Ургентная медицина лихих дней. Маленькая повесть

© Бранко Хмелич, 2020

ISBN 978-5-0053-0196-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая и последняя

Страдание увечит.

Дисклеймер:

Считаю необходимым уточнить, что данные записки охватывают ограниченный отрезок времени, вполне определённый период. С тех пор всё снова изменилось. Описанное же здесь происходит, в основном, с осени 1996 и до конца 1999 года, когда мы пребывали в ожидании Годо. Автор не претендует на роль летописца или хроникёра; отсюда местами возможны неточности либо несоответствия по времени.

Санитар Петечкин

Санитар приёмного отделения Петечкин выделяется среди коллег своих (числом шесть), лишь тем, что его эта работа устраивает совершенно.

Да и то сказать: они, коллеги его, кто? Студентики… Двое – на подработке, в мединститут поступать замахивались; один так и поступил уже, но на первом курсе выше, чем санитаром, работать не дозволяется… да и тот, лопоухий, как его… Щенки. Циничные, полные непонятной, молодой, злобной силы. Сам-то он тихий был, всё по старой привычке побаивался неизвестно чего. Точнее сказать, всего сразу.

Лет ему теперь что-то больше сорока; и он давно уж ни к чему в этой жизни не стремится, а будучи скрытым философом, и смысла-то в существовании своём особого не находит. Работал потихонечку… жить ведь, всё-таки, надо. А работа – что ж…

Где санитар?! Эй, иди-ка сюда… Давай на носилки, живее! Где каталка? Санитар, мать твою! Да не эту, эту и на кресле можно. Сиди, дорогой, сиди – видишь: ходячий он… Папа на ручках донесёт. Мамочка, вам помочь? Ваши кульки? У вас тут что, санитаров нет? Ах, носилочный? Подождите, доктор… Вижу! Вижу, что «скорая», но и вы ж смотрите: все каталки заняты. Ну, так что ж такого – в коридоре? У нас теперь, сами знаете… Вам какого доктора – хорошего или дежурного, хе-хе… Шутка.

Если, конечно, нос кверху драть, как некоторые – приятного мало, кто спорит. А так… В тепле, без непосильных тяжестей… да плюс к тому график: сутки-трое. Отпахал свои двадцать четыре – и три дня дома, голова о службе не болит. К тому же, никакой тебе угрозы увольнения: уж этой-то работы на его век хватит…

(СТАРИК)

Иосиф Моисеевич не имел абажура. Когда-то давно в его комнате висела роскошная люстра, возможно, даже и хрустальная… Но для неё требовалось целых шесть штук лампочек! В нынешнем его положении – роскошь, совершенно непозволительная. Вот и горела, как правило, одна, а остальные зарастали себе потихонечку вместе с люстрой паутиною… По всему поэтому где-то с месяц назад он сей предмет роскоши ликвидировал: продал весьма недорого соседке по лестничной площадке. Она была зубной врач – весёлая, молодая, с деньгами, и при массе вьющихся вокруг приличных молодых людей. Вот один-то из них и приделал ему тогда к торчащему с потолка проводу патрон, вкрутил туда лампочку, которой и одной вполне хватало. Только вид был уж очень неприглядный. Решился Иосиф Моисеевич купить себе какой-никакой абажур: всё-таки будет приличнее. Но сил своих не рассчитал. Сходив в магазин электротоваров и приобретя там аляповатую пластиковую тарелку (единственно оказавшуюся по средствам), Иосиф Моисеевич, ещё когда плёлся с покупкой домой, уж чувствовал: сердце даст себя знать. А после нескольких плачевных попыток приладить абажур – и вовсе слёг на своём диванчике. Положил под язык капсулу нитроглицерина, потом ещё одну…

Тут-то и посетила его забавная мысль: уж коль скоро не удаётся подвесить эту чёртову салатницу – не повеситься ли на том же крючке самому?

Иосифу Моисеевичу не спится. Ночью приходит страх. И не хочется ложиться в постель, хотя нитроглицерин наготове, а телефон стоит под рукой, чтобы в случае чего, набрать «03». Да, ему уже семьдесят три года; и три инфаркта, и живёт он один… «Э-ээ, нет уж, батенька. Сие у вас – положительно ипохондрического свойства явление, таковские-то мысли». Но… страх-то остаётся. Всегда. Иосиф Моисеевич окидывает взглядом свою комнату. Не первой чистоты паркет со стёршимся лаком, старый диван со спинкой – на ней-то и стоит телефон (чтобы дотянуться, не вставая. Стеллажи с книгами, большое, тёмное, старинное трюмо. Стол, рядом кресло. На полу – ковровая неопределённого цвета дорожка…

Иосиф Моисеевич садится, покряхтывая, к столу, на котором разложены стопками газеты и папки с вырезками из них. Хобби. Пристрастился вот, хотя, если вдуматься – дурацкое ведь занятие! Ножницы, клей… Несмотря ни на что, он бодрится: никаких трагедий; так, мелкие неудобства. В своё время терпели куда как похуже – когда была война, например.

(ДОКТОР ИВАНОВ)

Зарплата и всегда была невелика, а уж как цены начали расти… впрочем, думаю, вы наверняка тоже в курсе. Так что вопрос – «сунут» или нет хоть что-то на вызове, всегда был довольно важен, тут уж ничего не поделать. Факт.

Но вот зарплату перестали выдавать. Вообще. Теперь уж вопрос «сунут-нет?» постепенно стал менять своё положение во всеобщей иерархии ценностей (куда, кстати, входят и такие вещи, как качество и добросовестность лечения), пока не вышел в этой самой иерархии практически на первый план.

Тут люди повели себя по-разному, ибо голь, как известно, на выдумки хитра. Одни на последние деньги старались выглядеть получше, побогаче. Мужики, скажем, золотые печатки понадевали: мол, «я и сам крутой»; бабы… Стыдоба, в общем… даже не смешно. А то оно не видно её, всю вашу «крутизну». Но знаете, как ни странно, в каких-то случаях срабатывало. Психология тут, думаю, элементарная: «Вон доктор какой… Не. Западло, в натуре, ему червонец совать… надо полтинник».

А некоторые вели себя в корне иначе: подчёркнуто забитые, обтрёпанные, робкие, какие-то испуганные даже… И ведь тоже получалось! Ну как, скажите, хоть червончика не отжалеть такому вот БОМЖу в белом халате? Тьфу!

Однако были и другие: потерянные, безразличные, уже готовые катиться вниз до самого конца… Такие как раз и составляли большинство.

Затем настал черёд лекарств. Медикаменты, включая даже самые элементарные, куда-то вдруг делись, стали страшным дефицитом, и лечить больных стало нечем.

Это очень важный момент в том процессе, о котором здесь идёт речь. Ибо, если ты приезжаешь к больному, он просит тебя о помощи, а ты ему физически (из-за отсутствия медикаментов) оказать её не можешь – так будешь, как миленький, заниматься той самой профанацией. А профанация – вещь такая, что очень легко становится привычкой.

Но и это всё было лишь началом. Потому что сохранилось основное: осознание себя врачом, который может и должен лечить людей, спасать их, облегчать страдания… Вот это выбить (из большинства, во всяком случае) оказалось не так-то просто; однако справились. Правда, не сразу.

Потребовалось взяться с двух концов. Вернее даже фронтов – потому как война же. Первый удар, как водится, нанесло родное начальство в лице господина Гужнова. Выступая в местной телепрограмме, сей достойный муж объявил на весь город: «Вы, господа, чуть что не так – пишите жалобы на них! А уж я, со своей стороны, гарантирую: все до одной рассмотрим, и меры примем самые строгие». Что характерно – он и словом не обмолвился, что, скажем, «после тщательной проверки». Да и понятно: отродясь у него врач во всём виноват, а любая сволочь права по определению. Знаете ж определение? «БОЛЬНОЙ ВСЕГДА ПРАВ». Плюс к этому руководитель наш не побрезговал и порцией откровенной лжи. Зарплату, оказывается, нам выплачивают регулярно, да, к слову сказать, не такую уж и низкую, как это принято почему-то думать (каков мерзавец?!). Ну, а касательно слухов о так называемом «дефиците медикаментов» – так тут и вовсе речи быть не может: никакого дефицита нет, есть недобросовестные доктора, которые норовят всё припрятать, дабы деньги вытянуть у больного. С целью преступной наживы. Видите, как всё просто?

Однако уж поверьте: вы и отдалённо себе представить не можете, что началось у нас на вызовах после этого явления в эфире. Но я на этом останавливаться не стану, всё одно не смогу описать, а скажу просто, что дальше открыли против нас второй фронт, и открыли его, как вы сами понимаете, больные.

Эх, раньше-то врача встречали с уважением! Ведь помню же, что было так – и всё равно уже как-то не верится…

Теперь уж оставалось им нас лишь чуточку дожать. Чтобы окончательно – в дерьмо. И дожали. Использован был для этого ЦДП, центральный диспетчерский пункт, что на третьем этаже расположен. Они там, не иначе, долго думали… И придумали. Так называемую «среднюю нагрузку». Скажем, наша подстанция в городе самая крупная; здесь десять машин в смену работает. А где-нибудь на Западном – подстанция крохотная, две машины всего. И вот выполнили они где-то к обеду, скажем, по десять вызовов; то есть, всего двадцать. Так третий этаж рассудил: всё должно быть поровну. И, следовательно, нам положено к тому же времени выполнить… сколько? Правильно, 100 вызовов. А где их взять? Как это – не поступило столько?! Извольте вам ехать на Западный, в Центр, да хоть в задницу – а нагрузку давай! Во что это реально выливается, поясню на простом примере. Дают мне как-то вызов (скоропомощной, причём, без дураков: желудочное кровотечение, а ехать – хрен знает куда, аж на край Военгородка. Там, конечно, своя подстанция имеется, пять машин… но у нас в тот день работало двенадцать. Нагрузка. Ехали-ехали, наконец приехали. И что ж вы думаете? Вызов-то оказался аккурат в тот дом, где подстанция местная расположена. Им бы взять, да подняться на третий этаж – всех делов… А мы сорок минут туда добирались!

Хорошо ещё, люди приличные попались: вошли в положение, когда я им всё объяснил, жалобу не написали. А ведь могли – и были б совершенно правы. Ну, посудите сами: вызвали «скорую»… Подстанция – прямо под окном у них. Машины стоят, люди в белых халатах по лавочкам расселись и прохладительными напитками себя потчуют (дело летом было, в жару). И никто ни малейшего импульса не проявляет, чтоб к больному поспешить. Абсурд ведь? Абсурд.

Во-от. Этим-то нас, наконец, и достали. Плюс ко всем прочим прелестям – ощущение абсурдности всего, в стране происходящего. Какая ж психика такое выдержит?

Но что лично мне наиболее противно – так это то, что народ и до сих пор не видит, что виной всему жиды. Казалось бы, ежу понятно, кому всё это выгодно! Основная задача правительства – уничтожить как можно большее количество народа, дабы освободить жизненное пространство для жидов, которые сразу же сюда так и хлынут.

Да!! И нечего мне тут рот затыкать! Вы ж сами тут орёте: демократия, мол, свобода слова! Да-да! Вон, куда прикатились с демократией вашей… Говорю, что думаю – но если ты такой дурак… А вот как раз твоя-то бы корова помолчала бы! Ты ж сам – вон, шнобель какой свесил! И вообще, нечего тут права качать. Да конечно ж… Знаю, знаю – все вас обижают… бедные вы, несчастные… А я вот говорил, говорю, и буду говорить. Да сосите вы все!

(ПОДСТАНЦИЯ. СТОЛОВАЯ, НОЧЬ.)

– Нет, я ощущаю не ненависть, а скорее… злобу. Бессильную. При мысли о том, что до сих пор так и не могу исправиться, соответствовать, хотя время на дворе – такое, что… Чёрт возьми! Если деньги столько раз уже поменялись, так почему, мать его, не могу поменяться я? Это ведь раньше легко рассуждать было: «слева молот, справа серп – это наш советский герб. Хочешь – жни, а хочешь – куй, всё равно получишь рубль». А вот теперь – хоть ты жни, хоть куй – рубля не получишь. Получишь уббль. И если тот внутренне глубоко благонамеренный идиот, каким я всю жизнь являлся, может ещё существовать, получая какую-никакую зарплату в рублях, то, получая ее в убблях, он просто обязан самоликвидироваться… Либо переродиться, если выжить хочет. Но вот не получается же! Хотя, казалось бы, край уже… дальше, вроде, и катиться некуда…

– С бессильной злобой.

– Ага. А что?!

– Да ничего. Брешешь ты много, вот и всё. Впрочем, все мы хороши…

– «Можно сказать, что человек общителен в той мере, в какой он духовно несостоятелен и вообще пошл; ведь в мире только и можно выбирать между одиночеством и пошлостью».

– Это ты Андрей, к чему?

– Ни к чему. И вообще не я это, Шопенгауэр.

– А-а. Ну и что?

– Да так как-то, к слову пришлось…

– Э-ээ… Да. Странный ты всё же тип, Мурзиков… Ладно. Нет, меня вот лично больше другое интересует. Что именно? Да все эти козлиные бараны за кордоном. За границей, то есть. Я к чему говорю: они что там вообще?! Все эти их комиссии дурацкие… Во дурачьё-то, а?

– Ага, ага… Я тоже… Вот: смотрел по телику давеча, там интервью из японца какого-то брали. Так тот как понёс! Всё, говорит, дело, в традициях народа, его культуре… ты понял? Ну, да что с него взять – японец. Как ему, прищуренному, разобраться, что у нас тут…

– Ближайшее время пришло! Уже давно пришло! Так давайте же браться, наконец, за ум, или что у вас там!

– Слушай, да отстань ты, Иванов! Затрахал уже…

– А я вам говорю!

– А я и слушать не хочу!! Антисемит!

Подстанция. Столовая. Ночь. Дежурство выдалось тяжёлое; почти никто и не ложится даже, ясное дело, что поспать сегодня не удастся. Сидят в столовой, курят, болтают…

А поезд давно уж ушёл, всё осталось далеко позади, безвозвратно кануло, перекинулось, и идёт теперь войной – не философствовать впору, а отстреливаться…

Гхм. Извиняюсь. Сугубо личное мнение.

(ОСЕНЬ. УДАЧНЫЕ СУТКИ.)

Проснулся по будильнику, вовремя, и ощутил при этом давно позабытое чувство глубокого удовлетворения. Не столько от того, что вовремя, сколько от будильника (не поймите превратно. Просто я его вчера только купил, а раньше приходилось радио включать на полную катушку, в чём приятного мало).

Однако ж, умывшись, я это проклятое устройство всё-таки включил. Пытался обмануть себя: прогноз, мол, погоды надо бы послушать – но и сам прекрасно понимал, что не в погоде дело, а в привычке.

Радио:

«…резкую конфронтацию… есть жертвы… предотвращён теракт… жертв нет… митингующие… есть жертвы… эпидемия… жертв нет… президент… ураган… Дума… многочисленные жертвы…» На этой оптимистической ноте краткая сводка новостей закончилась, а включилась наша местная программа с оригинальным названием «Городские вести». И я в очередной раз убедился, что на фоне всеобщей разрухи и хаоса наша область уверенно идёт к процветанию, а местами – так даже и пришла. В заключение диктор сообщил: «Как всегда, наша программа не обойдётся без спорта, который расскажет Серафим Будыгин».

Вот так. Что радио, что телевидение – везде сплошное «велик могучим русский языка». Может, это нарочно? А если нет – так куда ж мы все… э, нет! Стоп. Данный вопрос, периодически себе задаваемый, свидетельствует о резком снижении адаптационного потенциала! Это опасно [7]. Мой взгляд упал на лист бумаги, прикнопленный над радиоприёмником. Надпись на нём гласила:

ПУСТЬ НЕИЗБЕЖНОЕ ЖЕЛАННЫМ БУДЕТ! В. Шекспир

Это была память об одной симпатичной, но глупой сестричке из приёмного отделения. Воспоминание было грустное, и я закурил. А тут как раз и чайник закипел. Могу, кстати, поделиться опытом: если насыпать в стакан четыре чайных ложечки лучшего в мире толчёного кирпича под названием «Cafe Pele», и добавить столько же сахара, то, долив кипятку…

…в общем, сколько я себя помню – всегда на работу опаздывал; даже если времени на сборы, казалось бы, предостаточно. И к тому моменту, когда я был окончательно готов выходить, обнаружилось, что ситуация стандартная: на автобус мне успеть можно только чудом. Несмотря ни на какие будильники.

На стене лестничного пролёта между первым и вторым этажами (сам я живу на третьем) за ночь появилось новое граффити, до того ядовито-жёлтое, что невозможно не заметить. Написано было всего-то:

«Ксеня+Алег=ДРУЖБА»,

но я, пролетая мимо, почему-то прочитал как «архижопа» (спросонья, видимо), и страшно удивился. Рискуя опоздать на автобус, вернулся, перечёл внимательно, и лишь потом продолжил свой галоп. Вообще-то, ничего удивительного: всяческие надписи на стенах у меня вроде хобби, а пишут нынче такое, что не всегда сразу и смекнёшь, что к чему.

Выскочив на улицу, я обнаружил, что сегодня не так уж холодно; правда, дул резкий ветер, и его шквалистые порывы дали-таки пару раз мне прямо в морду, прежде чем я допрыгал до остановки и вколошматился в автобус.

Где, намертво стиснутый со всех сторон, в течение всей дороги (три остановки), был вынужден слушать нескончаемый диалог двух тёток несомненно рыночногоа вида, от которых нестерпимо разило рыбой:

– Ото ж и я: а они – холодные! Мы ж горячего: с холодрыги погреться хочим, сама знаешь: А тут – холодные! Да, а гарнир…

– Ой, и не говори! Та шо ж я, николы нэ бачила?! А вона, кажу тебе, и отроду така: всё своё гнёть! От возьми ж хоть тот гарнир…

– Ну да!! Я ж про то и говорю: лупает своими буркалами, як скрозь мени, ажник куды-то за спину… Наглючая! И, главное дело, своё гнёт: а они – холодные! Мы-то горячего хотели, голодные ж… Сама понимаешь!

– Та понимаю я!! Опять жа, гарниру-то того…

За точность не поручусь, но примерно так. У меня чуть крыша не протекла, пока доехал.

На работе, поздоровавшись со всеми, кто толпился в коридорчике напротив диспетчерской, я на всякий случай заглянул на доску с графиками: интересовался Сёвушку отловить. Мне давно уж надо было сказать ему пару ласковых. Но этот гад вновь ускользнул: вчера сменился. Ничего, свидимся…

В качестве некоторой компенсации я насладился очередным шедевром нашей табельщицы:

«Если кто патерял свой «футляр» спрасите у учётчицы Но буду спрашивать описать его словами!

Учётчица»

Табельщица наша, Надечка, по неизвестной никому причине упорно именует себя «учётчицей» – и даже знает, как это слово пишется. Затем я поболтал немного с нашим Кирилычем: его опять назначили транспортной бригадой, чем старик был немало огорчён. Транспортная бригада выполняет перевозки – как плановые (из одной больницы в другую, так и прочие: роженицу в роддом отвезти, скажем. Для «транспорта» шанс, что «сунут» что-нибудь, практически, нулевой.

Потом… потом я принял смену, расписался везде, где положено, отдал Егору давно обещанную книгу…

И началась работа.

…Так вот я и говорю: если где-нибудь на улице валяется пьяный бомж – так проще всего позвонить на 03 и сказать: «Ой, знаете! Тут на углу Терешковой и Взлётного мужчине плохо! Срочно выезжайте», мол… А бомжей теперь, как известно – пруд пруди. Я одного понять не могу – да почему ж плохо? Умные какие! Может, ему как раз-таки очень даже хорошо? Лучше, чем мне, скажем… А?! Ты ж хотя бы посмотри на него сначала внимательно, мать твою… А если, как сейчас вот, слякоть? А машина у нас – «Волга»? И следующий вызов будет – роженицу везти, да она на тех же носилках рожать затеется?! Не, я бы доброхотов этих…

Мы с Владом горячо соглашались, что «все – суки», но я всё-таки куда как горячее: сидеть-то сзади, ароматы вдыхать, и (тоже временами случается) от блевотины уворачиваться – это ж моя прерогатива… он-то, как ни крути, впереди сидит, рядом с водителем.

Водитель был сегодня Опанас, и всё он никак не унимался на тему тварей, бомжам смердючим «скорую» вызывающих (дело в том, что по разнарядке водитель в таких случаях обязан помочь бригаде загрузить клиента на носилки и в машину). Даже утомил слегка, пока доехали. А ехали мы, само собою, как могли медленно – ибо человек жив надеждой, а в подобных случаях таковая всегда присутствует: что оно от холода очнётся, и само куда-нибудь тихонечко уползёт, до нашего прибытия.

Так в этот раз и произошло, к всебригадному нашему буйному ликованию. Донельзя счастливый Опанас, пока Влад звонил в диспетчерскую и просил уточнить нам карточку (это порядок такой – вдруг ошибка вкралась, с адресом, к примеру?), рассказал мне, как он сам выразился, «хохму». Якобы однажды поздно ночью, по такой же где-то вот погодке, привозит 18-я в приемник капитально, прямо-таки квадратно-гнездовым методом избитого бомжа; а там же теперь менты дежурят круглосуточно… Чуть только подъедешь – он уж к тебе: «криминал? Не криминал?» Бомжара побитый – не криминал им, разумеется: что с него возьмёшь? Но это я к слову, а Опанас тем временем гнёт далее: мол, бомжа выгружают, тот, натурально, матерится; вонища от него такая, что… Короче, подходит мент к Петренко (это в 18-й водитель), прикуривает у него и между делом так спрашивает: слушай, вот у нас, дескать, есть план. В смысле – суточный там… месячный… А у вас, мол, насчёт этого дела как? Тоже имеется?

Ну, Петренко ему: а как же! Вот, говорит, сам видишь: сегодня как раз недовыполняем… А это ж по зарплате бьёт страшно! «Так от бачишь же – пиймали по ночи в переулочке, як моглы отмудохалы – тай сюды и припэрли!» Га-га-га!!!

Я тоже посмеялся. Тут Влад объявил: всё проверено-перепроверено, адрес верный, других вызовов на данный момент, как ни поразительно, в наличии не имеется – и, следовательно, можно ехать на подстанцию: может, чайку успеем попить.

В столовой было пусто, что и неудивительно: двор пустой, почти все в разъезде. Влад пошёл за припасом, а я протёр столик, чашки принёс, сел и закурил.

Вошёл доктор Мурзиков, поглядел задумчиво на закипающий чайник… да так и остался стоять со странным выражением на лице. Уже Влад вернулся, и кофе заварили, а он всё в том же виде. Предложили к нам присоединяться – Мурзиков только головой качнул отрицательно. Молча. Я не выдержал такой патетики и спрашиваю его:

– Андрюша, ты что, думаешь о чём-то, что ли?

Тут он перепугался:

– Да ты что, Господь с тобой! И как только в голову тебя угораздило? Такие подозрения… Зуб у меня болит, вот и всё!

После чего ушёл, всё такой же загадочный. И сразу же за окном послышался баюкающий шум начинающегося дождя.

А мы с Владом только успели чаю пригубить, как ввалился Шевелев (он утром сменился, да всё никак уйти не мог). Так что, когда в диспетчерской запиликал телефон, я даже обрадовался вызову: за каких-нибудь пять минут этот балбес успел загрузить нас с Владом по самое некуда. На излюбленную свою тему: о том, что он могучий экстрасенс. А какой с него экстрасенс – дурак он. Как из тюряги вышел, так крыша и съехала (сидел за подпольный аборт, кажется).

Итак, раздался клич из диспетчерской, получили мы вызов на Гагарина, 80/6. А Шевель увязался с нами, ему оказалось по пути.

Страсть, как не люблю кого-то подсаживать! Машина-то у нас – «Волга», а это значит: два места сзади сидячих и одно лежачее, на носилках; всё впритык, теснотища… Ну, когда больного госпитализируем, ещё ладно: куда ж ты денешься… Но «своих» подвозить! Мне ж приходится на второе, заднее сиденье пролазить, корячиться. Потом – выходить, опять же корячиться… Так хоть бы человек нормальный, а то – Шевель!

Он, кстати говоря, пока мы ехали, попытался-таки было мне на уши сесть, но срезан был влёт: я, говорю, Витя, во всю ту экстрасенсорику верую не больше, чем в лучезарное будущее. Тут, вроде, и крыть бы нечем, но он, будучи верен себе, не заткнулся-таки совсем, а только тему сменил:

– Вот я недавно шутку слышал… смешную. По «Русскому радио», ну, знаешь… Ты ж, может, слышал: они там нашему правительству предложили вставляться в мировое сообщество по самый гондурас! Так у этих козлов чуть нидерланды от радости не отвалились. Гы-гы, да?

Вот ещё за что я терпеть его не могу: вечно он анекдоты «с бородой» за откровения выдаёт. Говорю: мол, Витя, ты же знаешь – мне вся эта политика ни в какое место не нужна. Надоело, говорю! Однако ж он, зануда, всё не отстаёт:

– Был намедни у кореша своего, в нейрохирургии… Слушай, кошмар! Завалили их ЗЧМТ (закрытая черепно-мозговая травма) – прямо по уши! А дело в чём – бьют, гады, понимаешь ли, чем ни попадя, по голове! Тех, на ком одёжка получше. Часы снимают, куртки… кошельки метут. Ну, – он растянул в улыбке щербатый рот, – мне-то уж такое не грозит!

Но тут как раз доехали до рынка, и Шевель, не закончив мысли, катапультировался из машины: видно, спешил кого-то биоэнергетически помассировать. Мы же покатили дальше, на вызов.

Опанас лихо развернулся у подъезда, и мы, ёжась под мелким дождичком, вылезли из машины.

…В подъезде, как обычно, воняло мочой нестерпимо, но только почему-то не человеческой, а кошачьей – да ещё как! Словно все кошки района заходили отлить именно в этот подъезд и никуда больше. В ожидании лифта я, по привычке, окинул взглядом стены в поисках граффити – моё маленькое хобби.