Россия, которую мы потеряли. Досоветское прошлое и антисоветский дискурс

УДК 316.75(47+57)

ББК 63.3(2)6-72

Х12

НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ

Научное приложение. Вып. CCLXXVII

Перевод с английского Т. Пирусской

Павел Хазанов

Россия, которую мы потеряли: Досоветское прошлое и антисоветский дискурс / Павел Хазанов. – М.: Новое литературное обозрение, 2025.

Почему газета «Коммерсант» выбрала написание с твердым знаком на конце, Храм Христа Спасителя был восстановлен, а «Сибирский цирюльник» стал блокбастером в новейшей России? Какую роль сыграли воспоминания о дореволюционном прошлом в легитимации сегодняшних российских элит? Книга Павла Хазанова – это попытка реконструировать генеалогию антисоветского дискурса о досоветской истории. Рассматривая, как, на протяжении многих лет и несмотря на конфронтацию друг с другом, такие фигуры, как Анна Ахматова, Григорий Померанц, Юрий Лотман, Натан Эйдельман и Булат Окуджава с одной стороны, и Василий Шульгин, Александр Солженицын, Владимир Солоухин и Никита Михалков с другой, вырабатывали консенсус о привлекательности дореволюционной эпохи. Автор показывает, как их видение этой эпохи повлияло на идеологию постсоветской России и почему многих так очаровал образ «России, которую мы потеряли», содержащий в себе консервативный и реваншистский заряд. Павел Хазанов – профессор Ратгерского университета, специалист по культуре позднего СССР и постсоветской России.

В оформлении обложки использованы фрагменты работ Д. А. Пригова «Скважины» (1973), «Скважина» (1974). Собрание семьи художника.

ISBN 978-5-4448-2821-2

Publisher’s edition of The Russia That We Have Lost by Pavel Khazanov is published by arrangement with the University of Wisconsin Press.

© 2023 by the Board of Regents of the University of Wisconsin System. All rights reserved.

© Т. Пирусская, перевод с английского, 2025

© А. Мануйлов, дизайн обложки, 2025

© Д. А. Пригов, рисунки на обложке, 1973, 1974

© OOO «Новое литературное обозрение», 2025

Русская версия книги посвящается оставшимся Фельдманам и Головатым

Предисловие к русскому изданию

Кажется, эта книга изначально должна была быть написана по-русски, в России. Многие ее персонажи хорошо знакомы любому русскоговорящему читателю. Ход их мыслей порой будет узнаваем вами с полуслова. Прошу прощения за нудные объяснения от Капитана Очевидность – ведь вы читаете перевод книги, написанной для англоязычной аудитории, где фильмы Михалкова вечером по телевизору никому не показывали, где рекламу девяностых о сборе денег на стройку храма Христа Спасителя никто не помнит, где шутки Пелевина на эту тему (например, «храм Христа-Спасателя») никому ничего не говорят и где даже такие исторические вехи, как 1917 год, представляются хорошо образованному неспециалисту очень смутно.

В каком-то альтернативном пространственно-временном континууме я, наверное, действительно вырос и стал ученым в России. В реальности же судьба распорядилась иначе и странней. Хотя родился я в Москве, в 1990‑е годы, будучи десятилетним ребенком, я уехал в Сан-Франциско и с тех пор мало бывал в России. Русский язык я сначала подзабыл, а потом выучил заново, уже в аспирантуре. Пишу я по-русски с ошибками (не грубыми, надеюсь). Даже самовара у меня нет. Тем не менее, когда наступило время формулировать научный проект, память вернула меня назад в детство, в те самые «лихие девяностые», из которых моя семья эмигрировала и которые, вероятно, на всю жизнь остались для меня манящей загадкой. Откуда они взялись? Что тогда, собственно, случилось? Откуда тот жизненный заряд, порой страшноватый, который та эпоха внесла в мое личное становление? Откуда та самоочевидная трактовка происходящего, порой ложная, среди поколения моих родителей, что сыграла решающую роль в последующем развитии России? Эта книга – мой личный ответ на эти вопросы. Ответ этот, как мне представляется, порожден в заочном споре между моим мировоззрением человека, выросшего в американском леволиберальном гражданском обществе и научно-гуманитарной среде, и мировоззрением моих родителей и их сверстников, образованных выходцев из столиц позднего СССР. К этому спору и к вытекающему из него видению новейшей российской истории явно питает интерес аудитория западных славистов, для которых я в первую очередь писал монографию. Хоть и с неким опасением, я тем не менее очень рад теперь представить мою работу на поверку читателям, думающим по-русски и знающим современную российскую культуру и историю много лучше, чем я.

Я хотел бы поблагодарить всю команду издательства НЛО за продвижение проекта в столь молниеносные сроки, особенно учитывая обстоятельства в сегодняшней России. В частности, огромное спасибо Ирине Прохоровой за изначальный интерес, Александру Дмитриеву и Кириллу Кобрину за поддержку, Татьяне Пирусской за замечательный перевод и Татьяне Тимаковой за кропотливую редактуру.

Американское издание книги было посвящено моим родителям, которые в чем-то все-таки правы. Русское издание хочу посвятить родственникам, оставшимся в России. Они тоже в чем-то правы. Надеюсь, что в Прекрасной России Будущего мы сможем все это обсудить в теплом семейном кругу.

Предисловие к американскому изданию

Мысль, что я когда-нибудь напишу книгу, уже приходила в голову некоторым людям, причем много лет назад. В седьмом классе, например, мистер Порье, изучив мой первый опус, весьма далекий от нынешнего, – собственно, это была пьеса, – позволил мне прочитать его вслух одноклассникам, таким же постсоветским иммигрантам, как и я (о чем там шла речь, сейчас лучше не пересказывать). Головокружение от успеха направило меня на стезю гуманитария, и хотя перо мое больше не дерзнуло творить с прежним размахом, зато у меня были замечательные учителя, в том числе Рэнди Кинэви (светлая ему память), Кен Рейнхард, Митчем Хюлс, Мишель Хуневен, Тамар Бояджан и многие другие. Они научили меня думать и преподавать. Я улавливаю отголоски их мыслей во всех работах, когда-либо написанных мной. Я счастлив, что мне наконец представилась возможность назвать их имена и поблагодарить их на страницах книги.

Замысел этого проекта возник во время семинара в Принстонском университете, в ходе бесед с Сергеем Ушакиным, неутомимым организатором всего, а также Кевином М. Ф. Платтом, Марком Липовецким, Ильей Кукулиным, Александром Эткиндом, Элиотом Боренстайном и другими. Многие из них оставались моими собеседниками и поддерживали меня в работе в последующие годы. Кевин, мой научный руководитель в аспирантуре Пенсильванского университета, прочел и откомментировал почти все редакции всех частей этой книги, в том числе раннюю версию первой главы на сто страниц, достойную разглагольствований Глазунова и Дугина. Нет слов, которые выразили бы, как я благодарен Кевину за его подвиг, но отплатить ему за столь же щедрое хлебосольство я все-таки надеюсь. Энциклопедические знания Марка Липовецкого о современной русской культуре на протяжении многих лет служили мне поистине бесценным источником. К тому же многие части этой книги, равно как и других моих работ, были написаны благодаря его приглашениям принять участие в многочисленных мероприятиях Ассоциации славянских, восточноевропейских и евразийских исследований (ASEEES), Американской ассоциации преподавателей славянских и восточноевропейских языков (AATSEEL) и региональных семинарах. Еще один мой великодушный читатель – Илья Виницкий, глубоко изучивший риторику русских консерваторов XIX века и тем самым помогший мне понять ее позднейших наследников. Росен Джагалов появился в Пенсильванском университете как раз вовремя, чтобы заставить меня задуматься о политических взглядах позднесоветской и постсоветской интеллигенции. Хотя в финале этой книги встречается всего несколько отсылок к Средневековью, Юлия Верхоланцева существенно расширила мое понимание того, какую роль в риторике советской интеллигенции играло историческое прошлое. Я благодарен и за многие часы наших бесед в коридорах Уильямс-холла – о моей работе и на темы, связанные со славистикой в целом. Спасибо Питеру Холлуорду и Дэвиду Казанджану, примирившим меня с континентальной философией. Спасибо Питеру Холквисту и Бену Натансу, открывшим мне историю как научную дисциплину, с которой литературоведение – моя прямая специальность – может пребывать в продуктивном диалоге. Особая благодарность – Хаммаму Алдури, который однажды чудесным образом воплотился в лифте Библиотеки Ван Пелт в самый подходящий момент, чтобы стать, в некотором смысле, моим теоретическим терапевтом. Со своим отменным знанием континентальной традиции, Хаммам помог мне отточить аргументацию и, я надеюсь, удержал меня от низвержения в пропасть поверхностного философствования, что порой случается с литературоведами, любящими поиграть на соседней поляне. Спасибо и друзьям из Пенсильванского университета, благодаря которым «жизнь ума» не казалась чем-то излишне носозадирающим и переоцененным, особенно Майе Винокур, Алексу Мошкину, Хелен Штур-Роммерейм, Алисон Ховард, Сэму Касперу, Якову Фейгину, Алексу Хазанову и Соне Голланс. Отдельное спасибо психотерапевту, посоветовавшей мне «стать как водоросли».

В Европейском университетском институте во Флоренции паста в кафетерии всегда была аль денте, эспрессо щедро спонсировался, склоны холмов всегда зеленели, беседы неизменно увлекали, игра в футбол впечатляла, а еще удавалось кое-что читать и писать. Max Weber Fellowship и Александр Эткинд подарили мне чудесный плодотворный год, в течение которого основные тезисы этой книги обрели окончательную форму. Благодаря семинару по позднесоветской субъектности, проведенному в Европейском университетском институте весной 2018 года, я также познакомился с Анатолием Пинским, невероятным собеседником, знающим советскую историографию до таких тонкостей, что остается только завидовать. Отдельное спасибо почти бесплатному детскому саду Европейского университетского института, расположенному (как говорят) рядом с садом из «Декамерона» Боккаччо, – благодаря ему наше пребывание в Италии оказалось возможным в материальном отношении. А главное, было приятно провести год среди коллег и друзей, включая Венету Иванову, Виктора Петрова, Геннадия Яковлева, Катю Мотыль, Райана Дана, Мишку Синху, Дж. П. Слайта, Блэйка Смита, Анджело Каглиоти, Дениса Гореа, Сахар Неджати-Каримабад, Тома Завишу и Кэтрин Гриффитс.

Кафедра германских, русского и восточноевропейских языков и литератур Ратгерского университета (Rutgers University, New Brunswick) вот уже шесть лет служит мне замечательным научным домом. Спасибо Эдите Бояновской и Фатиме Накви, которые привели меня сюда, а также Марте Хелфер и Эмили Ван Баскирк, которые неутомимо поддерживали меня через все бюрократические перипетии, поделились со мной опытом работы в университете и стали для меня образцом блестящих руководителей, ученых и преподавателей. Большая радость – работать и общаться с такими потрясающими и дружелюбными коллегами, особенно с Хлоей Китцингер, Кори Андерсон, Николасом Ренни, Николой Берман, Майклом Левином, Региной Карл, Домиником Цехнером и Александром Пичугиным. Йохен Хелльбек и Белинда Дэвис помогли мне наладить контакты с кафедрой истории; Белинда и Садия Аббас ввели меня в Ратгерский центр исследований Европы (CES). Энди Паркер и Джанет Уокер радушно приняли меня на кафедре сравнительного литературоведения, Сьюзан Мартин-Маркес – на кафедре киноведения, а Джейн Шарп познакомила меня с кафедрой искусствоведения и удивительным собранием русского и советского нонконформистского искусства в Музее Зиммерли, куратором которого она является. Хочу поблагодарить и всех студентов, посещавших мои курсы, особенно «Россия – империя или нация?» и «Россия после Сталина». Ничто не дает такой возможности уточнить собственные формулировки, как диалог с замечательными студентами, прикасающимися к теме впервые и именно поэтому способными подвергнуть сомнению тезисы, которые порой оказываются не столь однозначными, как представляется на первый взгляд.

Последние правки я вносил в Центре Клюге при Библиотеке Конгресса, где мне посчастливилось провести два плодотворных семестра академотпуска. Благодарю Трэвиса Хенсли, Майкла Стратмоэна, Дэвида Конте и остальную команду во главе Центра Клюге, библиотекарей-русистов в Европейском читальном зале, оказавших мне неоценимую помощь. Рад был провести почти год в общении с коллегами и друзьями в Вашингтоне, особенно с Джулей Лейкин, Джеффом Уайтом, Мэттом Мэнголдом, Брэдли Горски и Джошом Яфе. Благодарю также Ребекку Валковиц, тогдашнего декана факультета гуманитарных наук Ратгерского университета, которая помогла организовать этот академотпуск и всячески поддерживала мою работу.

Было огромным удовольствием работать с Эмбер Седерстрём, Джессикой Смит, Шейлой Макмэхон и остальной командой издательства Висконсинского университета, где так гладко завершилась первая, английская, версия этого проекта. Я особенно признателен Александру Михайловичу и другим рецензентам, любезно согласившимся прочитать мою рукопись и высказать свои замечания, и Элизабет Стерн – редактору высшего класса. Я также благодарю Энсли Морс и Элиота Боренстайна, прочитавших книгу и одобривших ее окончательный вариант. Отдельное спасибо Роберту Киму, предоставившему мне фотографию торгового дома «Пересвет», сделанную им в 1993 году. Более ранняя версия третьей главы публиковалась как отдельная статья в Slavic and East European Journal (Khazanov P. The Most Important Thing is to Remain a Human Being: Decembrist Protest, Soviet Lichnost’, and the Post-1968 Mass-Market Histories of Natan Eidelman and Bulat Okudzhava // Slavic and East European Journal. 2021. Vol. 65. № 3. P. 478–498).

В течение всей научной карьеры мне необыкновенно везет с компанией хороших друзей, обычно разбросанных по разным университетам, но ежегодно съезжающихся на несколько головокружительных дней на конференции Ассоциации славянских, восточноевропейских и евразийских исследований и Американской ассоциации преподавателей славянских и восточноевропейских языков, – благодаря им в лабиринтах гостиниц, где проводятся эти встречи, чувствуешь себя как дома. Джейсон Сипли, Фабрицио Фенги, Аня Айзман, Даниил Лейдерман, Эмили Ванг, Даша Езерова, Настя Осипова, Рита Сафарянц, Мариета Божович и многие, многие другие участвовали в секциях и круглых столах, на протяжении многих лет комментировали разные части этой книги и порой после сессии докладов в восемь утра не отказывались от «кровавой Мэри» в ресторане неподалеку.

Сарит и Джонатан Грибец, а также Эстер Дрейфус-Каттан помогали мне ориентироваться в мире науки с тех самых пор, как стали моей семьей. Они совершенно не были обязаны этим заниматься, но занимались! Эстер даже читала мою магистерскую по философии, лишенную, честно говоря, всякого смысла, о чем она вежливо умолчала, и это очень мило с ее стороны. Шломо Каттан и Мири Левенштейн, Эстер, Сарит и Джонатан, Лиор и Этти, Женя, Наоми, Исролек, Сара-Циля, Эстер-Хая – вы лучшая семья, какую только можно себе пожелать.

Зачем русскому гуманитарию писать книгу, если не для того, чтобы доказать, что его родители-интеллигенты заблуждались? Но я в конечном счете полагаю, что мои родители, Борис и Людмила, были правы – не во всем, но в главном. Им я и посвящаю свою книгу.

Габриэла Кэролайн Каттан-Хазанов – из Лос-Анджелеса в Лондон, потом в Вашингтон, Филадельфию, Флоренцию, снова в Филадельфию, в Филадельфию эпохи ковида и, наконец, в Южную Филадельфию… ты, не сдаваясь, остаешься с тем, кто выбрал, скажем прямо, странную профессию, чьи шутки, скажем прямо, обросли бородой и кого смысл песни Say My Name поверг в избыточное недоумение (может, этот парень просто не помнит ее имени?). Вот почему я люблю тебя, хоть ты и присвоила мой монитор, мои наушники и мой рабочий стол (ничего страшного, оставь их себе – у меня как раз пополнение в исследовательском бюджете).

Ноэми, Яша и Изя мало что знают о досоветской или позднесоветской интеллигенции, но часто высказывают ценные мысли – например, что где-то в радиусе четырех кварталов может находиться фургон мороженщика и что его поиск – занятие куда более увлекательное и осмысленное, чем попытки разобраться в очередном выхлопе катастрофической российской политики.

Введение

Россия незадолго перед катаклизмом была многогранна и многообразна. Существовала Россия чиновников: Акакий Акакиевич, Каренин, городничий; была Россия воинской доблести и славы: Бородино, оборона Севастополя, Шипка и Плевна на Балканах; была Россия бунтующая: Пугачев, Болотников, Разин, 1905 год; была Россия землепроходцев: Дежнев, Беринг, Пржевальский, Семенов-Тян-Шанский, Арсеньев; Россия науки: Яблочкин, Попов, Менделеев, Сеченов, Мечников, Тимирязев; Россия искусства: сотни имен. Была Россия студенческая и офицерская, морская и таежная, пляшущая и пьющая, пашущая и бродяжья. Но была еще Россия молящаяся.

В 2008 году режиссер Андрей Кравчук выпустил в целом тепло встреченный блокбастер «Адмиралъ» – фильм об Александре Колчаке1. Открывается фильм впечатляющими кадрами морского сражения Первой мировой под командованием бесстрашного капитана Колчака, а заканчивается расстрелом адмирала Колчака большевиками в Иркутске в 1920 году. В промежутке герои возносят молитвы, целуют кресты и щеголяют в стильной форме. Тем временем безликие красные убивают почти безликих белых, а у Колчака происходит бурный роман с Анной Тимирёвой, женой его сослуживца, который впоследствии переходит на сторону красных, тем самым оправдав измену жены (насколько мне известно, сюжетная линия о сослуживце, контр-адмирале Сергее Тимирёве, не соответствует историческим фактам). Фильм изобилует голливудской эстетикой, шаблонными сюжетными поворотами и обаятельными дорогостоящими кумирами – в частности, на главные роли пригласили Константина Хабенского и Елизавету Боярскую. И тем не менее, как замечает кинообозреватель газеты «Коммерсантъ» Андрей Архангельский, зрителей не должны «сбивать с толку» все эти «рекламные открытки», ведь «это все миражи», призванные привлечь внимание капризной молодежи к исторической картине с серьезной моралью, которую хорошо бы усвоить всем в постсоветской России: «Любой, даже плохой, порядок в России лучше, чем его разрушение»2.

Проанализируем некоторые аспекты этого разрушенного «плохого порядка», каким он изображен в «Адмирале». Выглядит он не так уж плохо. История любви в фильме разворачивается в изящных имперских декорациях, где льется шампанское, а главное, красуются элегантные офицеры со своими дамами. Кравчук мыслит возвышенно и заявляет, что такие вещи неважны, но, конечно, именно пышность и блеск досоветского мира, как его принято изображать, делают его столь притягательным в постсоветское время. Способствует этой притягательности и его явно непривлекательная альтернатива – бессмысленный хаос революции, вызванный жалкой плебейской толпой, которую мы, зрители, само собой, должны презирать. Поэтому, пишет Архангельский, дело даже не в том, что враги Колчака заблуждаются, что их теория ошибочна: «Колчак воюет с красными не из‑за идеологии даже». Враги – попросту «биомасса, безличное зло», которое «расстреливает и топит своих бывших командиров… и опять непонятно почему»3. Дальше мысль Архангельского легко продолжить: к сожалению, эта «биомасса» выиграла Гражданскую войну, но мы, здесь и сейчас, можем восстановить справедливость. Идея постсоветской России должна состоять в том, чтобы низвергнуть власть «биомассы» и установить власть добродетельной элиты. Или, если переформулировать ту же мысль словами Кори Робина (специалиста по англо-американскому консервативному политическому дискурсу), суть в том, чтобы преодолеть «безобразный, грубый, подлый и убогий» мир, выстроенный левыми популистами в 1917 году, и воздвигнуть на его месте мир «совершенный», где «лучший командует худшим» и где «право власти самоочевидно, а все привилегии заслуженны»4. В этом консервативном проекте современной России – основной политический посыл «Адмирала» с его дорогостоящим ретро.

Тот же консервативный политический посыл, как я покажу, заключает в себе и большинство других дорогих имперских ретрообъектов в постсоветском публичном пространстве. Многие крупнобюджетные постсоветские фильмы, действие которых происходит в царской России (скажем, «Сибирский цирюльник» Никиты Михалкова), призваны объяснить «нам», постсоветским гражданам, преимущества подчинения тем, кто лучше нас и кто, как аристократ, понимает, что «его, офицера и дворянина, долг —напоминать об этом долге другим, менее сознательным людям»5. Досоветский стиль многих российских бизнес-центров напоминает нам, что новый российский капитализм легитимен по той же причине и что семьдесят лет, разделяющие до- и постсоветский экономические режимы, – всего лишь потерянное время, нелепость, случившаяся «по не зависящим от редакции обстоятельствам» (формулировка, годами вызывающе украшавшая первую полосу ежедневной деловой газеты «Коммерсантъ»)6. Баснословно дорогая реконструкция храма Христа Спасителя в центре Москвы в 1990‑е годы должна намекать нам, что религиозно-моральная иерархия в постсоветском государстве тоже восстановлена: заделана зиявшая в этом месте дыра, возникшая в результате безнравственного атеистического утопического советского эксперимента с его так называемыми народными дворцами, будь то сталинские высотки или хрущевские бассейны. Наконец, обилие позолоченного имперского ретро, окружающего фигуру Путина и многих из его свиты, внушает нам, что они у власти по праву помазанников, по велению вечной, великой истории российского государства, – в противовес каким-то там химерическим силам светской истории вроде партийного авангарда советского народа.

В книге я пытаюсь найти ответ на вопрос: с каких пор и почему все эти истины о славном прошлом, его позорном конце и великой миссии его возрождения стали самоочевидны для столь многих в современной России? В качестве отправной точки я выбрал «Адмирала», потому что в самой композиции этого фильма содержится начало ответа на поставленный вопрос. На первый взгляд, режиссер позаимствовал сентиментальный прием «Титаника» Джеймса Кэмерона: в обоих фильмах центральная сюжетная линия – линия главного героя – дана глазами пережившей его возлюбленной, много десятилетий спустя, уже в старости, вспоминающей прошлое. Однако если в столетней Розе Доусон-Кэлверт, которая воскрешает в памяти свой обреченный роман с Джеком, глядя на единственное, что от этого романа осталось, – баснословно дорогой бриллиант, – нет никакого политического подтекста, то аналогичному моменту в «Адмирале» присуща необычайная политическая острота. Здесь перед нами пожилая «мадам Колчак» в 1960‑е годы, разглядывающая последний подарок, который напоминает ей о былой любви, в то время как советская власть поспешно откапывает ее метафорические дворянские «драгоценности» – в частности, ее тонкое понимание того, как себя держать в дореволюционном высшем свете. Она ведь находится на съемочной площадке, где Наташа Ростова танцует с князем Андреем в легендарной оскароносной экранизации «Войны и мира» Сергея Бондарчука (1965–1967), для которой она выступает консультантом по этикету и снимается в качестве статистки, grande dame из толстовского романа. Разумеется, партия, расстрелявшая ее мужа пятьдесят лет назад, возражает против ее присутствия; безликий чиновник выговаривает Сергею Бондарчуку (которого играет его сын Федор): «Я тут же проверил в картотеке, это точно она. Тридцать лет лагерей, жена заклятого врага революции – в нашей патриотической картине. Еще неизвестно, реабилитирована ли она. Вам это нужно?» На это великий режиссер гневно отвечает: «Мне лица нужны. Где я возьму такое лицо?»7 На этом диалог кончается. Мадам Колчак будет в экранизации романа Толстого. Без нее не получится как надо – в этом легко убедить даже партийного цензора. Потому что даже он уже понимает. Все всё уже понимают.

Но почему мы полагаем, что в 1960‑е годы все в самом деле так думали? Примечательно, что философ Мария Чехонадских пишет о фильме Бондарчука совершенно иначе. Она видит в нем апогей советского просвещения, полностью преодолевшего старорежимную культурную аристократию и не нуждающегося в подлинных аристократах на съемочной площадке:

[Фильм «Война и мир»] претендует на создание реалистического образа аристократического прошлого на основании системы Станиславского, но на самом деле весьма искаженно показывает отношения, поведение и социальные роли толстовских персонажей. Этот фильм является карнавальным шоу, в котором советские мужчины и женщины неловко разыгрывают высшее общество в соответствующих исторических декорациях. Эпическое полотно Бондарчука смущает самим своим желанием показать аристократию в пролетарском теле, но… прошлое – это тренировочный полигон, где пролетариат может упражняться в своих способностях переиграть классового врага. Поэтому понятно, почему романтичный и мятежный юноша Пьер Безухов в исполнении самого Бондарчука выглядит упитанным зрелым мужчиной с усталым лицом. Дело в том, что этот Безухов – не представитель русского 68‑го года девятнадцатого столетия, а советский современник-рабочий, совершающий в своем теле поминовение Безухова… <…> Переработка мировой культуры с точки зрения пролетариата – это перформанс в парике Моцарта и Пушкина8.