Суд в Нюрнберге. Советский Cоюз и Международный военный трибунал
- -
- 100%
- +
Военный альянс разваливался; разгоралась холодная война. Чем дальше, тем больше западные судьи потакали стороне подсудимых, позволяя им почти свободно обвинять СССР во многих военных преступлениях, зверствах и других нарушениях международного права во время выступлений стороны защиты. Советские преступления против мира – в том числе секретные протоколы к германо-советскому Пакту о ненападении от августа 1939 года, когда советские и нацистские руководители сговорились о захвате и разделе большей части Восточной Европы, – стали вначале секретом полишинеля, а затем вообще не секретом. Советские руководители хотели использовать международный трибунал для выработки нарратива о советском героизме и немецком предательстве, о советских страданиях и немецкой вине. Но сюжет очень скоро выскользнул из их рук. В конце концов они обнаружили, что их изображают соучастниками сговора с нацистским режимом, отказывая им и в достоинстве победителей, и в правоте жертв.
* * *Полная история Нюрнбергского процесса требует широкого угла зрения. Необходимо осветить, как отношения между четырьмя странами-обвинителями реализовались в повседневной жизни американской оккупационной зоны Германии. Нужно показать и то, что происходило за сценой. В Нюрнберге кристаллизовались высокие идеалы правосудия и прав человека – и в то же время он был «кипящим, бурлящим интернационалом» (по словам Кармена), многоязычным сообществом с попойками до поздней ночи, сделками и интригами[21]. Телеграммы, отчеты разведки, стенограммы секретных совещаний из постсоветских архивов, частные письма и неопубликованные дневники участников и свидетелей Трибунала из США, Великобритании и России ясно показывают, что происходившее за кулисами, в барах и на частных вечеринках имело почти столь же важные последствия, что и наблюдавшееся участниками в зале суда. Там обвинители торговали друг с другом секретами, заключали альянсы, формировали блоки и сливали в прессу сверхсекретную информацию. Там журналисты из всех стран мира делились сплетнями о подсудимых и даже организовали тотализатор с денежными ставками на вердикты.
Эта книга рассказывает не только о международном праве и политике, но и о человеческих драмах. Ребекка Уэст, британская журналистка, освещавшая процессы для «Нью-йоркера», так описывала свои тяжелые впечатления: «Особенно утомляла изоляция в маленьком помещении, отрезанном от нормальной жизни колючей проволокой армейских правил; постоянные столкновения с жуткими деталями отвратительной главы истории… Мы по-прежнему были под властью военной машины»[22]. Сотни иностранных корреспондентов и членов американской, британской, французской и советской делегаций вдали от дома чувствовали себя в Нюрнберге отрезанными от мира. В зале Дворца юстиции им приходилось выслушивать показания о невообразимых зверствах, поэтому вечерами они стремились по-человечески пообщаться и «разгрузиться», получив все доступные им удовольствия[23]. Они держались благодаря шумным ужинам, дешевому виски в баре пресс-лагеря и не всегда целомудренным развлечениям в городском «Гранд-отеле». Советских корреспондентов и юристов предостерегали в Москве против сближения с западными людьми, за ними следили агенты их собственных спецслужб, а ночная жизнь Нюрнберга сталкивала их одновременно и с уникальными возможностями, и с опасностями. Под воздействием алкоголя советские представители иногда забывались.
Советский пресс-корпус в Нюрнберге насчитывал около сорока пяти сотрудников, назначенных освещать процессы для советской аудитории и иностранной прессы. Многие из них были отобраны лично Сталиным[24]. Компанию Кармену составляли писатель Илья Эренбург, фотограф Евгений Халдей (ему принадлежат широко известные фотографии советских солдат на войне), журналист Борис Полевой, драматург Всеволод Вишневский, любимый политический карикатурист Сталина Борис Ефимов и другие опытные пропагандисты. Многие из них хорошо знали друг друга по фронту. Некоторые, в том числе Кармен, были евреями; несколько человек, включая Эренбурга, во время войны работали в Еврейском антифашистском комитете – официальном советском агентстве, которое публиковало свидетельства нацистских зверств и собирало за границей пожертвования для Красной армии. Все корреспонденты определяли себя как несомненно лояльных советских граждан. Все они делали карьеру в кипящем политическом котле сталинских 1930-х, защищали свою страну на фронте или в тылу в годы войны и наконец сошлись в Нюрнберге.
Некоторые были лучше подготовлены, чем другие, к жизни в Нюрнберге с его многочисленными видами неформального международного общения. Многие советские корреспонденты ценили возможность сблизиться с иностранными журналистами и поделиться с ними рассказами о войне. Кармен вспоминал: «Нас хлопали по плечу, с нами знакомились, пожимали руки, приглашали выпить виски у бара»[25]. Другие чувствовали в Нюрнберге глубокое отчуждение, будучи уверены, что британцы и особенно американцы никогда по-настоящему не поймут, что перенесли советские люди под немецкой оккупацией. «Тут много смешного, много хамства, много нелепого», – отмечал Вишневский в одном из писем домой, удрученный обыденным отношением американцев к процессу и «разгулом» ночной жизни в Нюрнберге[26].
Советские юристы часто казались загадочными их западным коллегам. Американские, британские и французские обвинители и судьи еще могли понять Арона Трайнина: он учился за границей и его представления о военных преступлениях были известны на Западе. Никитченко и Руденко, члены коммунистической партии и карьерные бюрократы, имевшие только базовое образование и не понимавшие ни тонкостей, ни сложностей международных отношений, часто ставили их в тупик. Трайнин представлял обращенный к Западу фасад Советского Союза в вопросах послевоенной юстиции; Руденко и Никитченко представляли советскую традицию показательных процессов и имели репутацию партийных громил. Все трое получали распоряжения от Вышинского – серого кардинала советской группы юристов. Вышинский не играл официальной роли, но был ключевой фигурой в попытках СССР повлиять на ход процесса и на вердикты. В роли посредника между Кремлем и советской делегацией он контролировал поток информации, предоставляя Никитченко и Руденко деликатные сведения о советском прошлом (в том числе детали советско-германского сотрудничества) строго в минимально необходимом объеме. Он прилагал все усилия, чтобы в зал суда не просочились свидетельства собственных военных преступлений СССР.
Ил. 2. Роман Кармен (второй справа), Всеволод Вишневский (второй слева) и другие советские корреспонденты в свободное время изучают развалины Нюрнберга. 1945–1946 годы. Источник: РГАЛИ. Ф. 2989. Оп. 1. Д. 870. Л. 2
Советскую делегацию в Нюрнберге сопровождали письменные и устные переводчики, стенографы, машинистки, водители – и, разумеется, тайные агенты, подотчетные таким фигурам в Кремле, как Лаврентий Берия, глава Наркомата внутренних дел (НКВД), и Виктор Абакумов, глава Смерша (военной контрразведки)[27]. Агенты в основном занимались тем, что следили за другими членами советской делегации и докладывали о результатах. На практике граница между агентами госбезопасности и остальными советскими представителями зачастую была размытой. Советские корреспонденты и даже некоторые заместители советских обвинителей тоже докладывали в Москву о последних событиях в ходе процесса, а также о приездах и отъездах членов делегации. Эта практика доносительства была обычной частью культуры сталинского периода. Порожденный ею корпус документов – кладезь для историка.
* * *В конечном счете в Нюрнберге соединились правосудие и политика, смешались принципы, своекорыстные интересы и компромиссы. Полная история гораздо сложнее мифа – но не менее героичная. Все обвинители и судьи, журналисты и переводчики, юристы и дипломаты – американские, французские, британские и советские – работали долгие часы, курсируя между своими переполненными кабинетами и залом суда, с его отделкой из деревянных панелей и «зеленоватым мертвенным» освещением, день за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем – почти целый год[28]. Представители четырех разных государств с совершенно разными правовыми системами настойчиво стремились разоблачить нацистские преступления, которые, по словам американского главного обвинителя Роберта Х. Джексона, были «столь расчетливыми, столь злостными и столь разрушительными, что цивилизация не может терпеть пренебрежение ими, потому что не переживет их повторения»[29]. Это была эмоционально гнетущая работа. Выслушивая показания о дыме и смраде лагерей смерти, изучая фотографии массовых захоронений и расчлененных тел, читая в уголовных делах бесчисленные доклады о зверствах, члены всех четырех делегаций безнадежно тосковали по дому, хотя все это не давало им забыть, что́ стоит на кону[30].
Эти мужчины и женщины прилагали все усилия, чтобы найти в Нюрнберге общий язык, и в некоторых важных аспектах у них это получилось. Они создали подробный свод свидетельств о преступлениях Третьего рейха. У них были общие моменты катарсиса. Они подтолкнули дело денацификации. Они установили прецедент, согласно которому развязывание агрессивной войны объявлялось преступлением, и заложили основу для развития новых международных законов и институтов, предназначенных для защиты прав человека на войне и в мирное время.
Это был коллективный труд – но не все партнеры были равны. Американцы, в чьей юрисдикции находились свидетели и обвиняемые нацисты, заключенные в тюрьму при Дворце юстиции, делали все возможное, чтобы переиграть советских представителей. Джексон не доверял им, но при этом недолюбливал и французов и с самого начала попытался взять под свой контроль ход судебного процесса. Американцы и британцы неплохо ладили между собой, но тоже соперничали за внимание публики.
В чем миф о «Нюрнбергском моменте» правдив, так это в изображении инициативности и энергии американцев. После того как процесс начался, американские обвинители и судьи делали все для продвижения своей повестки. Советские представители, так много сделавшие для запуска трибунала, постоянно оказывались на шаг позади. Они также оказались в изоляции, которая все время усиливалась, особенно когда дело дошло до опровержения встречных обвинений со стороны защиты. По ходу процесса зал суда в Нюрнберге превратился в площадку, где не только судили бывших нацистов, но и оценивали Советский Союз. Западные державы послали ясный сигнал Москве: зал международного суда не будет свободен от политики послевоенного соперничества. Советские представители, со своей стороны, расценили отказ западных судей пресечь нападки защиты на СССР как расчетливую политическую тактику, против которой советской стороне недоставало ресурсов бороться. Плохо понимая принцип действия свободы печати в западном обществе, они воспринимали публикацию утверждений подсудимых о советских военных преступлениях в американских и британских газетах как доказательство того, что западные журналисты (пусть и дружелюбные после пары совместно распитых рюмок в баре пресс-лагеря) сговорились со своими правительствами и проводят антисоветскую политику.
Советский Союз выиграл войну; в Нюрнберге он проиграл победу. В неустойчивом равновесии завис не только исход судьбы подсудимых, но и послевоенный порядок. Идеи и доводы о правосудии, военных преступлениях и правах человека, артикулированные во Дворце юстиции, вскоре спровоцировали дискуссии в ООН и других местах о включении Нюрнбергских принципов (в том числе понятий «преступления против мира» и «преступления против человечности») в новый международный уголовный кодекс. И хотя Советский Союз участвовал в формировании этих принципов, он также осознавал, что институты и язык международного права могут быть направлены и использованы против него. После Нюрнбергского процесса идеалы прав человека на десятилетия переплелись с политикой холодной войны.
Часть I. Дорога в Нюрнберг
Глава 1
Когда война стала преступлением
Идея судить нацистских вождей международным трибуналом оформилась в СССР в самые мрачные дни немецкой оккупации. Красная армия остановила немецкое наступление на Москву в январе 1942 года. «Под могучими ударами Красной армии немецкие войска, откатываясь на запад, несут огромные потери в людях и технике», – объявил Сталин в одной речи месяцем позже[31]. Блеснул луч надежды, но реальность была сурова. С начала немецкого вторжения в июне 1941 года военные части вермахта продвинулись вглубь Советского Союза почти на тысячу километров, опустошив его самые промышленно развитые и плодородные области. Москва не была взята, но немцы оккупировали Киев и большую часть Крыма и осадили Ленинград. На самой Москве остались шрамы от немецких бомбардировок. Немецкие войска несли значительные человеческие потери, но жертв с советской стороны было намного, намного больше. За первые восемь месяцев войны в сражениях погибло более двух с половиной миллионов советских солдат, еще три миллиона попали в плен. Каждый убитый немецкий солдат обходился в двадцать жизней советских воинов[32].
В следующие месяцы 1942 года Красная армия наступлениями и контрнаступлениями продвигалась на юг по России и Украине, и солдаты своими глазами видели ущерб, причиненный нацистами. Большинство советских солдат и военных корреспондентов примерно представляли себе, что увидят, – нарком иностранных дел Молотов с ноября 1941 года публиковал свидетельства немецких зверств, – но даже самые закаленные не могли вообразить масштаба разрушений. Целые городские кварталы были обращены в прах и пепел, трупы лежали штабелями. В некоторых городах красноармейцы обнаруживали эшафоты, с которых все еще свисали тела. Один солдат написал домой в феврале 1942 года: что бы ни «писали в газетах» о немецкой оккупации, на самом деле все «гораздо хуже». Беженцы и немногие выжившие рассказывали о пытках, изнасилованиях, изувечениях и массовых убийствах[33].
Молотов продолжал публиковать свидетельства этих преступлений в СССР и за границей, подчеркивая их предумышленность и полное презрение захватчиков к международному праву. В своей «Третьей ноте о немецких зверствах» (апрель 1942 года) он ссылался на документы, захваченные в штабах разбитых немецких частей. Эти документы доказывали, что действия немцев – в том числе сожжения деревень и массовые убийства мирных жителей – являются частью плана, разработанного нацистским правительством. Молотов обещал, что германские вожди и их приспешники не уйдут от наказания[34]. Он решил централизовать сбор документов обо всех без исключения злодеяниях, совершенных на территории СССР в отношении его народов. Нацисты должны были ответить за все[35].
Весной 1942 года не только победа, но и дальнейшее существование СССР еще оставались под вопросом. Но советское правительство уже занялось вопросами военных преступлений, репараций и международного права, принципиально важных для послевоенного будущего. Центральную роль в этом деле играл Андрей Вышинский, в прошлом – обвинитель на Московских процессах 1936–1938 годов, а ныне заместитель наркома иностранных дел Молотова[36]. До недавнего времени Вышинский работал директором Института права Академии наук СССР. Весной 1942 года Молотов поставил его во главе специальной комиссии, которая должна была оценить вопрос компенсации военного ущерба «с международно-правовой точки зрения». Вышинский поручил экспертам по международному праву из Института права изучить, как решался вопрос о репарациях по прежним мирным договорам, в частности по Версальскому договору после Первой мировой войны[37]. Институт взялся за работу. Ею руководил Арон Трайнин, чья карьера и прежде была переплетена с карьерой Вышинского.
* * *Вышинский и Трайнин сообща выработали советский подход к послевоенному правосудию. К 1942 году они хорошо знали друг друга. Оба родились в 1883 году с интервалом в несколько месяцев, обоих увлекли революционные течения того времени. Оба происходили из национальных меньшинств, преследуемых при царском режиме. Оба приняли большевистскую революцию и новую советскую идентичность. Оба оставили свой след в области права – но совершенно по-разному. Их пути сошлись в 1930-х годах.
Вышинский был обязан своей карьерой удаче и почти сверхъестественной чуткостью к веяниям времени. Он родился в Одессе в польской католической семье и вместе с родителями переехал в портовый город Баку. В юности он участвовал в подпольных марксистских кружках и стал известен в связи с убийствами агентов полиции. В 1908 году был арестован за организацию рабочей боевой дружины и провел четыре месяца в переполненной тюремной камере в Баку, где обсуждал теоретические вопросы революции с другим молодым заключенным, Иосифом Сталиным. После освобождения он продолжил образование и в 1913 году окончил юридический факультет Киевского университета. Вышинский и Сталин снова встретились в 1917 году, после Октябрьской революции; тремя годами позже по настоянию Сталина Вышинский вступил в партию большевиков. Он делал карьеру в партии, занимая разные должности, но особенно отличился в роли государственного обвинителя. С 1921 года преподавал право в Московском государственном университете, в 1925-м стал ректором университета и возглавил кампанию по очистке его от «политически ненадежных» преподавателей и студентов[38].
Ил. 3. В. Д. Соколовский (справа) и А. Я. Вышинский (слева) присутствуют при подписании Г. К. Жуковым акта о капитуляции Германии. 8 мая 1945 года. Источник: Bundesarchiv, Bild 183-R83900/Wikimedia Commons, CC-BY-SA 3.0
Сталин восхищался беспощадностью Вышинского и в 1928 году сделал его судьей в первом большом советском показательном процессе. Пятьдесят три инженера из города Шахты в Ростовской области были обвинены в участии в преступной организации, которая якобы занималась в сговоре с иностранцами саботажем в советской угольной промышленности. Шесть недель Вышинский председательствовал в суде в московском Доме Союзов. Его холодная логика впечатляла иностранных журналистов и прочих наблюдателей. Все обвиняемые, кроме четырех, были осуждены; пятеро казнены[39]. Через два года Вышинский председательствовал в суде над Промпартией. Восемь видных экономистов и ученых были обвинены в сговоре с Францией с целью свержения советского правительства; все были осуждены. Вскоре Сталин назначил Вышинского заместителем прокурора СССР и заместителем наркома юстиции РСФСР[40].
Вышинский завоевал уважение Сталина своей способностью устроить показательный процесс и повернуть закон в любом нужном направлении. После прихода Гитлера к власти в 1933 году карьера Вышинского пошла вверх. В середине 1930-х годов в СССР родился интернационализм нового типа: советские вожди искали союзников против растущей нацистской угрозы. В эти годы рухнули карьеры марксистских теоретиков права, таких как Евгений Пашуканис (первый директор Института права), усматривавших в международном праве не более чем прикрытие империалистических устремлений капиталистических государств[41]. Подход Вышинского был более прагматичным: он рассматривал международное право как набор норм, регулирующих отношения между государствами; Советское государство могло бы использовать его для усиления и распространения своей власти[42].
* * *Трайнин родился в еврейской купеческой семье в провинциальном городе Витебске и получил юридическое образование в Московском университете. Студентом он тоже пробовал себя в революционном движении. Подобно Вышинскому он некоторое время провел в тюрьме за свою политическую деятельность. Трайнин окончил юридический факультет Московского университета в 1909 году, а перед Первой мировой войной занимался криминологией и работал мировым судьей, критикуя царский режим и призывая к реформам. В 1910 и 1913 годах он жил в Германии, где изучал сравнительное правоведение[43]. После 1917 года он служил советской власти, но не вступил в ряды большевистской партии. Он был в числе той малой группы криминологов, которые применяли социологические подходы к праву. В 1919 году Трайнин вернулся в Московский университет, где позже и встретил Вышинского. После возвращения в Москву Трайнин занимался разработкой уголовного кодекса. В 1921 году получил профессорское звание, а в 1925 году стал старшим научным сотрудником в новосозданном Государственном институте по изучению преступника и преступности при НКВД[44]. В этом же году Трайнин приехал в Берлин для изучения новшеств в немецком уголовном праве. Вернувшись после этой поездки в СССР, опубликовал работу «Кризис науки уголовного права» о политизации права в веймарской Германии. К началу 1930-х годов он приобрел репутацию острого юридического ума и занял должность в Институте права Академии наук СССР.
Вышинский держал на примете талантливых людей и взял Трайнина под крыло. После вступления СССР в Лигу Наций в 1934 году Трайнин сообща с Вышинским занялся выработкой советского подхода к международному праву. Он стал изучать международно-правовые проекты, разработанные после Первой мировой войны. Его работа 1935 года «Уголовная интервенция» стала первым исследованием в этой сфере. Трайнин утверждал, что движение за унификацию международного права в 1920-х и начале 1930-х годов провалилось потому, что Лига Наций направила все свои усилия на попытки остановить коммунистическую экспансию и игнорировала единственную реальную, по его мнению, проблему: как предотвратить «агрессивную войну». Трайнин критиковал за эту недальновидность нескольких правоведов, в том числе варшавского юриста Рафала Лемкина и его румынского коллегу Веспасиана Пеллу. Трайнин называл «военную агрессию» «огромным, неизмеримым по последствиям злом, грозящим смертью и разорением миллионам трудящихся», и провозглашал, что СССР готов играть активную роль в «борьбе за мир»[45].
Трайнин развил свою критику международного права в работе «Защита мира и уголовный закон», опубликованной в 1937 году (в разгар сталинского Большого террора). Он снова раскритиковал Лигу Наций за то, что она принимала как должное легальность войны. Он признавал, что пакт Бриана – Келлога от 1928 года, амбициозный многосторонний мирный договор, подписанный Советским Союзом и шестьюдесятью одной страной, был важным шагом вперед. Но этого было мало. Подписанты отказались считать войну «инструментом национальной политики», но не дотянули до того, чтобы признать ведение войны наказуемым правонарушением. Трайнин отметил, что в действующем международном праве «порой недозволенная охота за зайцами карается строже, чем организация военного истребления людей». Он призвал создать международный уголовный трибунал для суда над «лицами, нарушающими мир»[46].
Вышинский приложил руку к этой книге в качестве редактора и написал к ней предисловие, где предложил подвести все акты посягательства на мир под действие новой международной уголовно-правовой конвенции[47]. Это смелое предложение было продиктовано растущей угрозой со стороны Германии и Японии, которые только что подписали Антикоминтерновский пакт, открыто направленный против СССР.
Благодаря гитлеровской Германии публикация трудов Трайнина оказалась своевременной, но без влияния Вышинского она бы не состоялась. В 1935 году Вышинский стал прокурором СССР и служил правой рукой Сталина в его кампании против так называемых «врагов народа». В качестве обвинителя на трех Московских процессах (в августе 1936-го, январе 1937-го и марте 1938 года) Вышинский набрасывал обвинительные заключения еще до передачи в суд сфабрикованных уголовных дел. В этих показательных процессах он применял язык международного права, разработанный в том числе и в работах Трайнина, требуя казни подсудимых как «террористов» на службе у враждебных иностранных государств. Сплетая паутину виновности при помощи концепции «соучастия», Вышинский обвинял подсудимых в участии в «заговоре» с целью свержения советского режима. Так сталинская паранойя облеклась в юридическую терминологию.
В январе 1937 года Вышинский стал директором Института права вместо Пашуканиса, который был арестован и расстрелян (как и сотни тысяч других людей) по обвинению в «троцкизме»[48]. На этом посту Вышинский при помощи Трайнина продолжал переписывать советское законодательство, как того требовали сталинские политические интриги. В 1940 году Сталин назначил Вышинского заместителем наркома иностранных дел. В следующем году Трайнин опубликовал «Учение о соучастии», в котором облек покровом правовой легитимности концепцию, использованную Вышинским на Московских процессах[49].
Поэтому неудивительно, что весной 1942 года, столкнувшись с неотложными вопросами о военных преступлениях, международном праве и репарациях, Вышинский обратился к Трайнину. Со своей стороны, Трайнин, который эвакуировался вместе с Институтом права в Ташкент, рад был помочь в своем стремлении сделать все возможное для борьбы с нацистскими захватчиками. Он и другие эксперты по международному праву уже работали консультантами советского правительства над такими важными вопросами, как правовой статус партизан, которые играли ключевую роль в советской борьбе с нацистами на оккупированной территории[50]. Нацисты настолько жестоко обращались с мирными жителями, что явно требовалось полностью пересмотреть нормы закона. Приняв поручение Вышинского, Трайнин обратился к проблеме уголовной ответственности и в конце концов поставил вопросы, далеко выходившие за рамки проблемы репараций. Какие действия государств во время войны следует считать наказуемыми деяниями по международному праву? Что должно сказать международное право о зверствах во время агрессивной войны? Какие санкции можно применить к руководителям «бандитского» государства, которое напало на другие страны и устроило «глумление над принципами и нормами, признанными всем цивилизованным человечеством», преследуя свою «грабительскую цель»?[51] Трайнин сформулировал свои ответы в диалогах с Вышинским как реакцию на сообщения об ужасах нацистской оккупации. Именно они в конечном счете сформировали подход союзных держав к военным преступлениям.