Совершенство

«А если Салага не вернётся? Сгинет… Тогда мне не придётся брать грех на душу!» – в хмельной голове начальника метнулась мысль и Ломак было внутренне возликовал, но тут же в глубине сознания проснулся «тот самый» голос, который последние дни всё чаще нашёптывал из темноты: «Лучше бы он вернулся… Целым и невредимым, да на вездеходе. Неплохо бы ему и впрямь тюленей добыть, но ты-то знаешь, что это не так просто, и слюнтяй, скорее всего, облажается!»

Тихий бесцветный голос из чёрного сознания… Ломаку, – тому самому, Ломаку, который ненавидел и боялся нового соседа в своей голове, – был отвратителен скрипучий тембр этой расчётливой твари! Некто страшный стоял в глубокой тени сознания, следил за происходящим глазами Ивлина и давал советы тихим голосом, в котором слышался шорох переворачиваемых страниц журнала учёта смертей.

«Только не дури снова, – продолжал голос, прячась среди хмельных воспоминаний и ловко уворачиваясь от приказов полярника заткнуться. – Я уж было и впрямь поверил, что ты собираешься идти к норвежцам… Что?.. И собирался? Но ведь передумал в последний момент! Разумеется, с моей подачи – конечно я был рядом! Можно сказать, что это я нас спас».

– …А всё просто потому, что Райлли всех перехитрил, – потерянным голосом продолжил свой рассказ Ломак, в надежде заглушить «того» неизвестного. – Он всю дорогу ехал босиком. Да-да, разутым… К тому же он заранее прикрепил к педалям грузовика накладки с шипами – какой тут к чёрту сон, когда каждое прикосновение напоминает ходьбу по гвоздям! Представляю, как старина Боб топчет колючие падали с натянутой улыбкой на лице, и в то же самое время с нетерпением ждёт, когда пара спорщиков отключится!

Ломак снова покосился на дверь, за которой его ждал отвратительный выбор, при мысли о котором ему становилось тошно. На самом деле выбор он уже сделал – и то внутреннее противоречие, с которым он боролся последние дни, всё больше начинало походить на недоумённые оправдания ребёнка, от скуки и любопытства замучившего выпавшего из гнезда птенца. «Это суровая необходимость, – вёл он с собой разговор, всё чаще и чаще прикладываясь к бутылке. – Нам не выжить всем вместе – мы слишком ограничены в запасах! Кончится всё тем, что мы перережем друг другу глотки и превратимся в каннибалов!» При этих мыслях полярник чувствовал, как страх ледяной рукой сжимал сердце и нечто непостижимое заглядывало ему в глаза. «Лучше отравить!.. Лучше отравить!» – беззвучно шептали нервные губы в такие минуты. Шептали его – Ломака губы, – а не того, кто прятался в тени метавшегося разума! Перед глазами качался образ собственных детей и жены, с ужасом взиравших на родного человека, который собирается перешагнуть пропасть между «всем тем человеческим» и «отравителем». Под пристальным взором испуганных глаз, Ломаку становилось особенно тошно и он начинал шептать несвязанные (как могло показаться) между собой слова: «Это ради вас, всё ради вас!», «Никто не узнает и для вас ничего не изменится!», «Главное – выжить!», «Мне есть за что бороться, а отвечать я буду только перед Богом!»

На нетвёрдых ногах полярник поднялся и побрёл в свою комнату, однако возле двери Корхарта задержался и прислушался. Не отворяя дверь, он коснулся щекой стылых досок и простоял долгое время, пока из глаз не потекли слезы.

– Это не больно, – шептал он, – это не больно совсем. Не больно… Наступает сонливость, тихо и мирно, понимаешь? Так сказал Папс… так сказал Папс…

Ему вдруг стало отвратительно от собственного голоса; от собственного дыхания и, особенно, от собственного существования. Мысль о том, что ему придётся отравить лучшего друга, который всеми силами пытается выкарабкаться, неожиданно остро пронзила сердце. Однако даже в эту секунду в голове вновь возник образ чьего-то присутствия. Казалось, стоит резко обернуться – и ещё можно будет успеть заметить исчезающую тень мерзавца! Скрипучий голос рассудительно зазвучал: «Ты же прекрасно понимаешь, что пропажа со станции сразу двоих коллег будет слишком подозрительна, – прислушиваясь к тихому голосу, Ломак пытался представить его хозяина худым, высоким и лысым, с серпом вместо носа и вибрирующей нитью на месте губ – максимально не похожим на самого себя. – А так, тебе не придётся ничего объяснять: они замёрзли, и всё! Ты их нашёл замёрзшими – вот они тела. Когда салага вернётся и всё будет кончено, нужно будет обоих вытянуть на снег после того, как отрава подействует. Да, и смотри: травить нужно сразу двоих, так как другой может заподозрить…».

– Заткнись, пожалуйста, заткнись! – гаркнул Ломак в раскрытые ладони, и, испугавшись собственного крика, зажал рот.

Из-за двери послышался слабый человеческий стон и всхлип потревоженной кровати.

– Ив?.. – донеслось тихо из комнаты Корхарта. – Ив, это ты?

Ломак отшатнулся от двери и кинулся по коридору в свою комнату. Всё то время, пока сон не сковал хмельное сознание начальника станции обмороком, мужчина метался в постели, как в бреду повторяя слова, что он не станет убийцей. Он грязно ругался и проклинал советчика в голове, а затем стал ему угрожать, что завтра же выкинет отраву на снег… От такого решения мужчине стало легче, и он быстро уснул с чувством фальшивого облегчения на душе.

Уж почти минут сорок Ломак торчал в комнате связи, то срывая наушники с нечёсаной головы и делая записи в журнал, то снова накидывая тугой обод на затылок. Начальник жадно курил одну сигарету за другой, нервно хватался за органы управления радиостанции и принимался неистово вращать регуляторы частот. Затем Ивлин делал скорые записи в журнал и снова повторял свой обряд. Это его успокаивало. Время от времени он вскакивал с кресла и застывал в дверном проёме на несколько секунд – развернув косматую голову в коридор, Ивлин прислушивался: не зовёт ли его Корхарт? Сегодняшняя ночь выдалась особенно тяжёлой. Раненый всё время стонал, вдобавок, в бреду Рон расцарапал ногтями грудь и живот, да так сильно, что Ломаку пришлось привязать руки несчастного к кровати. Ближе к утру у Корхарта открылось кровотечение из носа, и Ивлин просидел у кровати друга почти час вытирая тому лицо. Чуть позже Рон очнулся и едва слышно позвал прикорнувшего рядом с кроватью Ивлина. Он попросил пить и спросил – почему его руки привязаны?

– Ты во сне чешешься, – объяснил Ивлин, смутившись, отвязав руки товарища. – Я боюсь, что ты разорвёшь швы.

Ломак придержал голову друга и помог испить воды. Рон пил жадно, проливая и отплёвывая большую часть жидкости. Ивлин терпеливо держал чашку у губ раненого, хмуро ощупывая взглядом заострённое и исхудавшее лицо. В памяти возник прежний образ друга – волевые и тонкие черты гладковыбритого лица, прямой насмешливый взгляд… Казалось, то был другой человек. «Тот» Корхарт остался на материке со своей семьёй и решил не возвращаться на Коргпоинт, как впрочем на материке остался и «тот» Ивлин Ломак, который так же решил не возвращаться на станцию… Здесь, на краю света, вместо двух друзей жили их жалкие помятые копии, которые вот-вот сойдут с ума.

– Ты снова закурил? – спросил Корхарт едва шевеля губами. – Старый ты мешок с костями…

– С чего ты взял? – Ломак отставил кружку и поправил подушку в изголовье раненого. Ивлин был порядком удивлён тем, что подопечный находится в сознании. Сердце внезапно наполнилось надеждой, что друг и впрямь выкарабкается, а в ответ где-то в закоулках сознания шевельнулась чёрная тень, шептавшая по ночам страшные слова…

– От тебя несёт табаком, – промолвил Рон едва различимо, – а ведь мы спорили, что ты сорвёшься!

Рон говорил тихо, с трудом проталкивая слова из горла; звуки мешались с тяжёлым сиплым дыханием и, казалось, что говорит астматик в период обострения своей болезни.

– Ты проспорил нам с салагой… Сколько дней продержался? Надо посчитать дни и отнять из твоих денег… Так сколько?

– Почти три месяца, наверно, я не считал, – ответил Ивлин хмуро. Он с тревогой заглядывал в лихорадочные глаза друга и боялся, что у того вновь кровь пойдёт носом. – Ты бы лучше помолчал, ты ещё слишком слаб.

Корхарт перехватил взгляд Ломака и тронул за руку:

– Я уже слишком слаб, так что дай мне поговорить… Где пацан?

– Позавчера поехал тюленей добыть. Должен к вечеру вернуться.

– Понятно, – Рон откинул голову и уставился в потолок. – Ты поаккуратней с ним, он что-то недоговаривает.

– О чём ты? – нахмурился начальник.

– Ему здесь не место, – пояснил Корхарт, с трудом произнося слова. – Он тут с нами, как в тюрьме, но и наружу не рвётся. Он здесь прячется, прячется и врёт нам. А может чего задумал, – добавил раненый, стиснув брови. – Сложная ситуация у нас сейчас, Ив… Будь с ним поосторожней. Не доверяй ему!

– Ты про его несуществующий роман, который он якобы пишет?

Раненый поморщился и попытался пожать плечами:

– Может и пишет, хрен его знает…

«Ни черта он не пишет! – крутилось на языке у начальника станции. – Я проверял!»

Корхарт тяжело вздохнул и продолжил мысль:

– Складно он говорил про роман, про Север и про нас с тобой. Поэтично, что-ли… Название мне понравилось даже, но вот только врёт он всё равно – про всё остальное уж точно! Боится он чего-то и скрывает что-то. Помнишь моего сводного брата из Денвера – Майкла? Он был у нас проездом в гостях, когда ты с Джейн вернулся из Майами и вы пришли в гости?

Ломак нахмурился и напряг память.

– Лысоватый, кажется… невзрачный такой и худой? Весь вечер молчал?

– Он самый. В тот вечер после вашего ухода он сильно напился и его, что называется, понесло… Он мне признался, что третий год не слезает с героина, потому что случайно убил человека.

Рыжие брови начальника станции удивлённо поползли вверх.

– Кто, этот тихоня весь вечер, пялившийся в свою тарелку?

Пристально глядя в распахнутые глаза друга, Корхарт продолжил:

– Он сказал, что его попытался в подворотне ограбить пьяный латинос с пистолетом – и Майкл тогда решил, что этот верзила застрелит его в любом случае независимо от наличия баксов в кошельке. Сказал, что прочёл это в глазах грабителя. Поэтому, когда доставал кошелёк из кармана, не раздумывая ударил парня отвёрткой в грудь!

– Откуда у него была отвёртка? – спросил недоверчиво Ломак. – Я имею ввиду: кто таскает с собой отвёртку?

Раздражённо отмахнувшись, Рон пояснил:

– Он тогда работал на кабельный канал – у него их дюжина была! Тебя больше удивляет наличие у него отвёртки или то, что он заколол ею человека? Он его убил – и я ему верю!

– Почему?

– Да потому что ты бы видел его глаза!.. – Корхарт застонал то ли от боли, то ли от волнений и воспоминаний. – Майкл сказал, что не может забыть взгляда того парня, которому всадил отвёртку между рёбер.

– Так на него наставили ствол! – заявил решительно Ломак.

– Из игрушечного магазина, – пояснил устало раненый. – Майкл выяснил это после того, как горе-грабитель выронил игрушку из рук.

– Но твой брат этого не знал, – заметил начальник резонно.

– Я ему сказал так же, на что Майкл ответил: «И что же я не позвал на помощь когда узнал про пистолет? Вместо этого я придавил его грудь коленкой и зажал рот рукой, чтобы никто не услышал его криков о помощи! Так и держал пока бедняга не умер!» Понимаешь? Всё это время он ждал пока этот латинос умрёт, озирался по сторонам и ждал… И он умер. Умер у Майкла на руках.

Хмурый начальник станции привычно коснулся своего кольца на пальце и спросил недовольным тоном:

– Зачем он тебе это рассказал?

Корхарт посмотрел на друга долгим пристальным взглядом.

– Исповедовался… Камень с души снимал, видимо. Сказал, что спать по ночам не может, что до сих пор чувствует в ладони крик того бедолаги. Говорил, что уже два раза пытался покончить с собой – да кишка тонка! «На Золотой укол решусь, другого выхода не вижу», – сказал.

– Столько терзаний из-за грабителя…

– Из-за совести, она его мучает. Майкл сказал, чтобы я никогда не заключал сделок с совестью – она всегда ставит не разборчивую подпись.

Корхарт умолк, продолжая следить за другом. Ломак чувствовал себя не уютно под взглядом измученных глаз товарища, ему было тяжело наблюдать измождённое похудевшее лицо, поэтому он отвернулся.

– Нашёл кого слушать. Наркомана, без пяти минут суицидника, пришившего в подворотне какого-то подонка.

– Он убил человека и его это мучает.

– Но ведь он не заставлял его брать в руки пистолет!

– Робертса брать в руки ружьё я тоже не заставлял!

Удивлённый резким сравнением, Ломак по инерции ответил, хлопая ресницами:

– Ты не приставлял ружьё к его груди, он сам сделал выбор!

С трудом привстав на локтях, Рон прохрипел:

– Но кто его на это «благословил»? Или ты забыл, как я крикнул, что он трус и этого не сделает!

– Да всё я помню… – отмахнулся Ивлин устало, оседая плечами.

В памяти возник чёткий образ споривших снаружи мужчин: Рона Корхарта и Марка Робертса – третьего участника предыдущей экспедиции и, надо признать, отличного гляциолога. Вспомнилась выбеленная арена с разъярёнными участниками конфликта, валящий отвесно снег и присыпанный вездеход рядом, у которого топчется парочка. До Ивлина доносятся обрывки фраз, а потом и вовсе целые предложения. За время прошлой экспедиции начальник привык к непростым отношениям коллег, и даже нередко выступал в качестве судьи, – но тот злополучный месяц выдался особенно скандальным. Молодой и вспыльчивый Робертс стал всё чаще хвататься за ружьё и угрожать себя застрелить, жалуясь то на депрессию, то на непонимание коллег, а то и вовсе кидал бешеный взгляд в сторону Корхарта и угрожал «всем кое-что рассказать» по прибытию на Большую землю. Марку вообще был присущ драматизм и театральность, к тому же, зная хрупкость его настроения, Ивлин свыкся с подобными сценами. Несколько раз молодой полярник хватал ружьё, и демонстративно направлял себе в грудь. Поначалу это имело эффект и мужчины уговорами заставляли Робертса успокоиться, давали выпить и отправляли спать. Тот вёл себя как ребёнок, капризничал и бормотал Корхарту что-то двусмысленное, после чего мужчины заподозрили Марка в гомосексуализме. Как-то утром Робертс вышел на середину комнаты с ружьём в руках. Глядя на завтракающих и, порядком уставших от подобных представлений мужчин, он подставил короткое дуло себе в грудь и нажал спусковой крючок. Раздался щелчок, – и мужчины выдохнули! Робертс театрально развернулся и уходя бросил, что это была лишь репетиция. Подобное происходило ещё несколько раз, поэтому у мужчин выработался стойкий иммунитет к выходкам молодого «театрала». В тот день всё шло по уже знакомому всем сценарию, с той лишь разницей, что действие происходило днём и снаружи здания. Ивлин в окно увидел размахивающего руками Корхарта и потрясающего в воздухе ружьём Марка. Ломак взял сигареты и, накинув верхнюю одежду, – май в прошлом году выдался на редкость тёплым, – вышел наружу. «Ты уже всех достал своими выходками! – кричал взбешённый Корхарт. – Что ты носишься с этим незаряженным ружьём? Заряди – и стреляй! Или снова будешь из себя изображать самоубийцу? Никто тебе уже не верит!» Робертс что-то негромко ответил, но Ивлин не расслышал и, попросту привалившись к двери, закурил сигарету. Корхарт не раз говорил, что находил у Робертса в комнате какие-то таблетки и, судя по фармакологическому справочнику, они являются запрещёнными. Видимо, отсюда брало начало истеричное, а в последние недели так и вовсе подавленное состояние Марка, особенно, как предположил Рон, когда таблетки у Робертса закончились. Корхарт вновь замахал руками и повысил голос и до Ивлина долетел обрывок фразы: «…И меня достал и его! Стреляй, трус, стреляй!» После этих слов Робертс наставил на Корхарта палец и что-то негромко сказал, затем воткнул ружьё прикладом в снег и встал рядом на колени. Ивлин отстранённо наблюдал сцену, подсчитывая в уме – сколько же ещё дней осталось до конца зимовки, и как долго ему с другом придётся наблюдать подобные представления. Тем временем Робертс навалился грудью на ружьё и дотянулся до курка. Грянул выстрел, от которого тело парня подбросило вверх и в сторону. Ломак помнил, что бросился вперёд на ходу запахивая пуховик, видя, как над раненым склонился что-то кричавший Рон. Помнил окровавленный пух на разорванной груди парня, страшную огромную рану от дроби и синие удивлённые глаза, устремлённые в небо. Марк умер за минуту, силясь что-то сказать, но захлебнулся кровью и затих. Ивлин помнил, как из распахнутых глаз молодого самоубийцы потекли слёзы, как раз перед тем, как его гаснущий взгляд застрял где-то в небе…

– Ведь это после его выстрела перестал работать долбанный магнитофон в вездеходе, – продолжил Корхарт едва слышно. – Ты думал об этом?

– Мы это уже обсуждали…

– Нет-нет, я о другом!.. Чисто технически мы обсуждали, но согласись – в этом есть что-то мистическое!

Начальник станции закатил глаза и терпеливо вздохнул.

– Он оставил кофе на приборной панели. От выстрела, с его пуховика сорвало застёжку, и она угодил в стакан, который перевернулся и залил магнитофон – ничего мистического.

Дико выпучив глаза, Рон со страхом зашипел:

– В котором застрял его диск! Диск Робертса! С его музыкой, ты понимаешь?

Ивлин хотел было возразить, но видя всю тщетность спора, устало пожал плечами и повторил:

– Нет здесь ни мистики, ни тайных знаков… Просто неврастеник застрелился, да ещё и впутал нас в нехорошую ситуацию.

Сам того не желая, Ломак окунулся в тягостные воспоминания ненавязчивых расспросов полиции, последовавших по возвращению на материк, которые с каждым разом становились всё навязчивее… Отчётливо вспомнилось спокойное лицо детектива Миллиганна, его условно приветливая улыбка, от которой пробирал озноб, и его ледяной взгляд. «Вы что-то скрываете, мистер Ломак, – читалось в глазах детектива. – Вы, и ваш дружок, который нервничает. А он нервничает… как и вы!»

– Это я его убил! – прошептал Корхарт. – Я виноват в его смерти!

Возвращаясь из тягостных воспоминаний, Ивлин отстранённо возразил:

– Он сам выбрал для себя участь.

– Мы всем сказали, что он просто вышел на улицу и застрелился, – настаивал раненый. – Якобы у него была депрессия, но никаких предпосылок мы не заметили… Никаких подозрений… Просто вышел за порог – и всё! Мы так с тобой договорились, правда? Но ответь мне – тебя мучает совесть?

Ломак нахмурился и попытался промокнуть вспотевший лоб Корхарта полотенцем, однако тот перехватил руку и заглянул другу в глаза:

– Ответь мне! Совесть мучает?

– Какого чёрта ты всё это вспомнил?

– Я видел его! Он приходил за мной…

Ломак освободился от слабого захвата Рона и продолжил вытирать его лоб, отметив про себя насколько холодна оказалась кисть Корхарта.

– Ты был в бреду, – буркнул он, – всякое может привидеться.

– Я был в бреду, когда заряжал его ружьё, – прошептал Рон, едва разлепляя губы.

Ломак оторопело убрал полотенце от лица товарища:

– Что ты сказал?

– Я хотел, чтобы он застрелился…

– Мне тоже порой этого хотелось!

Рон сверкнул глазами и зарычал:

– Тебе хотелось, – а ружьё зарядил я!

– Не мели ерунды! – отрезал Ивлин, повышая голос. – Дружище, ты снова бредешь…

Усилием воли Корхарт дотянулся рукой до груди начальника экспедиции и сгрёб свитер дрожащей пятернёй.

– Мы его напоили накануне, помнишь? – зашептал он неистово. – Я поволок Робертса спать в его комнату. Потом вышел, и мы долго с тобой разговаривали… На самом деле я не мог дождаться, чтобы ты ушёл к себе! Я вернулся в комнату Робертса и зарядил его ружьё, а коробку с патронами сунул ему под матрас. Даже когда проспавшись, он бы и обнаружил заряженное ружьё, спрятанные в белье патроны помогли бы убедить его самого, что по пьяни он сделал это сам… Ведь после того, как Марк застрелился и ты нашёл коробку под его матросом, – тебя то они в этом убедили!

Обессилено рухнув на кровать, Рон замолчал тяжело дыша. Ломак смотрел на друга широко открытыми глазами, мысленно соглашаясь с каждым произнесённым им словом. Он отчётливо помнил вечер, о котором говорил Корхарт, помнил пьяные выходки Робертса и его двусмысленные шутки в адрес Рона. Помнил, как повиснув на плече Корхарта, когда тот поволок его спать, пьянющий Марк развязано произнёс «любовничек».

– Господи, но зачем?! – воскликнул Ломак. – Зачем ты это сделал?!

Силясь ответить, Корхарт несколько раз открывал рот, кусал потрескавшиеся губы, отводил глаза, вновь цеплялся взглядом за лицо друга и в итоге тихонько заплакал. Постыдная догадка закралась в сердце начальника, от которой Ломак не смог усидеть на месте и поднялся на ноги. Глядя сверху вниз на забинтованную голову товарища, не его измождённое лицо, в его глубоко запавшие глаза, в которых прятался страх, Ивлин понял, что его догадка верна. Ошарашенный, он сделал несколько шагов к двери, но задержался в дверном проёме и обернулся.

Повернув на подушке голову к стене, Рон лежал тихо и неподвижно. Собираясь с мыслями, Ломак заговорил могильным голосом с трудом подбирая слова:

– Ридз?.. Я что-то должен знать о тебе и…

– Да нет же! – простонал, не поворачиваясь Корхарт. – Нет, нет и нет! Глупость! Это была такая глупость, понимаешь? Помнишь то рождество, в тот год? Мы втроём напились до чёртиков и ушли спать, а он пришёл тогда…

– Я ничего не хочу знать! – оборвал Ломак тряся головой. – Замолчи, Рон!

Повернув голову и с трудом привстав на локтях, Корхарт яростно зашептал, прожигая товарища взглядом:

– А я хочу, чтобы ты знал, я хочу, чтобы ты это выслушал! Я не прошу тебя меня простить, понять или что там требуется в таких случаях!.. Это моя исповедь – выслушай! Он шантажировал меня, угрожал рассказать тебе, а потом и остальным, если я и дальше не буду принимать его внимание! Ты же знаешь – у меня семья… Я не знал, как буду смотреть им в глаза, тебе смотреть… Ты вот и сейчас на меня смотришь, как на ничтожество, которое в один миг из друга превратилось в педераста! Когда у него закончились таблетки и он стал хвататься за карабин, я увидел в этом выход, и я не жалею о том, что зарядил это долбанное ружьё!.. – Корхарт запнулся, рухнул на кровать и снова заплакал. – Зарядил, понимаешь, я его зарядил! – всхлипывал он. – Я не жалел тогда… Я теперь жалею! Потому что подыхаю! Подыхаю на краю земли и не увижу своего сына, жену не увижу!

– Ты поправишься, – попытался неуклюже подбодрить друга Ивлин. Он всё ещё был ошарашен откровенным разговором с Роном. – Ты выкарабкиваешься потихоньку…

– Заткнись, приятель! – сокрушённо оборвал Рон, глядя в потолок. – Я умираю, и мы оба это знаем. Я хочу, чтобы ты кое-что для меня сделал… Ты ведь не откажешь своему старому другу? Сколько мы с тобой вместе, а? Помнишь, как меня на льдине унесло, а ты с Диланом организовал поисковую операцию? Четверо суток меня мотало по океану… Представляешь, я тогда из палатки вышел и не пойму: ещё вчера берег был, а теперь нету! Я все эти дни с одеждой разговаривал, которую ребята оставили. Чтобы переключиться, чтобы отвлечься! Развесил в палатке и разговаривал. Коннели, запасливый ублюдок, в то утро унёс с собой два комплекта верхней одежды, так я, не найдя ничего из его вещей, свернул одеяло сарделькой и посадил на кровати. Нахлобучил сверху шапку – получилось смешно. Я молился, чтобы компрессор да генератор не заглохли…

Голос Корхарта становился всё тише и тише, пока вовсе не превратился в болезненное тяжёлое дыхание. Ивлин смотрел на друга, соскользнувшего в забытьё, и уже вместо него, мысленно, повторял историю, которую знал наизусть. Отерев влажный лоб Рона, Ломак взял раненого за ледяную руку и с трудом нащупал слабый пульс.

Спать в свою комнату начальник отправился далеко за полночь, расталкивая плечами клубы табачного дыма в общей столовой – возвращения Эйдана он так и не дождался. Утро следующего дня выдалось серым и мрачным. Тяжёлые сизые облака обложили небо на сколько хватало взгляда, мешая и без того слабому свету пробиваться из-за горизонта. Ивлин долго сидел за столом, пил чай и курил, поглядывая в окно. Минувшей ночью он спал мало, то и дело ходил в комнату Корхарта, наклонялся к раненому и слушал сбивчивое дыхание друга – боялся, что умрёт. Ближе к утру, Рон снова принялся раздирать себе грудь во сне, и Ломаку пришлось привязать отощавшие руки товарища к кровати. Заслышав в груди раненого нарастающий хрип, начальник силком заставил несчастного дышать через ингалятор, прижав безвольную косматую голову Корхарта к подушке.

Ивлин устал. И морально, и физически. Чтобы хоть как-то разнообразить безрадостное начало дня и поднять себе настроение, начальник станции решил сварить кофе, с грустью и тревогой отметив, что зёрен практически не осталось. Тем не менее, как только столовая наполнилось ароматным запахом напитка, Ломак и впрямь почувствовал необъяснимый подъём духа. Вальсируя с кружкой в одной руке и дымной сигаретой в другой, начальник станции скользнул в комнату связи и с минуту разглядывал деревянные стены радийной, завешенные пёстрыми стикерами, поблёкшими газетными вырезками, картами и служебными записками. Взгляд словно магнитом притянуло к фотографии собственной семьи, видневшейся среди бесполезной аппаратуры на длинном столе: улыбчивая жена, хохочущие дочери и сгрёбший всех в охапку сын – все в одинаковых белоснежных шапках-ушанках держат небольшой самодельный плакат с надписью «Скорее возвращайся, полярный медведь».