали Эву, санитар впился зубами в плечо. Острая боль пронзила всё тело. Медсестра набросилась следом, её ногти впились в руку Эвы, разрывая плоть до кости.
Эва рухнула. Её взгляд упал на фотографию Алины, выпавшую из кармана и тонувшую в растекающейся луже её же крови. Пальцы судорожно дёрнулись в сторону блокнота, но коснулись лишь липкого пола. Сознание погасло.
Раскрытый блокнот лежал рядом с её головой. Рычание заразившихся и звук рвущейся плоти медленно тонули в нарастающем гуле сирен.
15:19. Площадь Гжибовской.
Воздух на площади Гжибовской был густым. Агнешка, прижимая к себе Лену, пошла за остов автобуса №107. Его каркас, почерневший от копоти и пробитый осколками, ещё хранил призрачный запах бензина. Всего три дня назад он вёз их из кафе «Под Часами» домой.
Бронзовые фигуры памятника Варшавскому восстанию смотрели вниз на новую бойню. У мраморной чаши фонтана стояли беженцы, человек двадцать. Их лица были масками усталости и страха. Одежда порвана, чемоданы брошены. Они были загнанным стадом перед патрулём «Жолнежей» – элитным отрядом в чёрной форме, забрала опущены, превращая лица в бездушные овалы. Держали наготове автоматы с примкнутыми штыками.