Бог есть!

Это сейчас я живу в большой, просторной квартире на десятом этаже кирпично-монолитного дома с охраной, с огромным застеклённым балконом, лифтом, мусоропроводом, раздельными ванной и туалетом, с разными современными прибамбасами на большой кухне, с метровоэкранным плоским телевизором в гостиной. А было время…

ПРОТИВ ЛОМА ЕСТЬ ПРИЕМ

– Всех убью, не подходите! – кричал отец, стоя у двери в нашу комнату и размахивая ломом.

А за его спиной громко плакала мама и голосил я, трёх- или четырёхлетний пацан, и ещё один мой брат, совсем крохотный, спал в глубине комнаты в зыбке.

Нас пришли выселять какие-то чужие дяди с тётями, и с ними был милиционер. Комната была в подлежащем сносу бараке, где во время войны и после неё жили то ли ссыльные, то ли пленные немцы, под конвоем строившие город Краснотурьинск. Потом их отпустили домой, но бараки эти долго не пустовали – их тут же заняли семьи «вербованных» на городские стройки, в том числе и наша.

В таком возрасте мало что запоминается, так, какие-то отдельные картинки. Я запомнил вот эту. И та комната, из которой нас всё же выгнали, чтобы сломать освобождённый барак и высвободить место под городскую новостройку, была также первым запомнившимся мне, приютившим нашу маленькую семью жильём.

В этом повествовании я хочу рассказать, как мои родители, а затем и я сам, став взрослым, решали пресловутый «квартирный вопрос», эту извечную проблему советских граждан (кстати, она и сегодня никуда не ушла, а возможно, даже стала более острой, так как раньше хоть государство обеспечивало людей жильём, а сейчас народу самому приходится всячески изворачиваться, чтобы заиметь собственную крышу над головой).

Я не собираюсь никого ругать за эту застарелую проблему или как-то анализировать её. Нет. Моя задача куда скромнее – просто описать на собственном примере, как в масштабах огромной страны решалась жилищная проблема её граждан. Для чего это нужно? – спросите вы. Для истории – отвечу я вам. Вот именно так, ни много ни мало, а именно для летописи, так сказать, собственной семьи.

Но вернёмся к нашим баракам. После того как нашу семью всё же выставили из бывшего немецкого коллективного жилья, пребывание в Краснотурьинске (отец там работал на алюминиевом заводе разнорабочим, а мама сидела с нами, малолетними ещё пацанами) без крыши над головой потеряло всякий смысл, и мы вернулись на историческую родину, в татарскую деревушку.

Там мы то ли жили у родителей отца, то ли у кого-то квартировали, это я точно не помню. Но зато хорошо запомнил, как спустя какое-то время разгневанная мама с младшим братом на руках (а я бежал следом) ушла пешком в соседнюю деревню за пять километров, где жили её родители. Оказывается, батяня мой загулял, и мама ушла от него и забрала с собой детей. Вскоре отец и вовсе исчез из деревни вместе со своей пассией.

А мы с уже подросшим братцем без конца орали на два голоса, требуя батю. И мать не выдержала. Она отыскала через знакомых и родственников адрес отца, сгребла нас в охапку и отправилась в Казахстан, где обосновался отец.

Это оказалось маленькое, дворов на сотню с небольшим, сельцо на берегу Иртыша. Помню, как отец обалдело смотрел на нас, когда жарким летним днём мама нашла его на берегу живописного, поросшего камышами озера, где он ловил щук и окуней.

Мы шли к отцу по зелёному лугу, над нашими головами порхали бабочки, на ярких цветах копошились толстые мохнатые шмели, а он стоял, опираясь на длинное удилище и раскрыв рот. А когда я побежал к нему, путаясь ногами в высокой траве и крича: «Папа, папа!» – он бросил удочку и побежал мне навстречу. Так наша семья воссоединилась вновь.

А как же отцова любовница? – спросите вы. Да не знаю, я её не видел даже или просто не запомнил. А мы остались в этом селе со смешным названием Пятерыжск (потом я узнал, что называлось оно так не из-за наличия в нём рыжих людей, а потому, что эта бывшая казачья застава стояла на пятом по счёту не то от Омска, не то от Железинской крепости «рыжике» – глубокой рытвине, промытой в жёлтом песке ручьями).

ОРДЕР НА МАЗАНКУ

Здесь шёл подъём целинных земель, и люди были нужны. Но жить при этом нам было негде: той комнаты, которую снимал отец, ему и его пассии хватало, а на семью из четырёх человек этого было очень мало. Да и мама ни за что не захотела бы здесь жить по понятным всем, я надеюсь, причинам. Но свободных домов в селе не было. И нас поселили в саманном помещении на краю села, на одной половине которого часами тарахтела дизельная электростанция, а вторая была приспособлена под столярную мастерскую.

Мастерскую перевели куда-то в другое место, а в её половине и поселилась наша семья. Мне на всю жизнь запомнились надоедливый грохот дизель-генератора, более чем хорошо слышный через тонкую перегородку, подрагивание и позвякивание посуды на столе от его вибрации и как в нашей комнате всегда стоял запах солярки, просачивающийся даже через стену. Казалось, соляркой пахнут даже мамины вкусные супчики.

Электростанция ревела только до полуночи, и хоть спать мы могли в тишине. Но когда в деревне случались свадьбы или какие-то другие торжества, мотористам «заносили», и они гоняли свой грохочущий дизель часов до двух-трёх ночи.

К счастью, мы прожили в этом кошмаре (хотя мне-то тогда было весело и интересно!) немного, месяца два, наверное. И потом нам от совхоза – нет, ещё от колхоза, совхозом он стал в начале шестидесятых, – выделили двухкомнатную мазанку. Тут, наверное, надо будет пояснить, что такое мазанка и какие вообще дома возводились в степной местности, где не было строительного леса.

Жильё, как, впрочем, сараи и бани, здесь строилось из самодельного кирпича – самана – и камышитовых матов (тростник в изобилии рос на пойменных озёрах в луговине). Были ещё «плетёнки» – это когда по контуру будущего строения ставят ивовые плетни в два ряда, а промежуток между ними засыпают землёй и утрамбовывают. Но во всех случаях полученные таким образом помещения обмазывают глиной (штукатурят), а затем уже белят известью, почему они и назывались мазанками.

Были в Пятерыжске и деревянные дома, но они большей частью строились в дореволюционный период – и какое-то время даже при советской власти – зажиточными казаками, которые имели возможность закупить и доставить из Сибири по Иртышу строевой лес. А позже для колхозников и совхозников «ляпались» именно вот такие дома, из более доступного и дешёвого строительного материала.

Эти дома имели плоские, немного овальные крыши, также обмазанные глиной, и в иные годы на них могли вырасти шампиньоны. Иногда крыши эти покрывали толем. Земляными же и покрытыми толем были и полы – далеко не каждый хозяин мог позволить себе выложить деревянный пол. Впрочем, дома эти хорошо держали тепло – если, конечно, нормально их топить, а в знойные летние дни хранили комфортную прохладу.

КИЗЯК ВМЕСТО ДРОВ

Большой проблемой было топливо. Отец телегами привозил сушняк, который он подбирал или срубал в прибрежных пойменных рощах, в которых росли вербы, осины и тополя; их мы потом с моим подросшим младшим братом распиливали на чурбачки и складывали в поленницы под забором.

Но эти тонкие и сухие дрова прогорали очень быстро и шли главным образом на растопку. На зиму же нужны были более солидные дрова, чтобы если и разгорались медленно, то и горели потом долго, поддерживая тепло в доме часами. А для таких дров нужно было спиливать или срубать уже целые толстоствольные деревья, для чего нужно было покупать у лесника порубочный билет или что-то в этом роде, уже не помню.

Лесник наш жил в соседней деревне, и отвечал он за огромный лесной участок, протянувшийся на десятки километров по берегу Иртыша. А ездил он присматривать за своим участком на мягкой подрессоренной бричке. И не по лесу ездил, а тихонечко по деревне, и высматривал, у кого за забором видны свеженапиленные дрова. Он всех мужиков знал – как в своей деревне Моисеевке, так и в Пятерыжске. И, естественно, знал, кому он продавал порубочные билеты, а кому нет.

Завидев явно незаконно заготовленные дрова, лесник мягко подкатывал на своей таратайке к такому двору, привязывал лошадь к забору и шёл выявлять браконьера. Обычно всё сводилось к тому, что лесник прочно усаживался с хозяином двора за стол и под белоголовую-другую вёл с ним душеспасительные беседы. А в конце застолья прятал в карман синенькую или красненькую кредитку – насколько удавалось хозяину-браконьеру сговориться с блюстителем лесного законодательства – и уезжал восвояси в добром расположении духа. И мы могли и дальше спокойно топить свою прожорливую печку ивовыми или осиновыми полешками.

Напротив нас, наискосок, жило семейство казахов (их, кстати, в Пятерыжске было очень мало, всего несколько дворов). Так те топили свою печь кизяком – высушенными лепёшками навоза, смешанного с соломой. Этот кизяк они очень умело изготавливали и сушили в высоких, похожих на термитники буртах всё лето. Запах кизячного дыма помню до сих пор, и был он не то чтобы вонюч, но весьма своеобразен, даже не знаю, с чем его сравнить.

Соседи-хохлы прогревали своё жилище путём сжигания в печи… соломы! Она прогорала, правда, очень быстро, но и жар давала мгновенно, даже чугунная плита у них становилась малиновой. А ещё одна семья, папа в которой был механизатором, топила свою печь соляркой, которая впрыскивалась в неё под давлением из форсунки! И у них дома постоянно воняло этой соляркой всю зиму, как в том помещении, в котором мы жили через стенку от электростанции. С дровами в степной зоне всегда было плохо, стоили они дорого, вот народ и выкручивался как мог.

Это было в пятидесятые-шестидесятые годы. А в семидесятые, когда в Экибастузе, с объявлением там ударной комсомольской стройки, одновременно стали разрабатывать сразу несколько угольных разрезов и угля там стало хоть завались, его стали развозить и продавать по вполне сносным ценам и по сёлам области (от нас Экибастуз был на расстоянии примерно четырёхсот километров). Вот когда с топливом в деревне стало значительно проще, и уже не надо было так изобретательно выкручиваться, чтобы протопить своё жилище.

ЗЕМЛЯНЫЕ РАБОТЫ НА ДОМУ

Но вернёмся в тот дом, который колхоз определил моим родителям как нужным для него работникам (отец был молотобойцем в кузнице, мама – на разных сезонных работах) в постоянное пользование. Дом этот был уже с двором, сараем и коровой в нём – обзавелись ею почти сразу, а то как же без молочка?

Я ещё в школу не ходил, братцу моему было всего три года, и моей обязанностью было присматривать за ним в отсутствие родителей – днём ли, когда они были на работе, а то и вечером, когда они иногда уходили в сельский клуб на индийский фильм. И однажды мы с братцем учудили такую хрень, что мама наша потом без слёз и смеха вспоминать об этом не могла.

Они с отцом ушли на двухсерийный фильм, оставив нас под замком, а когда вернулись – в прямом смысле обалдели. Мы с братом были буквально вываляны в земле: она у нас была на руках, в волосах, на физиономиях, чёрными были наши коленки, а земляной пылью было запорошен весь пол на кухне. Я выше упомянул, что не все пятерыжцы в конце пятидесятых могли позволить себе в домах деревянные полы. Вот и в нашем саманном жилище он был земляной, закрытый сверху толем.

Так как нам с братцем наскучило без дела сидеть и ждать родителей, когда они вернутся с трёхчасового сеанса, то мы надумали поиграть в строителей земляного карьера. В нашем распоряжении имелись машинка-самосвал (заводская) и экскаватор, роль которого выполнял железный припечный совок.

Мы отвернули в одном углу кухни кусок толя, я копал карьер и загружал грунтом машину, а братец отвозил его и сваливал в другом углу. Периодически мы менялись ролями, что делало нашу тяжёлую работу социально справедливой. Ещё бы часок – и мы бы прорыли дыру на волю. Но тут вернулись родители и остолбенели при виде освоенных нами земляных работ.

Я почему-то тот момент не запомнил, но, по всей видимости, нас (по крайней мере, меня, как старшего) угощали далеко не пряниками. И то: вместо того чтобы спокойно обсудить за чашкой чая все перипетии только что просмотренного «Бродяги» с неповторимым Раджем Капуром в главной роли и потом улечься спать, родителям пришлось срочно растапливать печь, греть воду и купать нас, а также возвращать обратно почти кубометр выкопанной земли, утрамбовать её и вновь накрыть толем…

Это, кстати, было не единственное наше жилище в Пятерыжске. Родители даром время в тёмные ночи, когда электричество в дома сельчан подавали не полные сутки, не теряли. И к середине шестидесятых нас у них было уже четверо: три брата и сестрёнка. За это время наша разросшаяся семья поменяла три совхозных дома.

ДОМ, МИЛЫЙ ДОМ!

В армию осенью 1969 года уходил из трёхкомнатной квартиры. Ну, третья комната – она хоть была у нас как столовая, там стояла и кровать, на которой мог спать любой желающий. Обычно в столовой дрых или поддатый батя, если мама не пускала его во взрослую спальню, или я, поздно вернувшийся с какой-нибудь «тусовки».

В этой квартире уже всё вроде было как у людей: и пол деревянный, и шиферная двускатная крыша. Но всё же нам здесь было тесновато. И потому, когда я вернулся из стройбата готовым сварщиком и меня тут же приняли в штат тракторной бригады – и получалось, что на совхоз работали уже три члена нашей семьи, а вскоре к нам присоединился и вернувшийся в деревню после окончания профучилища средний братан, – руководство хозяйства сочло необходимым выделить на нашу семью четырёхкомнатную половину вновь выстроенного щитосборного дома.

Строители при его возведении сделали большой шаг к цивилизации: квартира была снабжена системой водяного отопления! Правда, роль котельной при этом играла наша же кухонная печь, в которую и был вмонтирован небольшой котёл. И температура в доме зависела от нас самих: как протопишь печь, так и погреешься. Но у нас уже всегда был уголь, и трёх-четырёх вёдер его хватало на целые зимние сутки. Летом печь, понятное дело, не топили, потому как готовили всё на газовой плите.

Этот дом был самым уютным из всех, в которых нам пришлось жить в Пятерыжске. Вообще, я хочу заметить, что жизнь в деревне по всей стране, в том числе и в Казахстане, только-только наладилась в семидесятых-восьмидесятых годах. Люди стали неплохо зарабатывать, появился достаток; телевизоры, холодильники, стиральные машины считались уже не роскошью, а вполне заурядными приметами обихода. Парни и девчата одевались не хуже городской молодёжи. Пацаны вечерами носились наперегонки по сельским улицам на мотоциклах, во дворах у сельчан появились «москвичи» и «жигули». Их было бы больше, но на такую серьёзную и дорогую технику надо было выстоять многомесячную очередь.

Людям на селе было чем заняться, и рабочих рук даже не хватало. В нашем четвёртом отделении совхоза «Железинский» на тысячегектарных полях выращивались пшеница и ячмень, многолетние травы, подсолнечник, кукуруза. В дойных гуртах насчитывались сотни коров и телят, животноводы производили и сдавали государству молоко и мясо. Жизнь в селе кипела: постоянно рокотала техника, уезжающая для работы в полях или на лугах, где заготавливались корма, с раннего утра зудели доильные аппараты и задорно переругивались доярки и скотники, гудел сепаратор, перегоняющий молоко в сливки, за которыми приезжал молоковоз из райцентра.

Конечно, молодёжь и тогда старалась уехать в город. Но ведь немало было и таких, что оставались после школы или, помыкавшись в городе, возвращались домой, и им обязательно находилось дело. Теперь всё это, увы, в прошлом. На мою родную деревню без слёз смотреть невозможно. Здесь полностью свёрнуто всё сельскохозяйственное производство – оно всегда ведь было убыточным из-за высокой себестоимости мясо-молочной продукции и низкой урожайности как зерновых, так и кормовых культур (зона рискованного земледелия).

Это советское государство, как мы его, неблагодарные, не ругали, могло позволить себе покрывать убыточность сельскохозяйственного производства, так как оно думало не только о выгоде, но и о людях. А так как мы сейчас идём по пути капиталистического развития, то от всего, что нам невыгодно, отказываемся. Все совхозы накрылись, что называется, медным тазом. На селе у нас не стало работы, и народ начал разъезжаться.

Сейчас от былого Пятерыжска не осталось, пожалуй, и половины. Село стоит в руинах от заброшенных домов, тех самых – саманных, камышитовых, щитосборных… И наша половина дома тоже стала нежилой – её используют теперь то ли как сарай, то ли как гараж; вот съезжу нынче туда, посмотрю, уроню скупую мужскую слезу. А может, и поплачу от души на развалинах родного гнезда, в котором наша семья (всего один год вся целиком, а потом всё уменьшаясь и уменьшаясь, пока дома не осталась одна мама) прожила целых четырнадцать лет. Как нигде долго.

НА КВАРТИРЕ У БАБЫ МАНИ

Я уехал в райцентр осенью 1972 года, поскольку был приглашён на работу в редакцию районной газеты «Ленинское знамя». Конечно, вопрос: как это получилось? Начал пописывать, мне показалось, что получается. Послал рассказ в газету, а они взяли и напечатали. Написал и послал второй – опять публикация. Потом меня попросили написать кое-что уже по редакционному заданию – справился. Ну а журналистов в районке не хватало всегда, вот меня и пригласили.

В райцентре я никого не знал, жить мне было негде. На первое время меня приютила мама моего приятеля Гриши Витковского (увы, его уже нет в живых). Он у нас работал заведующим клубом, районное управление культуры послало, а мама осталась в райцентре. Вот к ней меня Гриша и определил:

– И ей не так страшно и скучно будет, и тебе на работу недалеко ходить.

Кстати, домишко, в котором жила Гришина мама, баба Маша, тоже был саманным и всего на две комнаты, одна из которых была в то же время и кухней.

Вот напротив печки я и поставил свою панцирную кровать. За жильё платил символическую цену – трёшку в месяц, да и ту добрая старушка не хотела брать. Продукты я привозил из деревни: мясо, картошку, что-то там ещё. До работы мне действительно было пройти всего метров сто. Удобно, конечно, но делить как-то с бабкой тесное жилище, в котором у меня не было даже своего стола, слушать её рассказы, что болит то там, то здесь, было, что называется, «не комильфо».

Но вскоре моя жилищная проблема была решена кардинальным образом. Заместитель редактора Калиновский получил назначение на должность редактора новой экибастузской объединённой (одновременно городской и районной) газеты «Вперёд». Там ему уже выделили благоустроенное жильё, и в один из ноябрьских дней он съехал со своей двухкомнатной квартиры в двухэтажном каменном доме (из силикатного кирпича) по улице Ленина.

Эта квартира была закреплена за редакцией, и шеф сказал мне:

– Завтра утром помоги Калиновскому погрузить его вещи в машину. Он тебе потом отдаст ключи, тут же занимай квартиру. Пропиской, ордером займёмся позже.

И на следующий день, ранним ноябрьским утром, под обильным снегопадом, в жёлтом тусклом свете редких уличных фонарей, я топал с позванивающей панцирной кроватной сеткой на спине и связанной в узел постелью к своему будущему постоянному жилью.

У подъезда Калиновского уже стоял грузовик с откинутым бортом кузова, куда сноровисто грузили замредакторские вещи сам Владимир Мартынович, ответсекретарь Леонид Павлович Кишкунов, тоже живущий в этом доме, корреспондент Гена Державцев, он же сын редактора, и толстенький и жизнерадостный, с исходящей паром на лёгком морозце открытой волосатой грудью редакционный шофёр Толя Загородный.

– Заноси своё барахло в дом и присоединяйся к нам, – приказал Калиновский.

«НУ, ЖИВИ!» – СКАЗАЛ ОН

Я затащил в открытую настежь квартиру на втором этаже свою постель и успел отнести к машине то ли табуретку, то ли тазик, не помню, – и погрузочные работы закончились. Мы ещё покурили все вместе в пустой затоптанной квартире с повсюду рассыпанными газетами и журналами, и Калиновский отдал мне ключи.

– Ну, живи! – просто сказал он.

И уехал в Экибастуз. Больше я его не видел.

Квартира была двухкомнатная, с полезной площадью в тридцать два квадратных метра, благоустроенная и даже с балконом. Правда, из всех удобств исправным было только центральное отопление, водопровод и канализация почему-то не работали. По нужде жильцы дома ходили в общий сортир на несколько кабинок в конце двора, а воду брали из колодца, спрятанного в надстроенной над ним дощатой будке. Вода, надо признать, была замечательно холодная, от неё даже ломило зубы.

Бесполезную ванну я использовал для хранения пустых бутылок – был же холостым, и ко мне постоянно наведывались коллеги из редакции, приезжающие из деревни по каким-либо делам односельчане. А у нас же не принято ходить в гости с пустыми руками.

Но жениться мне всё же пришлось, причём в срочном порядке. Редактор припугнул, сказав, что в райисполкоме прознали, что я один шикую в двухкомнатной квартире, а это непозволительная роскошь при всеобщей остро стоящей жилищной проблеме. Кстати, в деревне у меня кое-кто просто на уши встал, узнав, что я, не успев уехать в райцентр, стал владельцем благоустроенной квартиры: как? за какие такие заслуги? Да, блин, вам-то какое дело?

Но если своим я ещё мог так ответить, то в райисполкоме такой довод не мог быть принят. Там захотели кого-то ко мне подселить. Шеф вызвал меня к себе и прямо сказал: женись, хотя бы формально. Иначе квартира, всегда негласно державшаяся за редакцией, уплывёт, если раньше меня женится ещё неизвестный мне кандидат на подселение. Тогда меня просто переселят в какую-нибудь общагу, чтобы я не мешал счастливой жизни вновь образованной семейной ячейки.

А у меня, признаться, и кандидатуры-то подходящей на примете не было. Я всего одиннадцать месяцев прожил дома после армии. Успел, правда, погулять сначала с агрономшей приезжей, потом с учительницей, тоже не местной (свои девчонки-ровесницы или учились в это время в городе, или уже повыскакивали замуж); что-то у меня ни с одной не склеилось, и на них потом женились мои приятели.

Тем не менее, невеста для меня отыскалась: была на примете девчонка, не местная, жила на той стороне Иртыша. Родители наши дружили и наезжали иногда друг к другу в гости. Вот её-то я и привёз в свою бывшую холостяцкую двухкомнатную берлогу. Сыграли свадьбу и зажили чин по чину.

КОСТИ МАМОНТА В ВАННОЙ

Бутылки все сдал, ванна опять освободилась, но водопровод до сих пор не был налажен. Тогда мы в ванне стали хранить картошку, а в самом помещении я стал складировать… кости мамонтов. Я их находил на берегу Старицы, древнего русла Иртыша, куда ходил ловить ельцов и подъязков, и, как давний любитель старины (ещё с детства мечтал стать археологом), не мог пройти мимо таких артефактов, а тащил их домой. Вскоре в ванной комнате скопилось центнера два древних костей: огромная голень мамонта (как я только допёр её!), пара обломанных бивней, несколько зубов, рёбра, ещё что-то.