- -
- 100%
- +
За гостиницей, через дорогу, за железной изгородью и густым кустарником открывался невзрачный вид. В середине этой плачевной картины стоял старый храм с обветшалыми монастырскими постройками, за которыми начинался погост, превратившийся со временем в обычное городское кладбище, неухоженное на вид и, видимо, уже не функционирующее… Вдоль изгороди тянулась забытая траншея с отвалами щербатого от трещин глинозёма, где местами уже прорастала сорная трава.
Для Жеки не было ничего удивительного в этом неприглядном пейзаже, наоборот, всё это напоминало ему далёкий и такой знакомый Неверов… А где-то совсем рядом жила другая Москва. И стоило Жеке немного приподнять голову и отвести свой взгляд в сторону, как перед ним представал уже совершенно иной, блистательный вид, где над красотами архитектуры и прочими достижениями народного хозяйства возвышался, сверкающий на солнце, грандиозный монумент с устремленной в космос ракетой.
Но даже стотысячная чаша стадиона имени вождя мирового пролетариата, заполненная доверху человеческим людом, которая шумела и бурлила страстями во время футбольного матча, только на мгновения становилась для него душой этого города и никак не хотела превращаться в душу всей огромной страны.
И в голове юного Зотова, исподволь и незаметно, зарождалась другая страна и, наверное, именно в то жаркое лето, в белокаменной и златоглавой столице, возникла и прошла через его подсознание незримая граница уже новой страны… И страна эта называлась страной Неверия.
Быстро пролетели в столице ясные и тёплые дни, наполненные событиями и впечатлениями. Обратный путь домой показался им, немного подуставшим, уже длинным и утомительным.
Утром, расположившись на боковой полке плацкартного вагона, полусонный Жека обратил внимание на женщину с верхней полки, которую он ещё вчера мысленно прозвал Миледи.
Это была молодая блондинка с ярко-светлыми, слегка растрёпанными после сна волосами и чуть припухлыми морковными губами. Она, поправляя плавными движениями серебристо-атласный бюстгальтер на высокой, полной груди, не спеша надевала на стройное тело светлую блузку, а после медленно застегивала на ней пуговицы. И всё это время она неотрывно и пристально смотрела на него своими вишнёвыми глазами.
Жека загляделся на полуобнажённое тело Миледи, на её вишнёвые, бездонные глаза, в которых не различались зрачки, но которые притягивали его и влекли своей загадочностью.
И тогда он ощутил, как что-то сдавило ему грудь, заставив учащённо биться сердце, и вместе с этим, доселе неведомым, тревожно-щемящим чувством, в нём пробудилась эта самая страна Неверия, которая теперь росла и крепла с каждым днём…
Вскоре появился супруг Миледи – полноватый мужчина средних лет с сединой на висках, прибывавший до этого в туалете. Плодово-ягодная Миледи оторвала свой далеко не травоядный взгляд от Жеки, и, вяло улыбнувшись, сказала что-то ласковое своему лысеющему Атосу…
А сейчас Жека удивлялся непонятной избирательности собственной памяти, вспоминая эпизоды той единственной поездки в столицу и, устав от поисков чего-то исключительно цельного в своей прошлой жизни, теперь просто взирал на однообразную картину за окном.
Впереди его ожидала ещё одна пересадка, но уже на местный поезд, на котором ему предстояло ехать до Качкара.
15
Из Качкара в Найбу Жека добирался последним автобусом.
Народу в нём набралось немного и в полупустом салоне было тихо. Только девушки, сидевшие сзади Жеки, всю дорогу до посёлка что-то оживлённо обсуждали, часто прерывая разговор дружным смехом.
Жека угрюмо поглядывал в их сторону, но лица девушек в полутьме не различались и, смешиваясь, превращались в безликую, но веселую и беззаботную компанию. Настроение у Зотова, после неудачной поездки в Неверов, было паршивым, а громкий, заливистый смех девчонок лишь его раздражал.
Когда автобус прибыл на место, шумная компания, разом притихнув, покинула его и разбрелась. Жека направился от центра посёлка в сторону, где на возвышенности притаилось его жилище, слившись с темнеющим лесом
Найба, уже безлюдная, укутанная снегом и потонувшая в ночи, засыпала в безмятежном лунном свете. Кругом устоялась тишина, только звонкий хруст снега под ногами Жеки да редкий лай с завыванием собак нарушали, казалось, вечный покой глухого края.
И сейчас, после утомительной дороги, вокзальной сутолоки больших городов и неизбежной пресыщенности человеческими лицами, в этой необычной тишине безбрежного и почти фантастического покоя у него возникало ощущение, будто он попал на неведомую планету. И если б не Луна, его единственная небесная спутница, не напоминала ему своим присутствием, что он всё-таки шагает по занесённой снегом земле, то Жека мог вообразить себя одиноким путником, бредущим по чужой планете.
На следующий день Жека почитывал книгу, лежа на кровати. Когда он услышал чей-то свист рядом с домом, то подошёл к окну и посмотрел сначала на термометр, а потом в сторону ворот – там появилась знакомая фигура Грозина.
– Ты куда в такой мороз? – уже в доме спросил Жека, глядя на раскрасневшееся лицо Грозина.
– Мимо проходил – подумал, может, вернулся… Так оно и вышло! – ответил Грозин. – А собрался на почту – пойдёшь за компанию?
Жена Грозина писала ему в Найбу пространные и обстоятельные письма до востребования, которые он ждал и читал их с удовольствием, правда, сам писал ей короткие весточки, но зато достаточно регулярно.
Вскоре они отправились вместе в центр Найбы, где в двухэтажном деревянном доме размещалось местное отделение связи. Мороз не отступал, а только крепчал, перехватывая дыхание, поэтому по дороге они толком не разговаривали.
Но в этот раз Грозину ничего на почте не полагалось, и он, не получив ожидаемого письма от жены, слегка расстроился, но быстро справился с чувством разочарования и спросил у Жеки:
– Ну, как съездил? – и добавил шутливо, зная, зачем Жека так рвался домой. – На щите или под щитом?
– Да, знаешь, в общем, так себе… – замялся Жека.
– Понятно… Есть проблемы с голосом! – сказал повеселевший Грозин, получив столь уклончивый ответ, и предложил зайти в кафе, а по дороге, как выразился он, прихватить что-нибудь для укрепления голосовых связок.
В почти безлюдном кафе они расположились посередке зала, где было поуютней, и не так сквозило из входного тамбура, когда кто-то сюда заглядывал.
Недалеко от них, через столик, рядом с большой кадкой, в которой рос раскидистый фикус, сидела уже изрядно захмелевшая тунеядка неопределенного возраста, которых в Найбе чаще именовали не иначе, как тунеблядками. Компанию ей составлял невзрачный тип, который вскоре куда-то исчез, а оставшаяся в одиночестве тунеядка, приуныв, попыталась несколько раз затянуть какую-то оперную арию, но все её попытки заканчивались безуспешно в самом начале, то ли от слабости вокала любительницы пения, то ли от потери памяти.
Устав от неудач, тунеядка совсем затосковала, а затем мирно закемарила под фикусом.
В кафе наступила тишина, и стало слышно, как из радиоточки у буфетчицы полилась мелодия уже популярной песни.
Певица пела печальным голосом: «На тебе сошёлся клином белый свет, на тебе сошёлся клином белый свет…»
Грозин с Жекой пили промёрзшую полынную водку. В стаканах от горькой и зелёной жидкости шёл пар.
– Клин клином вышибают, – глубокомысленно изрёк Грозин, глядя на парок, идущий от водки. И Жека понял, что этот вечный рецепт от Грозина, относится к неудачному финалу его любовной истории.
– Может, Серёга, ты и прав – надо забыть… Забыть, что было! – согласился Жека и поднял стакан с водкой.
– За тех, кто в море! – произнёс Грозин свой универсальный тост на все случаи жизни и они чокнулись.
Грозин с Жекой засиделись… Кто-то из редких знакомых подходил к ним, присаживался поговорить и выпить за компанию.
За большими окнами кафе смеркалось, когда к столику, за которым они расположились, подошёл земляк Грозина, такой же зэк-условник из их этапа, по кличке Харя.
Вряд ли кто решился бы утверждать, что эта неблагозвучная кличка в действительности отражала особенности физиономии этого молодого человека. А появилась эта кличка у него в детстве и, как иногда происходит в таких случаях, от довольно редкой фамилии Харин. И с той поры крепко за ним зацепилась, и на то, наверное, нашлись свои причины. А его лицо без видимых изъянов, с глубоко посаженными и довольно живыми чёрными глазами, ничем не выделялось среди прочих обычных лиц.
Назвать Харина красавцем или симпатягой язык не поворачивался, однако сама кличка заставляла тех, кто слышал её впервые, более заинтересованно всматриваться в физиономию её обладателя. И каждый наверняка мог при этом обнаружить в лице Харина что-то особенное на свой взгляд.
В найбинском этапе оказались разные люди. Многие из них не помышляли здесь добросовестно трудиться, и для них условное освобождение, по сути, явилось краткосрочной командировкой на свободу, где они желали себе лишь удовольствий: вволю попьянствовать, оттянуться, как ныне говорят, от всей души, хотя последнее слово не совсем тут уместно. А далее следовало принудительное возвращение на зону, где таким любителям сладкой жизни приходилось досиживать свой срок, но уже с бонусом в виде прибавки за использованную не по назначению командировку на волю.
Многим, как дружкам Жеки, это временное пребывание на свободе обошлось гораздо дороже – они, образно говоря, раскрутились, совершив уже другие преступления, и заработали за них новые и более суровые наказания.
Харя не утруждал себя работой на благо народного хозяйства страны, лишь изредка появляясь на стройке, а потом куда-то словно испарялся… Да и в самой Найбе Харин появлялся нечасто и, судя по всему, болтался сейчас на воле, как дерьмо в проруби, между загульной бестолковкой и неизбежным возвратом на зону.
Характер у него был скверный, пакостный, а по пьянке просто дурной. И если в зоне Харин ещё мог надеяться на своих непутёвых дружков, внушая кому-то страх, то здесь, в Найбе, его не столько боялись, сколько не хотели с ним связываться из-за присущей ему наглости и пьяной дури.
Харин присел, поздоровавшись с Грозиным, потом долго и пристально смотрел на Жеку, а затем бросил в его сторону:
– Отвали!
Выглядел Харя привычно, мало отличаясь в этот момент от редких и не совсем трезвых посетителей, но Жека, сам уже подхмельком, не мог определить ни степени опьянения, ни мотивов агрессивного поведения малознакомого ему человека. Он только видел, как чёрные глаза Харина застыли в глубоких глазницах в тяжёлом, недобром взгляде. Но Жека молчал и сидел, не двигаясь.
– Я же сказал – отвали! – повторил Харя с угрозой в голосе и попытался привстать, но Грозин удержал его за плечо.
Харя не стал противиться Грозину, и на какое-то время притих, поглядывая в сторону Жеки.
– Скажи, чтоб этот свалил отсюда… – медленно проговорил он, обращаясь уже к Грозину и затем, словно указывая, к кому относятся его слова, повернулся к Зотову.
Бездомная лопоухая дворняга, заскочившая в кафе погреться, испуганно спряталась под соседним пустующим столиком и теперь, наблюдая за ними, вертела по сторонам умной, заиндевелой от мороза мордашкой.
– Мы вместе пришли – вместе и уйдём… А ты решил тут покомандовать?! – Грозин заметно напрягся, хотя говорил спокойным голосом. – Ты же гость, а в гостях не командуют…
Лицо Харина на мгновение искривилось от усмешки и вновь стало неподвижным. Наступила пауза, которая тянулась до тех пор, пока Грозин, пытаясь как-то разрядить ситуацию, осмотрел стол с пустующими стаканами, а затем произнёс:
– Что-то в горле пересохло… И гость к нам пожаловал… Пойду-ка я в буфет – и закажу ещё водочки!
Возможно, в тот момент Грозин надеялся, что этим шагом он как-то погасит напряжённость за их столом, но Харя тем и отличался, что от него можно было ожидать чего угодно. И, как только Грозин отошёл от них, застряв в небольшой очереди у буфета, Харя предложил Жеке выйти и потолковать.
В той ситуации это прозвучало как вызов, и Жека, почти не размышляя, направился к выходу. Он вышел на улицу, уже окутанную морозной, синий дымкой вечерних сумерек, и остановился на углу здания. Вскоре появился Харин, и они, встав напротив, молчаливо смотрели друг на друга, словно приглядываясь.
Внешний облик Харина не изменился: чёрные глаза у него будто вмёрзли в гнусноватое лицо и, как прежде, не выражали ничего доброго.
Но Жека не заметил в них, ни блеска, ни малейшего намёка на азарт, который всегда присущ борьбе и неизбежно отразился бы в них. Однако в глазах у Хари зияла лишь чёрная пустота.
– Ну и что скажешь?! – первым заговорил Жека.
Они стояли у кирпичной стены, вплотную друг к другу. Жека оказался чуть выше ростом Харина и почувствовал от этого свое физическое превосходство над ним.
Чёрные, застывшие глаза Харина уже несколько его не пугали, и он смотрел на него не просто спокойно, а даже чуть-чуть снисходительно. Харя не выдержал и наконец-то скосил в сторону свой неподвижный взгляд, сказав при этом:
– А где тут… толчок?
– Толчок?! – удивлённо переспросил Жека и, подозревая какой-то подвох, ещё раз взглянул на него в упор. Тот улыбнулся ему какой-то жалкой улыбкой и Жека только сейчас заметил, как его пробирает холод через толстый свитер.
Он посмотрел на другой угол здания, где в подступающих сумерках ещё виднелась тропка, сбегающая вниз к деревянному сооружению, похожему на место общественного пользования.
– А вон, смотри! – Жека указал Харину рукой. Тот посмотрел в ту сторону, а затем поплёлся туда, ругаясь по дороге. А когда исчез за углом, то Зотов, не дожидаясь его возвращения, направился обратно в кафе и на повороте чуть не столкнулся с Грозиным, торопливо идущим ему навстречу.
Вид у него был суровый и решительный.
– Где Харя?! – спросил Грозин.
– Харя?!.. А он описался или обкакался… Хрен поймешь!
– Как описался?! – недоумевал Грозин.
– Как?!.. Обычно – в прямом смысле, – ответил Жека. – На толчок отправился!
Грозин крякнул не от досады, не то от облегчения, и они вдвоём вернулись в кафе, где навстречу Серёге уже неслась девчушка из персонала заведения. Она стала выяснять у него, зачем он схватил с собой вилку, перед тем, как выбежал недавно из кафе.
Грозин показал ей руку с зажатой в ней стальной вилкой и сказал насмешливым голосом:
– Не боись… Не спёр я вашу вилку – вот она!.. На шампур хотел одного гада насадить. Один удар – четыре дырки!.. Ферштейн?!
Девчушка и без знания немецкого языка сообразила, что ничего криминального с казённой вилкой не случилось, поэтому только улыбнулась и отошла по своим делам, а они сели за свой столик и закурили.
– Я этого урода с пацанов знаю, – сказал Грозин про Харина. – Он ещё тогда без ножа не ходил… А когда вы запропали, то я и рванул с вилкой – черт знает, что там случилось!
Он замолчал, потушил сигарету, а затем с раздражением сказал:
– И где эта… харя?.. В толчок провалилась, что ли!
Харин так и не появился, а кафе незаметно опустело, даже незадачливую любительницу оперных арий, которая до этого мирно посапывала на полу рядом с батареей отопления, добрые люди незаметно унесли в отстойник к участковому милиционеру Митяеву.
И уже давно сбежала из-под стола дворняга с умной мордашкой, которая нашла тут временный приют в холодную пору, заодно насытившись здешними объедками и видом двуногих нетрезвых существ.
А Грозин с Жекой, молча и без охоты, допили всю оставшуюся у них водку и покинули заведение.
16
Хотя на календаре ещё только значились первые дни зимы, но морозы в Найбе стояли нешуточные и грунтовые воды в траншеи, застывшие от холода, уже не поступали и не мешали работам нулевого цикла.
Но, похоже, нулевой цикл со сладким воздухом свободы сильно подкосил ряды зэков-условников. Одни раскрутились на воле, а другие, загуляв, предпочли вернуться на зону, чтоб шить там, в тепле, рукавицы и прочую нехитрую швейную продукцию, чем общаться здесь с мёрзлой землей, которая сейчас воспринимала только лом и совковую лопату.
Общага в Найбе для условно осуждённых опустела и перестала существовать вовсе, а те, кто остался работать на стройке, перебрались на постой к местным жителям.
В тот день, когда Жека вышел на работу после возвращения из Неверова, на стройку прибыл прораб. Он осмотрел объект с мастером Иван Степановичем Барсуковым, потом они довольно долго совещались в новом, недавно построенном тепляке, а перед обедом прораб уехал в Качкар.
После обеда Барсуков собрал всех для короткого производственного совещания. Жека обратил внимание на то, как мало их осталось с тех пор, когда они прибыли этапом в Качкар в двух вагонзаках. И если не считать нескольких человек, которые, как и Грозин, работали в промкомбинате, то теперь они почти всё умещались здесь, в этом тепляке, и это были люди, которые не отказывались от работы.
– Я сказал прорабу, что мои ребята не дети Форда и за такие деньги пахать не будут, – Жека встрепенулся, когда услышал хрипловатый, но поставленный, как у строевого командира, голос мастера Барсукова.
– Грунт тяжёлый и прораб согласился… Платить за него будут по самым высоким расценкам, – продолжал Барсуков и назвал расценки.
Ребята отреагировали на его слова вяло, только Миша Соловейчик заинтересовался подробностями беседы мастера Барсукова с прорабом.
Потянулись рабочие дни, наполненные тесным общением с мёрзлым грунтом при помощи ломов.
Попробовали использовать на объекте технику: привезли на несколько дней компрессор и с помощью пневматических отбойных молотков начали долбить мерзлоту в траншеях. Оказалось, что работать ломами производительнее, если умело ими пользоваться.
Мерзлота не уголёк, не руда, поэтому шахтеры из них не получились и компрессор с молотками отвезли в Качкар обратно. А они продолжили крошить мерзлоту под фундаменты пусть тяжёлым, но уже давно испытанным способом. При такой работе люди быстро согревались, поэтому бегать в тепляк каждый раз для перекура не было необходимости.
Во время таких перекуров ребята наблюдали за редкими людьми около стройки и заприметили сегодня колоритную парочку долговязых тунеядцев, мужчину и женщину, видимо, сожителей, которые промышляли чисткой отхожих мест в соседней с ними школе.
– Глянь, а глянь… – Лёха толкал в плечо Жеку. – Смотри!.. Влюбленная парочка… Ромео с Джульеттой!.. И куда это они спозаранку прут?
– Куда-куда – в школу!.. Они там калымят… и детей к труду приучают своим примером, – ответил ему Миша Соловейчик.
– И чем калымят? – с напускным интересом спросил Лёха.
– Чем-чем… Толчок там чистят, – кто-то ответил со смехом, но Лёха не успокаивался.
– Жека, пойдёшь золотарить по Найбе, а?! – шутливо спросил он Зотова. – У них там расценки точняк выше наших!
Жека на шутку не откликнулся, а подуставший Миша Соловейчик зло проговорил:
– Нам здесь мерзлоты по горло хватает – на дерьмо уже сил нет!
– А у Ромео с Джульеттой они есть, – продолжал Лёха. – Чудеса любви и только!
Миша Соловейчик посмотрел вдаль, о чём-то размышляя, а потом возразил ему:
– Не прав ты, Лёха!.. Эти педагоги-ассенизаторы на Ромео с Джульеттой уже по возрасту не тянут… Так, Лёха, в наших краях, фатум и фортуна бродят в обнимку… В поисках хлеба… И никаких тебе чудес любви!
– Лихо!.. Лихо загнул, Соловей, – ответил ему Лёха, сверкнув глазами. – Вот за это я тебя уважаю, как отца родного!
Однако на роль отца родного для членов бригады, кроме Миши Соловейчика, претендовал, пожалуй, лишь мастер Барсуков. По манерам и выправке он напоминал Жеке военного и вскоре эти предположения подтвердились.
Миша Соловейчик, которого Барсуков выделял среди всех, как самого старшего и наиболее грамотного, общался с мастером чаще других и знал его лучше, чем остальные. Он и рассказал Жеке, что Барсуков, в прошлом боевой офицер, после войны исполнял обязанности военного коменданта на крупной узловой железнодорожной станции, где с ним произошла одна история, которая, по сути, сломала ему жизнь.
На этой станции из спецсостава бесследно пропали один или два вагона с оружием и боеприпасами. Вот за эту промашку Барсукова осудили, лишили воинского звания, и он получил от родины свою последнюю награду – девять лет лагерей.
Отсидел почти весь срок, а когда вышел на свободу, то далеко не отчалил от здешних мест, где отбывал наказание, поскольку с прежней семьей отношения у него давно прекратились, а из близких родственников никого уже не осталось. С той поры Барсуков поселился в Найбе, женился тут, стал отцом семейства и доработал здесь до пенсии.
Барсуков часто позволял себе цитировать любимого вождя всех времен и народов, при жизни которого отсидел такой солидный лагерный срок. И получалось, что цитируя его, он тем самым не только возвеличивал уже развенчанный образ вождя, но ещё и выражал свою признательность тирану за его смерть, благодаря которой вышел на волю раньше срока по амнистии в связи с этим событием.
Но Жека не понимал до конца, зачем Барсуков цитирует этого человека, если сам пострадал в те времена от жестокого режима?.. Подлинность же цитат ни у Жеки, ни у ребят из бригады сомнения не вызывала – трудов вождя всех времен и народов они не читали, поэтому верили Барсукову на слово.
Работы нулевого цикла продвигались – на готовых участках уже начали устанавливать опалубку, и бетонные работы приближались с каждым днём.
Для них необходимо было организовать две рабочие смены по приёму бетона, причём ночную смену из тех, кто проживал рядом со стройплощадкой. Таких людей набралось меньше, чем в первую смену. И тут, в тепляке, среди членов бригады, зародились сомнения по поводу возможности приёмки бетона в ночную смену.
– Справитесь, я уверен, – пытался развеять их сомнения Барсуков. – Народ, как говорил Иосиф Виссарионович, вооружённый идеями партии, может всё!.. Такой народ – это непробиваемая стена, и такой народ непобедим!
Стена, в лице членов бригады, молчала, но опустошала во время цитирования вождя всех времен и народов пачку «Севера» – любимых папирос мастера Барсукова. Он щедро предлагал их всем и, казалось, что ими у него забиты все карманы овчинного полушубка. А когда он стоял с офицерской выправкой в своём приталенном полушубке и, попыхивая папироской, медленно оглядывал стройплощадку, как боевую позицию, то в этот момент представлялся Зотову настоящим генералом из одного популярного кинофильма, только на голове у того была каракулевая папаха, а у мастера Барсукова шапка-ушанка с кожаным верхом.
Когда на объект пошёл бетон, то на подмогу, в первую смену, им неожиданно прислали бригаду пожилых женщин-разнорабочих, которые несколько дней таскали его носилками-акарёнками, бегая над траншеями по мосткам из толстых досок.
Мостки под тяжестью опасливо прогибались и кто-то из ребят предупредительно крикнул:
– Эй, бабуся, сбавь обороты, а не то в яму сыграешь!
– Кака я те бабуся?! – я шо ябуся! – раздалось в ответ от одной, самой бойкой из них.
Мужики рассмеялись, а Жека спросил мастера Барсукова, стоявшего с ним рядом:
– А зачем они… и откуда?!.. Мы и так бы справились.
– Это не моя инициатива… Кто-то в СМУ перестраховался, возможно, наш прораб. А бабы эти – бывшие колхозницы… В своё время дали дёру из колхозов, а сейчас, видать, трудового стажа для пенсии не хватает, вот таким образом его и зарабатывают, – ответил Барсуков, посмотрел внимательно на Жеку и, заметив его недоумение, произнёс с сожалением в голосе. – И ничего тут не поделаешь – другой работы в наших краях для этих баб нынче нет!
– Понятно, – растерянно произнёс в ответ Жека.
– А, что – и здесь колхозы были?! – закуривая, спросил Лёха.
– А где их не было?! У нас и заполярным кругом кукурузу сеяли, – с раздражением в голосе ответил Барсуков.
– Ну, ты, Степаныч, загибаешь!.. Кукуруза, заполярный круг… – недоверчиво, с ухмылкой ответил ему Лёха.
– Что не веришь, мне?! – Барсуков быстро повернулся к Лёхи и резко сказал. – Партия прикажет – на Луне сеять будешь!
Тусклые, зелёные глаза Барсукова на миг засветились, в уголках дряблых губ появилась едва заметная улыбка, и он слегка оскалился, как старый волк. И хотя от него повеяло въедливым страхом, но невозможно было понять: шутит он или говорит серьёзно.
17
В один из вечеров хозяйка дома, баба Тая, позвала Жеку поглядеть на незнакомого ей человека, который постучался в окошко. В окне он с трудом разглядел лицо Юрки Сомова.
Юрка являлся у них в последнее время фактически бригадиром, поскольку имел высшее образование строительного профиля и подходил на эту должность по своему характеру, спокойному и рассудительному.
Жека вышел во двор, освещённый мутновато-жёлтым светом лампочки, открыл ворота и увидел перед собой Сомова, который тяжело дышал от быстрой ходьбы и выглядел взволнованным. Он заговорил сбивчиво, матерясь, однако Жеке не стоило усилий понять, что случилось.