ПРОЛОГ
Глава 0. «Частота 767.0 МГц»
Карелия, станция «Чёрный маяк». 21 июня 1970 года. 07:07
Тишина перед бурей
Леонид Громов проснулся от тишины.
Мёртвой, будто мир выключили. Даже статика в наушниках исчезла.
И тогда рация взвыла.
Не помехи – голос. Детский, но растянутый, будто звучащий сквозь толщу льда:
– Па-ап… Тот дядя… он ви-идит мой сон…
Громов рванул антенну. На радаре – пустота. Только одна точка: Чёрный маяк, заброшенный в 1949-м.
Частотомер дёрнулся:
767.0 → 766.9 → 766.8…
– Чёрт! – Он ударил по прибору. Стекло треснуло, но цифры продолжали падать.
Из динамика хлынул шёпот – уже голосом Громова, но с интонацией, которой у него не было:
– Ты думаешь, это случайность? Они копали здесь в 1949-м. Теперь твоя очередь.
В этот момент погас свет.
Только на экране радара, в зелёном отсвете, Громов увидел:
– Его тень стояла у двери. Но сам он не двигался.
ЧАСТЬ I. ПЕРВЫЕ ЗНАКИ
Глава 1. «Немецкий цилиндр»
Карелия, оккупированный мыс Хийси. Декабрь 1942 года
Метель, которая помнит Ледовое побоище
Обер-лейтенант Эрих Мюллер ступил на поросший инеем порог маяка, и древние брёвна застонали, будто под тяжестью семи веков. Его горные егеря – ветераны Нарвика – теперь рыскали в этой богом забытой дыре по личному приказу Гиммлера.
– Найти то, что русские прячут со времён Александра Невского.
Фельдфебель Шульц, бывший профессор из Гейдельберга, шаркал за ним по снегу, кутаясь в шинель. Его пальцы, привыкшие к пергаменту и чернилам, теперь сжимали «Маузер» с бессмысленной яростью. Он вспомнил, как в университетской библиотеке переводил саги о древних богах, и теперь эти знания казались ему проклятием.
– Эрих, – прошептал он, – здесь что-то не так.
Мюллер не ответил. Он думал о жене. О её письмах, которые приходили всё реже. О последней строчке: «Фриц больше не просыпается по ночам. Теперь он спит тихо, как ангел».
Но ангелы не спят с открытыми глазами.
В подвале пахло ледяной плесенью и медью. Три трупа в форме НКВД лежали на полу, не расстрелянные – зашитые. Их рты стянуты чёрными нитками в вечной улыбке, пальцы вросли в пол, словно корни.
– Mein Gott… (Боже мой) – Шульц отпрянул, наткнувшись на цилиндр из шунгита.
Металл был тёплым.
Как живой.
Рядом лежала книга. Потрёпанная тетрадь с надписью «Э. Лённрот. 1832». Шульц открыл её дрожащими пальцами. Последняя страница была исписана кровью:
«ОНИ УЖЕ В ЗЕРКАЛАХ».
– Это счётчик, – Шульц провёл пальцем по крови на стене. – И мы уже в нём.
Мюллер резко обернулся.
– Что?
– Руна Платы… – Шульц провёл пальцем по строке. – «Каждый враг, что шёл ко дну, в счётчик цифры добавлял».
Из динамиков радио Panther взвыл сигнал. Частота 767.0 МГц. Голос, детский, но растянутый, будто звучащий сквозь толщу льда:
– Sieben… sechs… sechs… neun… (Семь… шесть… шесть… девять).
Шульц закашлялся. Из его рта выпал осколок льда – точь-в-точь как с Чудского озера. Затем ещё один. Они складывались на полу в цифры: 7668.
– Это же счётчик Ледового побоища!
Мюллер схватил его за плечо. В глазах Шульца отражались не страх, а понимание.
– Эрих… – прошептал он. – Мы корм.
К утру из 27 человек остались двое: Мюллер и юный ординарец Ганс.
Мальчик рисовал пальцем на заиндевевшем окне:
– Der alte Stein… Er wacht auf… (Старый камень… Он просыпается…).
За стеклом, в метели, маячила фигура.
Высокая.
С ветвями вместо рук.
Мюллер выхватил пистолет, но Ганс схватил его за руку.
– Не стреляйте, герр обер-лейтенант.
Его голос звучал слишком спокойно.
– Он просто хочет показать вам Фрица.
Мюллер замер.
– Что?
– Ваш сын. Он здесь.
И тогда Мюллер увидел – в отражении окна, за спиной Ганса, стоял мальчик.
Бледный.
С вертикальными зрачками.
И улыбкой, растянутой чёрными нитками.
Из отчёта абвера (1943 г., гриф «Совершенно секретно»):
«Объект Eisgeist (Ледяной дух) утерян. Личный состав погиб, крича о тенях в зеркалах. На стене кровью выведено: WIR SIND DER NÄCHSTE ZÄHLER (МЫ – СЛЕДУЮЩИЙ СЧЕТЧИК).
Примечание: в 1944-м под Кёнигсбергом найден цилиндр. Внутри – рука ребёнка с татуировкой: «21.06.1970».
P.S. Обер-лейтенант Мюллер Э. признан погибшим. Его тело не обнаружено. Однако в январе 1945 года в Данциге местные жители видели немецкого офицера, который шёл по снегу босиком. Он нёс на руках ребёнка. Оба не оставляли следов.
Глава 2. «Роды и раскопки»
Карелия, буровая станция. 21 июня 1949 года. Утро
Земля, которая помнит
Туман обволакивал буровую вышку, заставляя металл скрипеть. Воздух гудел, как натянутая струна, готовый лопнуть от напряжения.
Горшков вцепился в перила, чувствуя, как сталь вибрирует под пальцами, будто по жилам земли бежит ток. Где-то внизу, на глубине семисот шестидесяти семи метров, бур провалился в пустоту с глухим стуком – словно гроб упал в могилу.
– Иван Борисович! – Петров вытер рукавом мазут со лба, оставив чёрную полосу как траурную повязку. – Смотрите!
Из скважины вырвался воздух – сладкий, густой, пропитанный запахом прокисшего мёда и медных монет. Горшков наклонился, и фонарь выхватил из темноты цилиндр. Металл был идеально гладким, будто его полировали века, а на поверхности уже проступали капли – не воды, а чего-то тёмного, маслянистого. Они стекали вниз, оставляя следы, словно чьи-то пальцы выводили цифры:
7-6-7-0…
Петров провёл пальцем по металлу – и вдруг замер. В чёрном отражении поверхности он увидел не себя, а отца: тот же острый подбородок, но в форме НКВД 1928 года.
– Пап?.. – вырвалось у него.
Тень в цилиндре шевельнула губами:
– Ты уже следующая цифра, Миша.
За спиной у Петрова Горшков перекрестился – он слышал только один голос.
***
В медпункте пахло хлоркой, потом и страхом. Агафья впилась пальцами в матрас, пропитанный кровью и аммиаком. Схватки шли каждые семь минут – ровно в такт ударам бура на вышке.
– Держись, девка, – фельдшер Тамара закатала рукава, обнажив шрамы от оспы. – Сейчас как крикнешь…
Её слова потонули в рёве двигателей. Стекло в окне задрожало, и Агафья застонала – не от боли, а от видения:
– Они… копают… – её зрачки расширились, вбирая тусклый свет керосиновой лампы. – Нельзя будить…
На животе, прямо над растянутой кожей, проступили красные линии – не потрескавшиеся сосуды, а чёткие цифры: 7-6-7-0.
Тамара отпрянула, наткнувшись на столик с инструментами. Шприцы звякнули, как кости в мешке.
– Да что с тобой?..
– Он дышит! – Агафья вцепилась в подушку, и в её глазах отражалось не потолок медпункта, а глубина шахты, где рабочие цепляли трос к цилиндру.
***
Элиас Лённрот ворвался на буровую, его тень растянулась по стене, неестественно длинная, будто сплетённая из веков. Его пальцы, знавшие на ощупь и руны «Калевалы», и анатомию мёртвых тел, впились в рукав Горшкова. Кожа под ними холодела, будто прикосновение вытягивало тепло, накопленное за годы.
– Прекратите бурение! – его голос звучал как шуршание страниц древнего фолианта, забытого в сыром подвале. – Вы разрываете не пласты породы, а печать.
Горшков дёрнулся, но Лённрот не отпускал. В его глазах отражались не люди, а цифры: 7670… 7669…
– Какой ещё печати? – прошипел Горшков, но Лённрот уже тянул его к цилиндру.
На поверхности металла, там, где другие видели лишь капли чёрной жидкости, Лённрот различал руны. Те самые, что он вырезал на оленьем роге в 1832 году, перед тем как исчезнуть из деревни Хийси.
– Это не артефакт, а счётчик, – он провёл пальцем по цифрам, и они задвигались, как личинки под кожей. – Двадцать один год. Ровно семь тысяч шестьсот семьдесят дней. В 1928-м здесь копали такое же. В итоге вся группа повесилась!
За его спиной ветер донёс крик Агафьи – нечеловеческий, как рёв лосихи, попавшей в капкан.
– Она рожает в тот же миг, когда вы достаёте эту штуку, – Это не совпадение. Это плата, – прошипел Лённрот.
Горшков отпрянул, но взгляд его зацепился за пальцы «доктора» – под ногтями чернели нити, будто впившиеся в плоть. Знакомые нити.
– Откуда у тебя это? – Горшков схватил его за запястье. – Такими чёрными сухожилиями только в сорок втором…
Он замолчал осознав. Советские солдаты, нашедшие маяк в 1944-м, рассказывали: трупы немцев в подвале были зашиты так, будто нити втягивались внутрь, как корни. В отчёте НКВД это вымарали, но Горшков видел фото – его друг-архивист однажды напился и проболтался.
Лённрот улыбнулся – слишком широко, как тот немецкий обер-лейтенант из доклада, чей рот стянули в вечную улыбку.
– Ты читал не всё, майор. Однажды я тоже нашёл «зашитые» тела. Только тогда нити были из оленьих жил…
***
Ребёнок вышел на свет без крика.
– Девочка… – Тамара перерезала пуповину дрожащими руками. Ножницы звякнули о металлический поднос, и Агафья подняла младенца к свету.
– Нина… – прошептала Агафья, глядя, как цифры на её животе меняются на 7669.
За окном грохнуло – цилиндр вырвали на поверхность. Одновременно:
В медпункте погас свет.
У Нины открылись глаза – зрачки вертикальные, как у кошки.
На стене проступила надпись кровью: «21.06.1970».
Из отчёта геологоразведочной партии №7670 (21.06.1949, гриф «Совершенно секретно»):
«Образец №1 извлечён на поверхность. При контакте с воздухом начал выделять чёрную жидкость, образующую цифры 7669. Оператор Петров М.И. (1923 г.р.) сообщил, что «слышал детский голос» в рации. Через 7 минут у роженицы (Агафья И.) зафиксированы идентичные цифры на теле. Рекомендовано сжечь медпункт. Тело новорождённой – изъять».
Примечание: на обороте документа детским почерком выведено: «ОНИ УЖЕ ЗДЕСЬ».
Глава 3. «Дневник инженера»
Буровая станция «Чёрный маяк». 22 июня 1949 года
Лёд, который помнит голоса
Петров проснулся от дыхания. Оно было не тёплым, не человеческим – а ледяным. Губы, почти касавшиеся его уха, пахли медными монетами и сырой землёй, словно кто-то только что выкопал их из могилы. Он рванулся вверх, хватая фонарь, но луч выхватил лишь пустые нары, запотевшие стёкла, да чёрный лепесток на подушке. На нём, будто выжженный раскалённой иглой, светилась цифра: 7669.
– Опять, – прошептал Петров, и его голос сорвался.
Он достал из-под матраса блокнот в кожаном переплёте. Кожа была липкой, будто пропитанной потом, а на обложке – клеймо: «Геологоразведочная экспедиция №7. 1928 г.».
Из дневника Петрова-старшего:
«21.06.1928. Кротов достал из скважины образец №7670. Металл тёплый, как живой. На поверхности – капли. Не воды. Что-то густое, маслянистое. Они стекали, образуя цифры: 7670… 7669…
Вечером Кротов заперся в лаборатории. Когда выломали дверь, он сидел перед цилиндром и… улыбался. Рот – до ушей. Глаза кричали. На стене кровью: «ОН УЖЕ В ЗЕРКАЛАХ».
22.06.1928. Кротова не нашли. В палатке – только сапоги. Внутри тёплые. Будто только что снятые».
Петров провёл пальцем по пожелтевшей странице. Ровно двадцать один год назад его отец сделал последнюю запись – и исчез. Те же цифры. Тот же цилиндр.
Рация на столе взвыла. Частотомер дёрнулся: 767.0 МГц.
Из динамика полился шёпот:
– Мишаня… Ты нашёл мои записи?
Петров остолбенел. Этот голос… Он слышал его только на старых пластинках из отцовского архива.
– Пап?.. – его собственный голос сорвался в фальцет.
– Не включай рацию завтра. Они услышат. Особенно когда…
Голос оборвался.
Дверь распахнулась. На пороге стоял Горшков, его лицо в свете фонаря было бледным, как у покойника.
– Борисыч… – Петров сглотнул ком в горле. – Ты… слышал?
Горшков медленно покачал головой.
– Я пришёл за тобой. Цилиндр… он начал плакать.
Когда они вышли, Петров не заметил, как из-под его койки выползла тень.
Низкая. С пальцами слишком длинными для человека.
Она подобрала оброненный лепесток с цифрой 7669 и исчезла в трещине между досками пола.
Из акта МГБ №7669/с (22.06.1949, гриф «Совершенно секретно»):
«Образец №1 проявил аномальную активность в 07:07. На внутренней поверхности – капли чёрной жидкости, образующие цифры 7669. Радист Петров М.И. (1923 г.р.) утверждает, что «слышал голос отца». Рекомендована ликвидация свидетеля».
Примечание: на обороте документа детской рукой выведено: «ОНИ УЖЕ В СТЕНАХ».
Глава 4. «Проклятие Лённрота»
Карелия, деревня Хийси. Ноябрь 1832 года
Чернила, которые помнят битву
Лампа коптила, отбрасывая на стены дрожащие тени. Элиас Лённрот стиснул перо. И чернила – густые как кровь старого оленя – легли на бумагу неестественно медленно, будто сопротивляясь.
«Хийси не бог и не зверь. Он страж, который спит подо льдом Ладоги. Его имя не вошло в руны, ибо тот, кто разбудит его, отдаст ему свою тень…»
Со стола упал олений рог. Не сам – будто невидимая рука швырнула его в ярости. На срезе, где когда-то пульсировала жила, теперь зияли три цифры: 7-6-7.
Лённрот поднял голову. Ветер за окном выл, но среди рёва он услышал шёпот – детский, с металлическим призвуком:
– Култа-сар, вехта-сар… анте-йоке не-лаат.
Это были слова из руны, которую он не включил в «Калевалу». Руны пробуждения.
В зеркале над комодом его отражение не моргнуло. Вместо этого оно подняло палец к губам – «тише» – и ткнуло в стену. Штукатурка треснула, обнажив доску с вырезанными буквами:
«ОН УЖЕ В СТЕНАХ»
Лённрот рванулся к двери, но та оказалась заперта изнутри. Не замком – чёрными нитями, сплетёнными в цифру 0.
– Кто здесь? – его голос сорвался в хрип.
Ответ пришёл из чернильницы. Пузырёк лопнул, и жижа потекла по ножке стола, складываясь в строчку:
«Ты станешь дверью».
Он вспомнил, как впервые услышал о Хийси – от старухи-карелки. Её пальцы, узловатые, как корни древней сосны, водили по шкуре оленя, оставляя следы, похожие на руны.
«Он не помогает, – шептала она. – Он кормится. Каждый воин, ушедший под лёд, становится цифрой в его отсчёте».
Тогда он не осознал. Теперь же понимал слишком хорошо.
Наутро деревня нашла избу пустой. На столе лежал дневник с последней записью: «7670 – это не число. Это срок».
На двери изнутри кто-то вывел ножом:
«ЭЛИАС ЛЁННРОТ. 1832—…»
Дата не была завершена.
Из письма Лённрота к издателю (1833 г., не отправлено):
«Я не включил руну о Хийси в эпос. Она не для печати. Тот, кто произнесёт её вслух, разбудит не духа – тень битвы на Чудском озере. Лёд снова треснет, но на этот раз под нами.
P.S. Если найдёте этот дневник – сожгите его. И не смотрите в зеркала после заката».
Легенда, оставшаяся за страницами:
«Говорят, Лённрот узнал истинную цену руны. Хийси не помогал Александру Невскому – он кормился битвой. Каждый воин, ушедший под лёд, стал цифрой в его отсчёте.
А руна пробуждения? Она ждёт.
Ведь 7670 – это не год. Это количество теней, которые нужно собрать, чтобы Хийси проснулся окончательно».
Дополнение из архива МГБ (1949 г., гриф «Совершенно секретно»):
«Объект «Лённрот» обнаружен в 1928 г. на мысе Хийси. Тело отсутствовало. На столе – олений рог с выгравированными цифрами 7669. При попытке изъятия рог рассыпался в пыль. В пыли обнаружены споры, напоминающие микроскопические руны».
Глава 5. «Тени в лагере»
Карелия, ГУЛАГ №767. 21 июня 1949 года. Утро
Холод, который шепчет
Фёдоров проснулся оттого, что кто-то дышит ему в ухо. Губы – мокрые, липкие, пахнущие медными монетами и сырой землёй. Он рванулся в сторону, ударившись головой о нары, но вокруг никого не было. Только Кузьмин, его сосед, спал, свернувшись калачиком, прижимая к груди потрёпанное письмо от жены.
«Дорогой, если ты получишь это, значит, я ещё верю…»
Фёдоров сжал кулаки. Письмо пришло три года назад. Жена не знала, что его уже нет в том лагере. Что он здесь, в этой богом забытой дыре, где земля дышит чёрным паром, а по ночам слышен смех – детский, но с хрипотцой старика.
В ту же минуту, когда бур на станции пробил последний слой породы, Фёдорова вырвало чёрными лепестками. Они шевелились, как живые, падая на пол с мокрым шлепком. Кузьмин проснулся, в ужасе отползая к стене.
– Какого чёрта? – прошипел он, но голос сорвался в хрип.
Фёдоров не ответил. Его губы шевелились, повторяя одно и то же:
– Семь… шесть… семь… ноль…
Кузьмин потянулся к нему, но вдруг замер. На полу, среди лепестков, складывались цифры: 7669.
– Боже… – прошептал он, глядя, как осколки льда выпадают из его собственного рта. Они падали на пол, звонко стуча, как костяшки счётов.
Где-то далеко, за тридцать вёрст, земля содрогнулась – цилиндр вырвали на поверхность. И в бараке погасла единственная лампочка.
Тьма сомкнулась, густая, как смола.
Фёдоров зажмурился, но даже под веками видел их – тени, которые не были тенями. Они стояли в углах, шевеля пальцами, слишком длинными для человека.
– Вставай, – прохрипел Кузьмин, хватая его за руку. Его ладонь была липкой, будто обмазанной мёдом. – Они идут…
Дверь распахнулась с грохотом. На пороге стоял надзиратель Кузнецов, но что-то было не так. Его лицо – слишком гладкое, будто вылепленное из воска. Фонарь в его руке мигал, выхватывая из мрака немыслимое:
На стене – тень Фёдорова.
На полу – вторая.
Чёрная, жидкая, она уже тянулась к ножу Кузнецова, обвивая клинок пальцами, которых у тени не должно было быть.
– Встать, сволочи! – рявкнул Кузнецов, но его голос вдруг стал чужим – детским, писклявым.
Фёдоров поднял голову. Его глаза были пусты.
– Они уже здесь…
То, что случилось дальше, никто не видел.
Только слышали:
Хруст рёбер – будто ломали мокрые ветви.
Чавканье – как будто кто-то жадно ел сырую печень.
И шёпот, сливающийся со скрипом нар:
– 7670… 7669…
Когда утром вошли, Фёдоров сидел, прислонившись к стене. Его рот был зашит – не нитками, а собственными кишками. На стене детской рукой (но детей в зоне не было) был нарисован маяк. Чёрный.
А на груди у Кузнецова, вернее, на том, что от него осталось, кровью было выведено:
«ОН УЖЕ В ЗЕРКАЛАХ».
Из акта лагерного врача (ГУЛАГ №767, 21.06.1949, гриф «Совершенно секретно»):
«При вскрытии з/к И.П. Фёдорова обнаружено: в лёгких – 7 осколков шунгита (анализ совпадает с образцами с мыса Хийси). Сердце отсутствует».
Глава 6. «Частота 767.0 МГц»
Карелия, буровая станция. 23 июня 1949 года. Ночь
Рация, которая шепчет
Горшков сжал ручку настройки рации – пальцы липли к металлу от пота и статики. Каждый поворот частотомера отдавался в висках, будто кто-то бил молотком по натянутой струне.
«Пап, смотри, какой улов!»
Воспоминание вспыхнуло неожиданно: Витя, загорелый, с карасём на ладони, смеялся у Ладоги три года назад.
Рация взвыла.
Не помехи – голос. Детский, но искажённый, будто звук пробивался сквозь толщу льда.
– Семь… шесть… семь… ноль…
Петров, стоявший в тени, резко поднял фонарь. Луч дрожал, выхватывая шкалу рации. Цифры на ней казались выпуклыми, будто выжженными изнутри раскалённым гвоздём.
Горшков стиснул зубы и ударил по прибору.
– Почему именно 767.0? Кто вообще эту цифру придумал?!
Петров медленно опустил фонарь. Его лицо было бледным, почти прозрачным в тусклом свете. Без слов он достал из кармана пожелтевшую фотографию: семь человек у буровой вышки, 1928 год. На заднем плане едва читалась табличка – «Частота 767.0».
– Не придумали, – прошептал он, и голос его звучал слишком тихо для такого плотного воздуха. – Услышали.
Рация взвыла снова.
На стекле частотомера выступили капли, стекая в знакомую последовательность: 7-6-7-0.
Петров резко отшатнулся. В отражении на потускневшем стекле рации его тень улыбалась.
Слишком широко.
Из дневника лаборанта Семёнова (обнаружен в палатке №7, 1949 г.):
«23.06.1949. Сегодня Иван Борисыч показал мне отчёт МГБ. Цифры на рации – не помехи. Это отсчёт. Но до чего?
Петров говорит, что видел в отражении свою тень. Она двигалась сама по себе. Я не верю в эту чушь, но…
Сегодня ночью проснулся оттого, что кто-то шепчет мне в ухо: 7-6-6-8. Проверил рацию – она была выключена».
Где-то в глубине скважины что-то перевернулось во сне.
Глава 7. «Прибытие англичан»
Карелия, деревня у мыса Хийси. 24 июня 1949 года
Туман, который помнит голоса погибших
Кристофер Шоу прижался к ящикам с оборудованием, словно пытаясь вжаться в дерево, стать его частью. В пальцах – фотография. Эмили. Восемь лет, веснушки, смех, который теперь жил только в трещинах памяти. Бумага была потрёпанной на углах – он доставал её слишком часто, словно боялся, что образ дочери испарится, как пар над Ладогой в морозное утро.
«Пап, ты обещал свозить меня на море!»
Голос прозвучал так явственно, что Шоу дёрнулся, будто его ударили током. Но это был лишь ветер, шепчущий в тентах лагеря, да тихий шелест чёрных лепестков в банке тушёнки, забытой на ящике. Они шевелились, словно живые, и от них тянулся сладковатый запах – прокисшего мёда и медных монет. Он закрыл глаза, пытаясь удержать образ: её руки, сжимающие куклу, её голос, зовущий его из сада…
И тогда – звонок. Голос секретаря: «Мистер Шоу, срочно в офис. С вашей дочерью… несчастный случай».
Он не успел.
Не успел даже попрощаться.
– Шоу?
Голос Горшкова прозвучал прямо за спиной, обжигая холодом. Англичанин резко обернулся, но перед ним стоял только Петров, его лицо освещалось мерцающим фонарём, отбрасывающим дрожащие тени.
– Консервы ищете, товарищ геолог? – Петров швырнул на землю банку тушёнки. Крышка отлетела, обнажив содержимое: чёрные лепестки, аккуратно уложенные в ряд, будто кто-то собирал их годами.
Шоу отпрянул. В этот момент из темноты раздался хруст – будто кто-то наступил на сухую ветку. Петров медленно поднял фонарь.
В метре от них стоял лаборант Семёнов.
Его рот был зашит чёрными нитями, но глаза… Глаза были широко открыты. В них отражалось небо, но не звёзды, а цифры: 7667.
– Mein Gott… (Боже мой…) – прошептал Шоу, отступая.
Семёнов рухнул на землю. Из его рта хлынула чёрная жидкость, густая, как нефть, медленно складываясь на траве в те же цифры.
– Sie sind hier… (Они здесь…) – прошептал он, и его голос рассыпался, как пепел.
Шоу схватил пистолет, но Петров резко толкнул его в сторону.
– Не стреляй! – прошипел он, и его голос дрожал, как лист на ветру. – Они реагируют на звук.
Из тумана выступили фигуры. Не люди – их очертания были размыты, словно они состояли из самой тьмы, из ночи, которая решила принять форму.
– В палатку! – крикнул Петров, хватая Шоу за рукав.
Они бросились к ближайшей палатке, но дверь захлопнулась перед самым их носом. Изнутри раздался смех – детский, но с металлическим отзвуком, будто его пропустили через радиопомехи.
– Teufel! (Чёрт!) – Шоу рванул застёжку, но ткань не поддавалась, будто её держали изнутри.
Петров схватил нож и ударил по брезенту. Ткань разорвалась с хрустом, и они ввалились внутрь.
Палатка была пуста.
Только на столе лежала рация, из которой доносился шёпот:
– Пап… ты же обещал забрать меня…
Голос был точь-в-точь как у дочери Шоу.
– Эмили? – его голос сорвался.
– Бежим!
Они выскочили наружу, но лагерь изменился.
Палатки были пусты, а вокруг виднелись восковые фигуры – бледные, с длинными пальцами.
– Борисыч! – закричал Петров, но Горшкова нигде не было видно.
Шоу выстрелил в ближайшую фигуру. Пуля прошла насквозь, не оставив следа.
– Бесполезно! – прошипел Петров. – Они не из этого мира!
Внезапно земля задрожала.
Из скважины, где был найден цилиндр, вырвался столб чёрного дыма. Он поднялся в небо, извиваясь, как змея, образуя гигантскую цифру:
7667.
– Они считают, – прошептал Шоу.
Петров схватил его за плечо.
– Если хочешь жить – беги сейчас!
Они бросились к лесу, но туман сомкнулся перед ними, отрезая путь к спасению.
Из темноты раздался голос Горшкова:
– Они уже здесь.
Из донесения агента MI6 (шифр «ХИЙСИ-49», не отправлено):
«Объект не является оружием. Он живой. Контакт вызывает видения – я вижу свою дочь, но её глаза… они как у того ребёнка в цилиндре. Рекомендую сжечь всё. Если я не вернусь – скажите Кэтрин, что я попытался».
Примечание: Тело агента Шоу найдено у скважины. Рот затянут чёрными волокнами, словно корнями. В окоченевшей руке – банка тушёнки, доверху заполненная сморщенными чёрными лепестками.
(Лепестки внутри ещё влажные. Если прислушаться – слышно, как они шелестят, отсчитывая секунды).