Ритуал чистоты. Рассказ

Он вновь почувствовал острую необходимость очиститься, хотя буквально минуту назад поливал руки водой. Навязчивая мысль всегда возвращалась, как жадная волна прилива. Она не спрашивала разрешения, она вторгалась в голову, требуя: «Смой с себя эту грязь. Срочно. Иначе задохнёшься». И действительно, ему на миг показалось, что воздух стал гуще, будто в квартире поднялся удушающий туман. Горло сдавило спазмом, сердце заколотилось. Безумная паника накатывала, напоминая, что его тело может предать его в любой момент, заставить чувствовать, что всё внутри горит огнём.

Он пошёл обратно в ванную, но на полпути остановился, отчаянно сжав кулаки. В голове звучал внутренний голос: «Если ты сейчас же не включишь воду, ты сойдёшь с ума». А другой голос ему отвечал: «Но ведь, продолжая мыть руки, ты тоже сходишь с ума. Скажи, в чём разница?» И это столкновение двух противоречивых утверждений, оба из которых казались ему правдивыми, сбивало его с толку, обнажало всю глубину экзистенциальной двойственности. Он попал в ловушку: как ни поступи, всё ведёт к безумию. Может, быть человеком – это и значит идти к безумию, просто у одних это проявляется в безумии потребления, у других – в безумии страха, у третьих – в безумии власти. Но для него безумие – это лихорадочный зуд очистить своё тело, очистить себя от грязи, которая во многом лишь метафора.

Дэн почувствовал, как из глаз выступают слёзы, солёные капли отчаяния, обжигающие так же, как вода обожгла его руки. Ему стало тягостно и стыдно, ведь в обществе плач расценивается как слабость. Но, может, в этих слезах и было его маленькое противоядие против удушающей пустоты? Может, это был знак, что он всё ещё способен чувствовать, хоть что-то кроме панического ужаса перед микробами?

Обернувшись к окну, он увидел, что день уже вступил в свои права: сероватый свет заливал комнату, выхватывая из темноты контуры мебели. Снаружи, вероятно, шла привычная жизнь: кто-то торопился на автобус, кто-то спешил открыть магазин, кто-то возвращался домой после ночной смены. И все они, так или иначе, заражены микробами, живут в мире, полном опасностей и болезней. Но они продолжают жить, как будто не замечая абсурда. Или они просто не дают ему завладеть своим сознанием. А Дэн не смог закрыться от него, он оказался отворённой дверью для воплощения этого страха. Накатила горькая тоска: «Почему же я не могу быть таким же?».

Он стоял у окна, смотрел на безмятежную с виду улицу. Люди внизу были крошечными фигурками, почти безликими. «Каждый из них – это целый мир переживаний, страхов, желаний, – подумал он. – Но я не могу осознать их так же ясно, как ощущаю свою собственную пульсирующую тревогу». И тут, почти против своей воли, он тихо прошептал: «Может, если я пойду к ним, если попытаюсь разделить эту обыденность, мне станет легче?» Но мысль об открытии двери, об ожидании лифта, об нажатии кнопок (ведь кнопки лифта, наверное, кишат микробами!) была невыносима. Тело сковал парализующий ужас, и он мгновенно отбросил эту идею. Нет, он не готов.

Отвернувшись от окна, Дэн ощутил сухость во рту и дикий голод. Он не помнил, когда в последний раз ел нормальную еду. Хлеб с прошлого вечера уже, возможно, успел покрыться микроскопическими спорами плесени. Ему стало смешно и страшно одновременно: теперь даже простой завтрак превращался в повод для паники. Он двинулся на кухню в попытке отвлечься, но все предметы – от столешницы до дверцы холодильника – казались ему обволакивающими ловушками. Он машинально потянулся за антисептиком, который стоял на подоконнике. Руки его уже ныли, но мысль о том, что он может снова их «обработать», была сильнее всякой логики.

Когда он открыл холодильник, холодный воздух приятно обдал его лицо. Но еда внутри выглядела подозрительно. Обёртка сыра, возможно, уже тронулась чем-то; молоко, стоящее в открытой пачке, наверняка успело «заразиться» окружающими бактериями за ночь. Дэн понимал, что это обычный естественный процесс – в конце концов, люди так живут всегда. Но его мозг не желал принимать это как норму. «Я не могу есть это, не могу…» Его передёрнуло, а в груди защемило от обиды на самого себя. «Надо же чем-то питаться, иначе я умру с голоду». И тут же пришла насмешливая мысль: «А разве это не будет облегчением? Ликвидация проблемы за счёт ликвидации самого носителя страха». От такой мрачной шутки ему сделалось не по себе.

В конце концов, он принял решение выпить лишь стакан воды из-под крана, кипячёной накануне – и то с осторожностью, чувствуя, как каждая капля проползает по горлу. После этого он сел за кухонный стол, положив перед собой пустую тарелку и глядя на неё, как на символ собственной несостоятельности: тарелка есть, а еды нет, потому что он не может решиться на элементарный шаг – взять в руки что-нибудь съестное. Ему вдруг отчётливо представилось, что любая пища – это вторжение в его организм чуждых форм жизни, и такое воображение усиливало дрожь в руках.

Так прошли томительные часы. Он сидел, бродил по квартире, порой хватался за телефон, но так и не решался проверить сообщения. Мысли о работе, о родных, о друзьях – всё это всплывало и тонуло в тёмном потоке страхов. Он попытался включить телевизор в поисках хоть какой-то альтернативной реальности, но новости об очередном всплеске заболеваемости лишь усугубили его состояние. Ему показалось, что диктор на экране насмешливо говорит прямо ему: «Все твои страхи небезосновательны. Грязь повсюду, микробы сильнее человека, никто не застрахован». В этот миг ему захотелось разбить телевизор, чтобы не слышать эти слова, которые ещё глубже погружали его в яму отчаяния.

В какой-то момент он сообразил, что дверь в ванную снова приоткрыта, будто приглашая его вернуть к старому ритуалу. И он пошёл туда, как во сне. Снова включил воду, подставил руки, чувствуя и боль, и какое-то извращённое облегчение одновременно. «Вот моя жизнь теперь – вода, боль и страх», – мелькнуло в голове. И, несмотря на всю драматичность, он не мог не отметить внутреннее чувство горького юмора в том, как банальный акт мытья рук стал его проклятием. «Сартр бы посмеялся надо мной, – подумал Дэн, – назвав это гротескным символом свободы, обращённой в кандалы. Или, быть может, в моих страданиях он увидел бы очередное доказательство, что человек по природе обречён на одиночество и поиск смысла, который не найдёт никогда».

Когда он выключил кран и присел на край ванны, ему вдруг показалось, что всё происходящее – некий перформанс, поставленный специально для неведомой аудитории, которая наблюдает за ним сквозь чёрные стенки абсурда. Но кому нужно это представление, где главный герой пытается оттереть с себя то, что неподвластно человеческим усилиям? Ему вспомнились слова о том, что жизнь – это спектакль без репетиций и без зрителей, у которого нет режиссёра. Каждый сам себе режиссёр и одновременно актёр, и все действуют вслепую, не имея верных декораций, не зная, чем закончится постановка. А может, этот спектакль давно закончился, и он просто не успел заметить, что выход кланяться уже давно опустел?

Так, размышляя, он просидел несколько минут, глядя на мелкие капли, стекавшие со смесителя. И каждая капля звенела, как упрёк – он слышал в этих звуках эхо собственного пульса, словно по венам текли не кровь, а вода. Но ведь люди на 70% состоят из воды, не так ли? «Значит, я, по сути, и есть тот самый водяной мешок, который боится воды?» – с болезненной иронией подумал он. В этой мысли вмещалась вся нелепость человеческого существования: мы создаём в уме врагов, которые, возможно, являются частью нас самих. Грязь внутри и грязь снаружи; если микробы обитают в организме, не значит ли это, что мы неотделимы от них?

Наконец, он встал, направился к выходу из ванной и замер, видя в дверном зеркале собственную фигуру – измождённую, худощавую, с потускневшим взглядом. «Вот он я, – сказал он вслух, тихо, почти шёпотом. – Вот он человек, который хотел найти порядок в мире, а нашёл лишь бездну». Голос слегка дрожал, будто отдаваясь в пустоте квартиры. И никаких аплодисментов, никаких ответных реплик – только тишина, которая отдавала холодным эхом в стенах.

Он понимал, что это лишь начало его пути в зону полной самоизоляции и одержимости. И если он не найдёт в себе сил сделать шаг в обратную сторону, то в один из ближайших дней оно поглотит его целиком. «Но существует ли способ остановить это?» – спросил он сам у себя. Ответа не прозвучало. Возможно, способ и есть, но, чтобы открыть его, нужно отважиться выйти из собственной клетки страха и хотя бы попытаться ощутить, что означает «быть среди людей». А пока он был не способен даже на то, чтобы удержаться от бесконечного ритуала очищения.

Сложив руки на груди, Дэн осторожно прижал треснувшие ладони к рубашке, чувствуя болезненную пульсацию, но и некоторое странное тепло – тепло своего тела, которое, вопреки всему, продолжало жить. И эта жизнь, как ни прискорбно, была мостом между ним и окружающим миром, мостом, по которому гниль страха могла приходить к нему, но по которому когда-нибудь, возможно, может пробраться и спасение. Хотя сама идея спасения пока казалась иллюзорной, почти фантастической.

Он вышел в коридор, стараясь делать шаги осторожно, будто пол боялся обвалиться под его ногами. В прихожей смотрел на закрытую входную дверь. Всего один поворот ручки, и он выйдет наружу, окунётся в мир, полный микробов, но и полный хоть какой-то надежды. Он протянул руку к замку, но едва пальцы коснулись холодного металла, страх, словно ворон, ударил крыльями по его сердцу. «Нет, не могу», – прошептал он почти умоляюще, отдёрнул руку и попятился назад. Возможно, в другой раз, в другой день, он соберётся с силами и сделает это. А пока остаётся лишь скользить по кругу своего кошмара, испытывая его на прочность, пока тот не сотрёт его до конца.

Так продолжался его день – длинный, вязкий, наполненный тошнотворным чувством вины перед самим собой и беспомощностью перед тем, что называется реальностью. Он почти не замечал течения времени. Иногда ему казалось, что реальность стала чёрно-белой, обесцвеченной, как смазанная фотография. А потом его взгляд падал на руки, и алые ранки возвращали краски в поле зрения, болезненно напоминая, что в этом мире всё ещё есть кровь, жизнь, боль и – как ни парадоксально – надежда.

Но вот настанет вечер, и он снова окажется один на один с тенью своих тревог. Опять в его голову закрадётся мысль, что микробы не дремлют, что они уже поселились в его сознании. И он не сможет не прислушаться к этому зову воды, не сможет бездействовать. Ведь если он перестаёт мыть руки, он словно перестаёт существовать, теряет ту зыбкую оправданность, которую дал ему страх. В глубине ночи, возможно, краны снова начнут нашёптывать ему упрёки, раковина станет зеркалом, в котором он увидит кривое отражение собственной души. И утреннее солнце, в свою очередь, принесёт новый виток попыток справиться со всем этим или хотя бы на мгновение уняться.

Так замкнулось его бытие – без плана, без сценария, без гарантий. Только страх, вода и нескончаемый зуд от сознания, что человек, по сути, одинок перед лицом абсурда, свободен и в то же время прикован к своим собственным выбором. И где-то в этом всём, среди мучений и страха перед грязью, теплилось то, что, может быть, зовётся человечностью: способность чувствовать боль, плакать, надеяться. Но достаточно ли её, чтобы выбраться из этого порочного круга? Об этом Дэн, затаив дыхание, спрашивал собственное отражение. И в ответ слышал лишь глухую тишину, которую ломали капли воды, падающие в пустую раковину.