"История повторяется дважды: первый раз в виде трагедии, второй – в виде фарса."
– Карл Маркс
"Прошлое никогда не умирает. Оно даже не прошлое."
– Уильям Фолкнер
Часть I: Сквозь Трещину Времени
Глава 1: Восточный Берлин, 1985. Убеждения и Аномалия.
Сырой ноябрьский воздух, густой, как вчерашний кофе, цеплялся за серые стены панельного дома на Франкфуртер-аллее, просачивался сквозь щели старых оконных рам в квартиру Юргена Рихтера. Здесь, на седьмом этаже, мир всегда начинался с приглушенного гула города и запаха лигнита, которым топили слишком многие, слишком отчаянно пытаясь согреть кости перед лицом наступающей зимы социализма. Юрген потер заспанные глаза. В зеркале над раковиной, покрытой сетью мелких трещинок, отразился бледный человек с всклокоченными темными волосами и слишком пристальным взглядом, какой бывает у тех, кто много думает о вещах, невидимых глазу. Квартира была такой же, как у всех: две комнаты, типовая мебель из ДСП, пахнущая формальдегидом и пылью десятилетий, книжные полки, прогибающиеся под тяжестью Маркса, Энгельса, Ленина и сборников по теоретической физике, которые для Юргена были почти таким же священным писанием. Он включил старый радиоприемник "Stern-Radio", и из динамика полилась бодрая мелодия, обещающая трудовые свершения. Кофе был горьким, хлеб – вчерашним, но мысль о предстоящей работе в Академии Наук, о его уравнениях, описывающих самые основы мироздания, грела лучше любого калорифера.
Очередь за овощами у Konsum на углу растянулась на полквартала, серая, молчаливая река людей в одинаково неярких пальто. Лица были хмурыми, усталыми, но привычными к ожиданию. Здесь не было места для отчаяния, только для терпения, въевшегося в самую суть существования. Юрген встал в конец, сунув руки в карманы. Он видел в этих людях не сломленных индивидуумов, как трубили западные пропагандисты, а строителей нового мира, пусть и идущих по трудному, каменистому пути. Каждый сэкономленный пфенниг, каждая картофелина, добытая в этой молчаливой битве, была маленькой победой над энтропией старого мира. Иногда, правда, ловил себя на мысли, что энтропия – дама упрямая, и ей плевать на диалектический материализм. Сегодня в продаже была только капуста и морковь не первой свежести.
– Опять бананов нет, – пробурчала женщина перед ним, обращаясь скорее к воздуху, чем к кому-то конкретно. – Детям бы…
Юрген ничего не сказал. Бананы. Символ потребительского рая, гнилой приманки Запада. Пусть их дети едят яблоки из садов Потсдама, выращенные честным трудом. Так он думал. Чаще всего.
Академия Наук ГДР встретила его знакомым запахом пыльных фолиантов и остывшего чая. Здание из песчаника, монументальное, как обещание будущего, которое никак не наступит в полной мере, но в его кабинете, заваленном распечатками и исписанными формулами досками, царил иной порядок. Здесь, среди чисел и теорий, Юрген чувствовал себя свободным. Он работал над проблемой сингулярностей в ранней Вселенной, и иногда ему казалось, что он стоит на пороге чего-то невероятного, чего-то, что может изменить само представление о реальности. Сегодняшние данные с ускорителя элементарных частиц, полученные им утром, были… странными. Необъяснимые пики энергии, короткие, как вспышка магния, но совершенно не вписывающиеся ни в одну известную модель. Он протер очки, снова и снова всматриваясь в графики. Что-то неуловимо смещалось в привычной ткани реальности, как легкая рябь на поверхности слишком спокойного озера. Рябь, которая могла означать что угодно. Или ничего. Пока ничего.
За обедом в институтской столовой, где пахло переваренной капустой и вечным дефицитом специй, его нагнал Ганс Вебер, такой же физик, но с уклоном в прикладные разработки и с менее идеалистичным взглядом на мир. Ганс был шире в плечах, громче смеялся и носил чуть более модный, чем у Юргена, пиджак – явный признак наличия связей или удачной поездки по обмену в Венгрию.
– Ну что, Юрген, опять вселенную на атомы разбираешь? – Ганс плюхнулся напротив, поставив поднос с сосиской и гороховым пюре, которое выглядело так, будто уже пережило одну мировую войну и готовилось ко второй.
– Почти, – Юрген отложил вилку. – Просто пытаюсь понять, почему некоторые частицы ведут себя как анархисты на первомайской демонстрации.
– Может, они просто хотят на Запад? – хмыкнул Ганс, отрезая кусок сосиски. Он всегда любил такие шпильки, балансируя на грани дозволенного.
– На Западе, Ганс, им бы пришлось продавать себя, как проститутки на аукционе корпораций, – голос Юргена стал тверже. – Здесь они служат науке, прогрессу, всему человечеству.
– Человечеству, которое стоит в очереди за туалетной бумагой? – Ганс поднял бровь. – Ты был в Западном Берлине, Юрген? Видел их магазины? Их свободу?
– Свободу потреблять? Свободу быть винтиком в машине, которая перемалывает слабых и возносит наверх самых беспринципных? – Юрген почувствовал, как внутри поднимается знакомое раздражение. – Это не свобода, Ганс. Это иллюзия, упакованная в яркую обертку. Мы строим общество равных возможностей, где каждый вносит свой вклад и получает по потребностям. Да, у нас есть трудности. Но это трудности роста, а не гниения, как у них. Там человек человеку волк. Здесь…
– Здесь человек человеку товарищ, брат и стукач, – закончил Ганс шепотом, но с издевательской улыбкой. Он огляделся, нет ли поблизости ушей Штази. Их здесь всегда было достаточно, они прорастали из стен, как плесень.
– Ты циничен, Ганс. И это опасно.
– А ты идеалист, Юрген. И это, возможно, еще опаснее, – Ганс вдруг посерьезнел. – Знаешь, что я видел, когда был в Гамбурге по обмену? Стариков, роющихся в мусорных баках у супермаркетов. Не от голода – просто им скучно, они никому не нужны в этом их раю изобилия. А еще я видел наркоманов с пустыми глазами на каждой центральной улице. Это цена их «свободы»? Если так, то я, пожалуй, останусь здесь, с нашей капустой и очередями. Но не надо рассказывать мне сказки про то, что там сплошной ад, а у нас – рай земной, пусть и немного отложенный. Мир сложнее, Юрген. Всегда сложнее.
Юрген молчал, размешивая безвкусный чай в граненом стакане. Слова Ганса, как всегда, били в самое больное место. Он сам иногда ловил себя на подобных мыслях, особенно когда читал между строк западные научные журналы, которые ему удавалось доставать. Но он гнал их прочь. Потому что если рухнет вера, что останется? Пустота. А пустота, как знал Юрген-физик, была самым страшным состоянием вселенной. И человеческой души тоже.
– Может, и сложнее, – наконец сказал он тихо. – Но мы, по крайней мере, пытаемся сделать его лучше. А они – только богаче. Для избранных.
Ганс вздохнул и отхлебнул компот.
– Ладно, оставим политику. Что там с твоими анархистскими частицами? Нашел объяснение? Или это привет от инопланетян, недовольных нашими пятилетними планами?
Юрген невесело усмехнулся. Инопланетяне. Иногда ему казалось, что это было бы самым простым объяснением всего того странного, что творилось не только в его лаборатории, но и в мире вокруг.
Вернувшись в свою лабораторию, Юрген погрузился в привычный мир, где время текло по-другому, подчиняясь не тиканью настенных часов, а пульсации формул и гипотез. Его пальцы порхали над клавиатурой терминала, выводя на зеленый экран цепочки символов, которые для непосвященного выглядели бы кабалистическими знаками. Теория струн. Для большинства коллег это была почти ересь, слишком абстрактная, слишком далекая от нужд народного хозяйства. Но Юрген видел в ней не просто элегантную математическую конструкцию, а ключ к пониманию самой сути реальности. Одиннадцатимерное пространство, скрытые измерения, вибрирующие струны энергии, из которых, как из нот, складывается вся вселенная – от кварков до галактик. И, возможно, время.
Время. Это слово завораживало его с детства, когда он, маленький мальчик, пытался понять, куда утекают мгновения, почему вчера уже не вернуть. Теперь, вооруженный знаниями, он видел время не как линейную реку, а как сложную, многомерную структуру, возможно, с петлями, разрывами, тоннелями. Временные парадоксы – убийство собственного деда, бабочка Брэдбери – для него были не просто литературными приемами, а вполне реальными логическими задачами, вытекающими из уравнений. Что если бы кто-то мог вмешаться в прошлое? Изменить ход истории? Марксистская диалектика утверждала неотвратимость исторических процессов, обусловленных экономическими законами. Но что если… что если существует элемент случайности, точка бифуркации, где крошечное воздействие могло бы направить историю по совершенно иному руслу? Например, если бы Гитлер не пришел к власти? Если бы Вторая Мировая война не выжгла пол-Европы и не унесла двадцать миллионов жизней советских граждан? Мир был бы другим. СССР, не истощенный войной, стал бы еще могущественнее, мировая революция могла бы…
Он тряхнул головой, отгоняя эти мысли. Это были опасные игры разума. Его задача – наука, а не контрфактическая история. Но сегодняшние аномальные показания… они снова и снова возвращали его к этим размышлениям. Эти короткие, необъяснимые всплески энергии. Они выглядели как помехи, как ошибки оборудования. Но Юрген чувствовал интуицией ученого – это не ошибка. Это что-то другое. Что-то, что стучится в их мир извне. Или изнутри, из тех самых скрытых измерений, о которых он так много думал. Он снова вызвал на экран графики. Пики были настолько короткими, что их легко можно было принять за статистический шум. Но они повторялись. С какой-то пугающей, едва уловимой периодичностью. Как далекий, искаженный сигнал. Он увеличил масштаб, фильтруя помехи. Да, вот они. Три крошечных всплеска за последние сутки, каждый длительностью в доли наносекунды. Как будто что-то пытается прорваться сквозь ткань пространства-времени. Или… или ткань пространства-времени в этом конкретном месте, в его лаборатории, истончилась. Дала трещину. Юрген почувствовал, как по спине пробежал холодок, не имеющий ничего общего с температурой в плохо отапливаемом помещении.
Именно в этот момент, когда он напряженно вглядывался в мерцающий зеленый экран, пытаясь разгадать тайну аномальных всплесков, это и случилось. Свет в лаборатории мигнул раз, другой, а потом погас, погрузив помещение в густой, почти осязаемый мрак. Одновременно с этим терминал пискнул и его экран превратился в слепое, зеленоватое пятно. Запахло горелой изоляцией, резкий, неприятный запах, который мгновенно выдернул Юргена из мира абстрактных теорий в пугающую реальность. Короткое замыкание. Обычное дело в старом здании Академии с его изношенной проводкой. Но сейчас это «обычное дело» ощущалось иначе.
– Черт! – выругался Юрген в темноту, нащупывая на столе коробку спичек. Зажег одну, потом вторую, пока не нашел на полке огарок свечи. Пламя неровно заплясало, отбрасывая на стены гротескные, движущиеся тени. Его оборудование, такое сложное, такое чувствительное, сейчас было просто грудой мертвого металла и пластика. Он подошел к главному распределительному щитку в углу. Автоматы были выбиты. Он попытался включить их, но они тут же снова со щелчком отключались. Что-то серьезно коротило. И это «что-то», как подсказывала ему тревожно сжавшаяся в комок интуиция, было напрямую связано с теми самыми аномальными всплесками.
В слабом свете свечи он обошел лабораторию, прислушиваясь, принюхиваясь. Тишина была почти абсолютной, нарушаемая только его собственным учащенным дыханием и треском свечи. И тут он услышал. Очень тихий, едва различимый гул. Низкочастотный, как будто огромный шмель бился о стекло где-то очень далеко. Или очень близко, но за какой-то преградой. Гул исходил… он не мог точно определить источник. Казалось, он исходит отовсюду и ниоткуда одновременно, вибрируя в самом воздухе.
Юрген замер. Это не было похоже на звук работающего трансформатора или неисправной проводки. Это было что-то иное. Что-то живое. Или, по крайней мере, что-то активное. Он медленно двинулся в ту сторону, откуда гул, казалось, был сильнее – к экспериментальной установке в дальнем углу, той самой, где он пытался зарегистрировать неуловимые гравитационные волны. Установка была обесточена, как и все остальное. Но гул… гул, казалось, становился чуть громче, когда он приближался к ней. И еще что-то. Воздух вокруг установки был… другим. Более плотным, что ли. Как перед грозой, когда атмосфера наэлектризована до предела. И легкий, почти неуловимый запах озона. Такой же, как после сильного разряда.
Сердце Юргена забилось чаще. Это уже не было просто совпадением. Это была цепь событий, которая вела к чему-то неизвестному и, возможно, опасному. Показания приборов. Короткое замыкание. Странный гул. Запах озона. Все это указывало на одно: здесь, в его лаборатории, происходит что-то, выходящее за рамки его понимания. Что-то, что связано с самой тканью реальности. И ему было одновременно страшно и безумно любопытно узнать, что это.
Прошло несколько часов, прежде чем дежурный электрик, ворчливый старик по имени Фридрих, с которым Юрген делил редкие сигареты в курилке, соизволил явиться. Он долго ковырялся в щитке, бормоча что-то про "современную науку" и "хлипкие провода", пока, наконец, свет не зажегся снова, а с ним и оборудование Юргена начало оживать, один прибор за другим, пища и мигая индикаторами. Юрген почти силой выпроводил Фридриха, пообещав впредь не перегружать сеть своими "дьявольскими машинами". Когда за стариком закрылась дверь, Юрген первым делом бросился к терминалу. Данные. Ему нужны были данные за тот период, когда все было обесточено. Внутренний накопитель самописца должен был сохранить информацию.
Дрожащими руками он загрузил последние логи. И замер. Прямо перед моментом отключения электричества, буквально за доли секунды до того, как система умерла, самописец зафиксировал один-единственный, но чудовищной силы всплеск энергии. Пик на графике взлетел почти вертикально вверх, зашкаливая за все мыслимые пределы, а затем оборвался, словно его срезали ножом. Это было не похоже на предыдущие, едва заметные флуктуации. Это был взрыв. Концентрированный выброс чего-то, что не имело названия в его словаре физика. Это не была электромагнитная волна в чистом виде, не гравитационное возмущение, не поток известных частиц. Это было… нечто иное.
Он прогнал диагностику. Все системы, казалось, работали в штатном режиме, хотя некоторые датчики показывали остаточный фон, который не должен был там быть. И гул. Он почти исчез, но если очень сильно прислушаться, в полной тишине, можно было уловить его призрак, слабое, едва вибрирующее эхо. Как будто зверь, рычавший здесь некоторое время назад, затаился, но не ушел окончательно.
Юрген начал лихорадочно проверять показания всех доступных приборов. Магнитометр фиксировал странные локальные искажения поля. Счетчик Гейгера лениво пощелкивал чуть чаще обычного, но в пределах допустимой нормы. А вот термодатчики на экспериментальной установке… один из них, самый ближний к центру, показывал температуру на несколько градусов ниже окружающей. Локальное охлаждение. Этого не могло быть. Не без принудительного отвода тепла.
Он снова и снова перепроверял данные, пытаясь найти ошибку, сбой, что угодно, что могло бы объяснить происходящее рационально. Но все цифры, все графики кричали об одном: здесь, в его лаборатории, произошло событие, не поддающееся известным законам физики. Энергетическая флуктуация такого масштаба должна была оставить после себя более серьезные разрушения, если бы она была, скажем, взрывом. Но ничего не было сломано, кроме выбитых автоматов. Только этот странный остаточный фон, локальное похолодание и… и это необъяснимое чувство, что пространство здесь, в этом углу, где стояла его установка, стало… другим. Тоньше. Как будто старая, заношенная ткань, готовая вот-вот лопнуть по швам.
Его взгляд снова упал на график последнего всплеска. Что-то в его форме, в его резком обрыве, показалось ему знакомым. Где он мог это видеть? Он закрыл глаза, пытаясь восстановить в памяти образы из прочитанных статей, из старых учебников. И вдруг вспомнил. Теоретические работы по кротовым норам, гипотетическим туннелям в пространстве-времени. Графики предполагаемого энерговыделения при открытии и закрытии такой норы. Они были пугающе похожи. Но это же… это же чистая теория, почти научная фантастика!
Юрген почувствовал, как волосы на его затылке встают дыбом. Неужели?..
****
Вечером, в маленькой, прокуренной пивной "Цур Летцтен Инстанц", куда они иногда заходили с Эрихом после работы, Юрген чувствовал себя так, словно внутри у него жужжал трансформатор. Эрих Крюгер, его друг еще со времен университета, был историком, специалистом по Веймарской республике и приходу нацистов к власти. Человек с мягкими чертами лица, в очках с толстыми линзами, которые делали его глаза похожими на глаза удивленной совы, Эрих обладал энциклопедическими знаниями и способностью видеть скрытые пружины исторических событий.
Они сидели за столиком в углу, пили терпкое темное пиво и ели жирные братвурст с кислой капустой. Шумный гомон завсегдатаев, запах жареного лука и табачного дыма – все это было привычным фоном для их разговоров, которые часто уходили от повседневности в дебри философии и истории.
– Ты сегодня какой-то сам не свой, Юрген, – заметил Эрих, внимательно посмотрев на друга поверх кружки. – Что-то с твоими струнами не так? Или партия требует от физиков невозможного?
– Почти, – Юрген отпил пива. Оно было холодным и горьким, как предчувствие. – Скажи мне, Эрих, как историк… ты веришь в то, что называют «переломными точками»? В моменты, когда один человек, одно событие может повернуть ход истории вспять или направить ее по совершенно другому пути?
Эрих задумался, постукивая пальцами по столу
– Это сложный вопрос, дружище. Марксистская историография, как ты знаешь, делает упор на объективные экономические и социальные факторы. Личность в истории, конечно, важна, но она скорее продукт своей эпохи, выразитель интересов определенных классов. Однако… – он сделал паузу, – нельзя отрицать, что бывают моменты, когда все висит на волоске. Когда решение одного человека, его присутствие или отсутствие в определенном месте в определенное время может иметь каскадные, далеко идущие последствия. Представь себе… ну, например, если бы Ленина не было в апреле семнадцатого. Или если бы его пломбированный вагон сошел с рельс. История могла бы пойти иначе. Не обязательно лучше или хуже, просто иначе.
– А Гитлер? – спросил Юрген прямо, глядя Эриху в глаза. – Если бы его не было?
Эрих поморщился, как от зубной боли.
– О, Гитлер… Это, пожалуй, самый яркий пример. Конечно, условия для возникновения нацизма в Германии были созданы Версальским миром, экономическим кризисом, реваншистскими настроениями. Но без его… его дьявольской харизмы, его ораторского таланта, его способности манипулировать массами, партия НСДАП могла бы остаться одной из многих маргинальных ультраправых группировок. Он был катализатором, той спичкой, которая подожгла бочку с порохом.
– То есть, если бы его… устранили, скажем, в начале тридцатых? – Юрген старался, чтобы его голос звучал как можно более отстраненно, как будто он просто рассуждал теоретически.
– Трудно сказать, – Эрих потер подбородок. – Возможно, его место занял бы кто-то другой. Рем, Штрассер… Но вряд ли кто-то из них обладал бы таким же сочетанием фанатизма и политического чутья. Возможно, Веймарская республика смогла бы устоять. Или Германия пошла бы по другому авторитарному пути, но без этого безумного расизма и стремления к мировому господству. Миллионы жизней могли бы быть спасены. СССР не понес бы таких чудовищных потерь… Да что там говорить, весь мир был бы другим. Это одна из тех точек, где история действительно могла свернуть на другую тропу. Почему ты спрашиваешь? Снова работаешь над машиной времени в своей лаборатории? – Эрих усмехнулся, но в его глазах промелькнула тень любопытства.
Юрген заставил себя улыбнуться.
– Просто размышляю. О хаосе и порядке. О том, как мало иногда нужно, чтобы изменить все. Иногда мне кажется, что вся наша реальность – это всего лишь один из бесчисленных вариантов, реализовавшихся по чистой случайности.
Эрих кивнул.
– Как говорил один мой старый профессор, история не терпит сослагательного наклонения. Но это не мешает нам иногда задаваться вопросом «а что, если?..». Главное, чтобы эти вопросы не отвлекали нас от решения проблем сегодняшнего дня.
Юрген допил свое пиво. Вопросы. У него их было теперь больше, чем ответов. И самый главный из них – тот, который он боялся произнести вслух даже самому себе – теперь приобретал все более четкие и пугающие очертания. А что, если у него, Юргена Рихтера, физика из Восточного Берлина, появилась возможность не просто задаваться этими вопросами, а… попытаться на них ответить? По-настоящему.
****
Поздней ночью, когда весь город, казалось, затаил дыхание перед новым трудовым днем, Юрген сидел на своей кухне, прижав к уху наушники старого, потрепанного коротковолнового приемника "Grundig Satellit". Это была его маленькая, тщательно оберегаемая тайна, его окно в другой мир. Сквозь треск помех и завывания эфира, он ловил голоса, которые не должны были звучать в ГДР: BBC, Радио Свободная Европа, Голос Америки. Они рассказывали о событиях, которые официальная пресса либо замалчивала, либо преподносила в совершенно ином свете. Он слушал их не потому, что верил всему безоговорочно – пропаганда была пропагандой, с какой бы стороны она ни вещала. Он слушал, чтобы услышать другую точку зрения, чтобы попытаться составить свою, более объемную картину мира.
И еще он слушал музыку. Ту музыку, которую здесь называли "тлетворным влиянием Запада": The Beatles, Rolling Stones, Pink Floyd, Kraftwerk. Эти звуки, эти ритмы, эти меланхоличные или яростные мелодии были для него чем-то большим, чем просто развлечение. Они были глотком иного воздуха, намеком на то, что за стеной, разделяющей не только город, но и сознание, существует другая жизнь, другие ценности, другие способы самовыражения. Иногда он чувствовал себя предателем, слушая эти запретные голоса, эту чуждую музыку. Ведь он был убежденным марксистом, верил в идеалы социализма, в то, что они строят более справедливое общество. Но в то же время какая-то часть его души тянулась к этому запретному плоду, к этой другой реальности, такой манящей и такой непонятной.
Это была его двойственность, его внутренний конфликт, который он тщательно скрывал от окружающих. С одной стороны – лояльный гражданин ГДР, ученый, работающий на благо социалистической науки. С другой – сомневающийся интеллектуал, тайно вслушивающийся в голоса враждебного мира, ищущий ответы на вопросы, которые здесь не принято было задавать. Он оправдывал себя тем, что для настоящего ученого необходимо знать все точки зрения, даже самые враждебные. Но глубоко внутри он понимал, что дело не только в этом. Было что-то еще. Жажда свободы? Любопытство? Или просто усталость от монотонной серости официальной идеологии, от вечных лозунгов и обещаний светлого будущего, которое все никак не наступало?
Сегодня он поймал передачу BBC о новых разработках в области компьютерных технологий в США. Говорили о персональных компьютерах, о какой-то сети, объединяющей университеты, о невероятных возможностях, которые это открывает. Юрген слушал, и ему становилось одновременно горько и завидно. Здесь, в ГДР, доступ к вычислительным машинам был строго регламентирован, а о персональных компьютерах и речи не шло. Они отставали. Отставали безнадежно, несмотря на все усилия, несмотря на талантливых ученых и инженеров. Система, призванная обеспечить равенство и прогресс, на деле порождала застой и дефицит.
Он снял наушники. Тишина в квартире казалась оглушающей после многоголосия эфира. Двойственность. Она разрывала его. Он любил свою страну, он верил в идеалы. Но он видел и ее недостатки, ее ложь, ее страх перед инакомыслием. И теперь, после того, что произошло в лаборатории, эта двойственность приобрела новое, еще более острое измерение. Если у него действительно появился шанс… шанс изменить прошлое… на чьей стороне он окажется? На стороне своих убеждений, своей идеологии? Или на стороне… чего? Справедливости? Здравого смысла? Человечности?
Он подошел к окну. Внизу, на пустынной улице, медленно проехал одинокий «Трабант», его двухтактный двигатель издавал характерное тарахтение, похожее на кашель старого курильщика. Город спал. И Юрген Рихтер, физик-теоретик, убежденный марксист и тайный слушатель вражеских голосов, стоял у окна, чувствуя себя самым одиноким человеком в этом спящем городе, наедине со своей тайной и своим невозможным выбором.
****
Его тянуло обратно в лабораторию с необъяснимой силой, как лунатика к краю крыши. Сон не шел, мысли кружились, как осенние листья в бурю. Около двух часов ночи, когда внутренний зуд стал невыносимым, Юрген оделся, сунул в карман ключи и фонарик, и выскользнул из квартиры, стараясь не разбудить соседей, чьи уши, казалось, были настроены на любой шорох за пределами их собственных дверей. Ночной Берлин был тих и пуст, лишь редкие фонари выхватывали из темноты мокрый асфальт и голые ветви деревьев. Академия Наук ночью выглядела как заброшенный мавзолей, полный призраков великих идей и несбывшихся надежд. Дежурный вахтер, сонный старик в форменной фуражке, лениво кивнул, узнав Юргена – тот иногда засиживался допоздна.
Коридоры были темными и гулкими, каждый его шаг отдавался эхом, словно он шел по дну пустого колодца. Дверь в его лабораторию поддалась с тихим скрипом. Внутри царил тот же полумрак, что и днем после отключения электричества, но теперь он был еще плотнее, еще тревожнее. Юрген не стал включать верхний свет, только маленький настольный светильник, который бросал на приборы слабый, дрожащий круг света. Он сразу почувствовал это. Воздух. Он снова был другим. Более плотным, наэлектризованным, и тот самый, едва уловимый запах озона, который теперь казался сильнее. И гул. Низкочастотный, на грани слышимости, он вибрировал в грудной клетке, вызывая безотчетную тревогу.
Он подошел к экспериментальной установке в углу. И замер, не веря своим глазам.
Там, где днем не было ничего, кроме металла и проводов, теперь… теперь что-то было. Сначала он подумал, что это игра света и тени, оптический обман уставшего воображения. Но это было реально. В воздухе, примерно в метре над полом, висело нечто. Размытое, дрожащее пятно, похожее на рябь горячего воздуха над раскаленным асфальтом, но эта рябь была… темнее, чем окружающая темнота. И она мерцала. Неровно, как пламя свечи на сквозняке, то почти исчезая, то становясь более отчетливой. Она была размером с большой арбуз, неправильной, постоянно меняющей форму.
Юрген подошел ближе, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле. Это не было отражением, не было галлюцинацией. Он протянул руку… и отдернул ее, как от ожога. Не от жара – наоборот, воздух вокруг этого… этого явления был ощутимо холоднее. Он почувствовал, как волоски на руке встали дыбом, как от сильного статического разряда.
Это был разрыв. Трещина. В самой ткани реальности.
Он медленно обошел это дрожащее пятно. Оно не имело четких границ, оно как будто растворялось в окружающем пространстве, но в то же время было чем-то совершенно чужеродным. Сквозь него… сквозь него проглядывало что-то. Нечеткие, искаженные образы, как если бы он смотрел на мир через толстый слой воды. Он видел… цвета? Движение? Или это просто игра его воображения, пытающегося заполнить пустоту неизвестности?
Он схватил с лабораторного стола длинную стеклянную палочку, которую использовал для перемешивания реактивов. С замиранием сердца, он медленно протянул ее к мерцающему разрыву. Кончик палочки коснулся его… и исчез. Просто исчез. Без звука, без вспышки. Как будто его никогда и не было. Юрген почувствовал, как рука, держащая палочку, стала легче. Он отдернул ее. Примерно десять сантиметров стеклянной палочки отсутствовало. Срез был идеально гладким, как будто его отрезали лазером.
Кровь застучала у него в висках. Это… это невозможно. Этого не может быть. Но это было. Перед ним. Мерцающий, дрожащий, холодный разрыв в ничто. Или во что-то другое.
Он посмотрел на остаток палочки в своей руке, потом снова на разрыв. Страх боролся с безумным, почти болезненным любопытством ученого. Куда исчезла часть палочки? Что находится по ту сторону этого… этого портала? И самый главный, самый страшный вопрос: если что-то может исчезнуть там, может ли что-то появиться оттуда?
Юрген Рихтер стоял в своей лаборатории посреди ночи, освещенный слабым светом настольной лампы и неземным мерцанием разрыва в пространстве-времени, и понимал, что его жизнь, его убеждения, его понимание мира – все это только что рухнуло. И на обломках этого старого мира начиналось что-то новое. Что-то невообразимое.
Паника, холодная и липкая, как ноябрьский туман, попыталась было завладеть им, но Юрген отогнал ее усилием воли. Он физик. Ученый. Это явление, каким бы невероятным оно ни было, должно подчиняться каким-то законам, пусть пока и неизвестным ему. Он должен исследовать. Осторожно. Методично.
Он оглядел лабораторию в поисках чего-то… подходящего. Его взгляд упал на старый, потрепанный теннисный мячик, который он иногда сжимал в руке, размышляя над сложными проблемами. Мячик был легким, не представляющим особой ценности. Если он исчезнет, как кусок стеклянной палочки, это будет не так страшно.
Юрген взял мячик. Он был теплым от его руки. Он подошел к мерцающему разрыву, стараясь дышать ровно, хотя сердце все еще стучало, как молот по наковальне. Он занес руку и… бросил мячик. Не сильно, просто направил его в центр дрожащей аномалии.
Мячик, желтый на фоне темного разрыва, пролетел несколько сантиметров и, коснувшись невидимой границы, исчез. Мгновенно. Без звука. Без вспышки. Словно его выключили из реальности. Юрген смотрел на то место, где только что был мячик, потом на свою пустую руку. Еще один предмет просто растворился, поглощенный этой странной, холодной пустотой.
Он попробовал еще раз. На этот раз взял металлический зажим для бумаг. Результат был тем же. Зажим коснулся мерцания и пропал. Словно и не было.
Юрген обошел разрыв, пытаясь заглянуть "внутрь" под разными углами. Искаженные, размытые образы за дрожащей завесой становились то чуть четче, то снова расплывались, как акварельный рисунок под дождем. Ему показалось, что он видит… что-то похожее на ветви деревьев? Или это были тени? И какой-то странный, незнакомый свет, не похожий ни на солнечный, ни на искусственный.