© Хруцкий Э.А. (наследники)
© ИП Воробьёв В.А.
© ООО ИД «СОЮЗ»
W W W. S O Y U Z. RU
* * *
Кто же ты, Зина?
– Пено, – сказал проводник. – Торопитесь, поезд стоит одну минуту.
Из окна вагона маленький город показался островом, так крепко обняли его огромные голубоватые озера.
Я прыгнул на мягкий, залитый мазутом песок насыпи. И сразу меня обступила пропахшая свежей стружкой тишина.
Город был игрушечный – деревянные тротуары, резные ставни, коньки на крышах… Дул крепкий, пряный ветер с озер.
Я снял комнату в доме у самого озера. Отдыхающих было мало – все ехали дальше, на Селигер.
Ежедневный путь мой на озеро Вселуг лежал через городскую площадь-звезду. Истоптанные, серые лучи-дороги собирал, как в кулак, огромный монумент с двумя башенками традиционных солдатских могил по бокам. Мраморная девушка, прославившая город, была мне хорошо знакома с детства, и не задерживала внимания. Я проходил мимо.
Обычно площадь была пустынная – экскурсантов привозили позже. И не проспи я в одно прекрасное утро, мой отдых благополучно пришел бы к концу, а пыльная площадь-звезда заняла бы в воспоминаниях совсем мало места, так обычна была она для маленького провинциального городка.
* * *
Пестрая толпа экскурсантов стояла на моем пути. Их было немного. Пожилые, степенные агрономы и бухгалтеры калининских колхозов, несколько скромных девушек в пестрых платьицах, два заметно подвыпивших парня.
Мужчина с выправкой массовика-затейника, пренебрегая паузами, пересказывал содержание романа Бирюкова «Чайка».
Бухгалтеры слушали с вежливой скукой. Ребята о чем-то таинственно шептались с шофером автобуса, поглядывая на облупленную палатку с надписью «Вино». Девушки подошли поближе и положили к подножию памятника-гиганта охапки васильков, оставив без внимания скромные белые башенки.
Автобус скрылся в клубах пыли. Площадь опустела. Желание рассмотреть поближе маленькие памятники родилось внезапно и было вызвано скорее духом противоречия, чем глубокой заинтересованностью. Они были сделаны из мрамора точно так же, как были сделаны из дерева десятки, сотни, тысячи их братьев, раскиданных на бескрайних просторах от Волги до Эльбы. «Солдатам и офицерам, павшим при освобождении Пено» – было написано на башенке справа, а на левой: «Комсомольцам-разведчикам Володе Павлову и Зине, зверски замученным гитлеровскими захватчиками». Вот и все. Я пошел к выходу. Но что-то мне мешало, что-то на левой башенке было не так.
«Володе Павлову, Зине… А почему без фамилии?
Я вернулся. Так и есть. На памятнике была всего лишь одна фамилия.
Вечером я постучался к хозяйке.
– Заходи, сынок, чайку небось?
– Да нет, спасибо, я хотел вас спросить кое о чем.
– О чем же?
– Вы, Надежда Сергеевна, во время войны здесь были?
– А где же? Здесь, под немцами.
– Что это за памятник у вас на площади?
– А ты разве не знаешь? Лизе нашей Чайкиной…
– Да нет, я не о том, рядом – «Володе Павлову и Зине».
– Володя-то наш, пенский, а вот девушка нездешняя. Не знаю, что и сказать тебе. Мы ее и не знали никто. Даже партизаны. Так и похоронили бесфамильно. А ты зайди к отцу Павлова. Он здесь недалеко живет.
Почти до света я просидел на бревнах. Сидел и курил. Сон не шел. Неужели в Калининской области, в тридцати часах езды от Москвы, мне удастся найти неизвестную героиню? Это было почти невероятно. Ведь через этот сквер на площади ежедневно проходят десятки туристов. Почему же никто до сих пор не обратил внимания на этот обелиск?
* * *
В доме остро пахнет высохшими травами. Пучки Иван-чая, чабреца, шалфея разбросаны на подоконниках, развешаны по углам.
– Вот видите, – говорит мне Иван Сергеевич Павлов, – народной медициной увлекаюсь. Время свободное есть. – Пальцы его, почерневшие, узловатые, мнут сухую траву, растирают какой-то желтоватый цветок, осыпают клеенку мелкой, словно махорочной, крошкой.
– Девушку эту, Зину, – Павлов встает, и сразу же горница становится такой тесной, как кабина лифта, – видел я однажды. Не желаете?.. – Иван Сергеевич протягивает мне кисет с крупным, как дробь, самосадом. – Не могу папиросы курить, нет в них вкуса настоящего. Скручиваем по цигарке.
– Коротким было наше знакомство. Видел я ее зимой, в январе сорок второго. Сразу после Нового года. Я вам расскажу, конечно. Только, если старуха придет, о другом говорить будем. Плачет она до сих пор…
Он подходит к окну, долго смотрит на узкую, сжатую заборами улочку. Наконец он поворачивается ко мне.
– Когда немцы пришли, у нас здесь комендатуру сделали. Комендантом Регеля, обер-лейтенанта, поставили. Толстый, рыхлый такой был, с усами. Сметану жрал по утрам. Ему специально трех лучших коров из колхоза привели. Я связным был у партизан. Меня здесь оставили вроде как резидента. Кустарничал потихоньку, сапоги чинил, шил, если материал был, да травами лечил. Регель меня не обижал, звал первым предпринимателем. При комендатуре взвод солдат был. Те воровали, конечно. От безделья и сытой жизни лоснились, что твои коты.
Отряд партизанский у нас был сильный. Но особенно не активизировался. Задание у него было другое, секретное. Володька мой в нем разведчиком был…
Иван Сергеевич замолчал, начал скручивать новую цигарку.
Я отлично понимал его. Чувствовал, что он может рассказать мне немного, почти ничего. В памяти его живет только сын.
– В первый день войны Володька в райком ушел. Потом забежал домой на час, собрал рюкзак и уехал окопы копать. До осени почти мы его не видели, а в сентябре ночью прибежал домой. Худой, грязный. Вымылся, переоделся и ушел на заре. На прощанье сказал только: «Ты, батя, никому не говори, что я здесь, будут спрашивать, скажи, на восток ушел». Потом уж я узнал, что он разведчиком сталь ходил часто через линии фронта. Приводил ко мне ночью каких-то людей. Кто такие сказать не могу, не спрашивал. Помню, пришел один, переночевал. Утром побрился, одеколоном спрыснулся, гляжу, выходит из комнаты в полной немецкой офицерской сбруе. Подмигнул мне, руку пожал и прямо в комендатуру. Я из окна глядел. Идет по улице, спина прямая, мундир как влитой, перчаткой помахивает, ну вылитый фриц. Да… Но ведь вам про Зину надо.
Привел и ее Володя однажды. Зимой сорок второго. Молоденькая, чуть старше Володьки. Веселая, все смеялась. Симпатичная, в общем, девушка. Я ее спросил: «Ты, дочка, здешняя?» «Нет, – говорит, – я из-под Москвы. Наш город от столицы в ста километрах». И название его говорила, только позабыл я. Помню, что смеялась она, мой сапожный инструмент увидев. Все шутила, что город ее издавна башмачниками славен. Так вот пошутили и ушли. Молодые были, дети совсем… Была б моя воля, ни за что от себя не отпустил. Он улыбнулся печально и смущенно, как бы признался в собственной слабости.
Боялся я крепко за своего Володьку. До войны он только десятилетку кончил. В Тимирязевскую академию собирался. Ботанику любил. Вроде как я, травы всякие собирал, гербарии. Поначалу везло ему. Два раза из-под рук у немцев уходил. Однажды взяли их в Осташкове, бросили в сарай. Володька немецкий знал немного, отличником в школе был. Из разговора немцев понял: утром расстреляют. Всю ночь они руками лаз копали – руки все в кровь. Но все же выкопали, ушли.
Второй раз в Ржеве прихватили повели в гестапо. Опять бежал, днем прямо… – Он замолчал, задумался. – И еще раз я Зину видел. Лучше бы и не видеть. Ее и Володьку на санях привезли. Если бы не сказали, что они, не узнал бы. Изрезали всех, ножом глаза выкололи, звезды резали…
Иван Сергеевич встает и отходит к окну. Тишина, только трещит самосад в цигарке…
* * *
Дома я достал блокнот и записал все, что удалось узнать о Зине. Оказалось, почти ничего. Кроме Павлова, ее никто не видел в Пено. Правда, был еще один человек. О нем мне тоже говорил Павлов. Его уже нет, он получил полной мерой за все: измену, жестокость, трусость. Остался пожелтевший от времени протокол допроса бывшего начальника вспомогательной полиции Ефрема Тараканова.
«Следователь. Гражданин Тараканов, кем вы работали до оккупации города Пено гитлеровскими войсками?
Тараканов. Работал по снабжению на лесопилке.
Следователь. Когда вы вступили в вспомогательную полицию?
Тараканов. Сразу после прихода немцев.
Следователь. Расскажите о вашей службе в зондеркоманде гауптштурмфюрера Рауха.
Тараканов. Я не служил в ней. Иногда мы совместно выезжали на операции.
Следователь. Участвовали вы в операции на станции Осташково?
Тараканов. Да, участвовал.
Следователь. Откуда вы выехали в Осташково?
Тараканов. Митино. Из деревни Митино.
Следователь. По дороге из Митино вы кого-нибудь встретили?
Тараканов. Да. Парня и девушку.
Следователь. Расскажите подробнее.
Тараканов. Мы только выехали из деревни и сразу у столба-указателя встретили парня и девушку.
Следователь. Как они выглядели, в чем были одеты?
Тараканов. Молодые… Парень в черном полушубке, в шапке рыжей, девушка в зимнем пальто с белым воротником, в платке сером.
Следователь. А что было дальше?
Тараканов. Гауптштурмфюрер Раух проверил у них документы и отпустил.
Следователь. А потом?
Тараканов. Потом, видимо, заподозрил и велел задержать.
Следователь. Как же так, сначала отпустил, а потом заподозрил?
Тараканов. Не знаю.
Следователь. Полицейские Акимов и Соловьев на допросе показали, что именно вы опознали в парне пенского комсомольца Владимира Павлова, а в девушке неизвестную, приходившую к вашему родственнику, мезиновскому старосте, перед его убийством. Хотите очную ставку?
Тараканов. Нет.
Следователь. Рассказывайте.
Тараканов. Раух их отпустил, а когда наши сани с ними поравнялись, я их и узнал. Тогда я догнал сани Рауха и сказал ему. Ну, а он велел их задержать.
Следователь. А что было потом?
Тараканов. Допрос, соответственно. Били их, пытали.
Следователь. А вы что делали?
Тараканов. Мы не пытали, мы костер жгли.
Следователь. Зачем?
Тараканов. Немцы на огне штыки калили для пыток.
Следователь. Что рассказали Владимир Павлов и его спутница?
Тараканов. Ничего. Так и умерли молчком.
Следователь. Что с ними сделали после пытки?
Тараканов. Известно что – застрелили.
Следователь. Кто стрелял?
Тараканов. Я.
Следователь. Значит, вы признаете себя виновным в выдаче фашистам, пытках и убийстве двух комсомольцев?
Тараканов. В выдаче признаю. Потом застрелил, да все равно они бы лишь мучились. А пытать не пытал. Я костер жег.
* * *
Вот и все, что есть у меня.
Но все же я кое-что уже знаю. Я знаю, хотя приблизительно, какая Зина внешне. Знаю, в чем она была одета. И знаю самое главное: есть в ста километрах от Москвы город, который с давних времен славен башмачниками.
Утром я уехал из Пено. Так и не удалось мне на этот раз поудить рыбу в серо-синих холодных озерах.
В Москве я позвонил известному краеведу, специалисту по Подмосковью Овсянникову. Я вкратце рассказал ему историю с памятником и все, что мне известно о Зине…
– Подождите-ка у телефона, – попросил Овсянников.
В трубке что-то шуршало, доносились обрывки разговоров. Время тянулось бесконечно долго.
– Вот что вам я посоветую, – раздался наконец в трубке густой баритон моего собеседника, – под Москвой всего четырнадцать городов, издавна славных башмачниками. Но вы пока остановитесь на трех: Бронницы, Зарайск и Талдом. Они наиболее характерны для этого вида промысла. Желаю удачи, – засмеялся Овсянников.
А мне было не до смеха. Чего проще, казалось в поезде Осташков – Москва, – приеду, позвоню Овсянникову, он назовет город, поеду туда и найду. Но все оказалось сложнее во сто крат.
Поиски Зины начались пасмурным июньским утром на автобусной остановке Серпуховской площади.
В Бронницах я пробыл два дня. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы узнать фамилии и имена всех двадцати двух женщин, призванных в армию с 1941 по 1945 год. Среди них были Клавы, Марии, Ольги, даже попалось такое редкое имя, как Северина, не было только Зинаид.
В Зарайск автобус приходил в час дня. Все учреждения закрывались на обед. У меня был целый час, чтобы разыскать районный архив. Сорок минут я петлял по дощатым тротуарам, наконец на самой окраине города на маленьком покосившемся домике я прочитал полустершуюся вывеску: «Районный архив». На дверях висел здоровый амбарный замок. До начала работы было еще двадцать минут, и я присел на скамейку.
– Вы меня ждете? – раздался у меня за спиной голос.
Я обернулся. Невысокий старичок в старомодном пенсне с черной лентой держал в руке тяжелый ключ с мудреной головкой.
– Если вы работаете в архиве, то вас.
– Вам, видимо, молодой человек, нужна выписка из метрического свидетельства?
– Нет.
– Тогда копия свидетельства о браке?
– Тоже нет.
– Ну тогда вам нужна справка, с какого года наши родители живут в Московской области. Это теперь очень модно. – Старичок подошел к дверям и начал копаться с замком. – Многие берут такие справки. Я понимаю: прописывают стариков, получают большую площадь. Ну что ж, милости прошу.
Я вошел в комнату, в которой с трудом помещался обшарпанный канцелярский стол.
– Вы простите, я не знаю вашего имени-отчества.
– Николай Никитич.
И вот тогда я рассказал ему о Зине.
Узнав о цели моего визита, Николай Никитич разволновался. Шутка ли, впервые он должен был заняться настоящим архивным поиском. Разыскать следы человека, уехавшего из города почти двадцать лет назад.
– Да… Да… Конечно… Я непременно разыщу. Вы не обращайте внимания, что я взволнован. Такая работа предстоит интересная. А то нас, провинциальных архивариусов, не балуют. Ищем старые отчеты, метрики, Бог знает какие мелочи.
Глядя на старика, я понял, что нашел в нем верного и преданного союзника. Мы договорились, что каждый день к вечеру я буду приходить в архив.
Второй и третий вечер был точно таким же, как и первый. Я ничего не спрашивал у Николая Никитича, по его виноватому лицу я понимал, что ничего утешительного нет. Старик искренне огорчался, и я всеми силами старался успокоить добрейшего своего союзника. Правда, я и сам не терял времени даром. Вместе с работниками военкомата я опросил десятки людей, воевавших на Калининском фронте, но и здесь меня ожидали неудачи.
В тот день я только вернулся из колхоза, где гостил у бывшего командира разведроты штаба Калининского фронта. И опять поездка моя была неудачной. Петр Георгиевич Лазарев ничего не знал о Зине. Я сошел с автобуса и пошел к площади в ресторан пообедать. Занятый своими невеселыми мыслями, я не заметил, как чуть не столкнулся с Николаем Никитичем.
– Ну, батенька, я вас по всему городу второй день ищу.
– Нашли, Николай Никитич?..
– Не совсем. В архиве никаких документов нет. Но жена моя подсказала. Дочь соседки нашей, бывшей учительницы Анны Александровны Промысловой, Зина пропала во время войны без вести. Мать ее всегда говорила, что она в тылу у немцев работала.
Такой удачи я даже не ожидал. Оказывается, Зина, моя Зина, жила в Зарайске. Мне хотелось кричать, танцевать, петь, расцеловать этого милого старика.
– Только учтите, Анна Александровна после смерти Зины немного того, – Николай Никитич покрутил пальцем у виска, – так что вы поделикатнее.
– Николай Никитич, дорогой, я понимаю, буду вести себя как ангел. Только скажите, когда пойдем к ней.
– Сегодня вечером в семь.
– В пять, в пять, Николай Никитич.
– Ах, нетерпеливость ваша, в семь, так мы с ней договорились.
Я уж и не знаю, как прожил эти пять часов. Пообедал, не чувствуя вкуса пищи, пошел в кино и, ничего не понимая, глядел, как на экране бывший уголовник по кличке Акула возвращается обратно в лагерь. Потом я полчаса ждал Николая Никитича, и это были самые длинные полчаса в моей жизни. Наконец он пришел. Я даже поначалу не узнал старика.
В темном костюме, старомодном галстуке в горошек, он был необычайно торжествен. Стекла его пенсне сияли, и оглушительно скрипели новые желтые полуботинки. Николай Никитич смущенно и торжественно подошел ко мне и сказал:
– Пойдемте.
И вот мы идем по податливо прогибающимся под ногами деревянным тротуарам. Идем необычайно медленно, как мне кажется.
У калитки дома Промысловых Николай Никитич одернул пиджак, повернулся ко мне.
– Помните наш уговор?
Я молча кивнул.
Мы поднялись на крыльцо, и Николай Никитич повернул ручку смешного бронзового звонка, на котором славянской вязью было написано «Прошу повернуть».
Дверь нам открыла невысокая старушка.
– Здравствуйте, Мария Казимировна. – Николай Никитич снял шляпу. – Анна Александровна дома?
– Дома, дома, проходите.
Николай Никитич еще раз посмотрел на меня, словно говоря: «Помните, о чем я вас просил?» Я кивнул головой.
В большой комнате резко пахло завядшими цветами и какими-то неизвестными мне духами. Свет с улицы с трудом протискивался сквозь темные узорчатые шторы.
Когда мои глаза привыкли к полумраку, я увидел высокую женщину, одетую в черное.
– Кто вы такой?
Голос у нее был неприятно резок.
Я начал объяснять цель своего визита.
– Покажите ваши документы.
Я протянул удостоверение. Она взяла его, внимательно прочитала, протянула мне.
– Хорошо. Я вам верю. Я знаю, вы ищете мою дочь. Идите сюда.
Я подошел к большому круглому столу, покрытому стеклом.
Анна Александровна чиркнула спичкой, зажгла свечи, стоявшие в узорчатом медном подсвечнике. На столе под стеклом лежали фотографии. Десять или пятнадцать. Сосчитать я не мог, уж слишком необычна была обстановка. Ребенок, маленькая девочка с огромным бантом, голенастый подросток, наконец, красивая девушка с необыкновенно светлыми волосами.
– Это моя дочь Зина. Когда началась война, она работала В Харькове. Потом пришли немцы. Она осталась там. Вернее, ее оставили работать в подполье. Вот… – Анна Александровна положила передо мной папку, – здесь книги, вырезки из газет и журналов. Не ищите ее фамилию. Ее нет среди подпольщиков. Она, конечно, работала под другим именем. Но я мать, я узнаю свою дочь по поступкам. Так могла поступать только моя Зина. Я сейчас прочитаю вам.
– Анна Александровна, – спросил я как можно мягче, – в каком году и где погибла ваша дочь?
– Погибла? Кто Вам сказал об этом. Она нашлась. Она опять в тылу врага. Вот смотрите.
Анна Александровна положила на стол яркий конверт и фотографию. Несмотря на тусклый свет свечей, я отчетливо различил на конверте почтовый штамп «Квебек». Письмо было из Канады.
Я взял в руки фотографию. Женщина и мужчина на фоне приземистой машины, на заднем плане что-то вроде готического собора. Зина почти не изменилась, только чуть располнела, но лицо осталось таким же молодым и красивым. Я перевернул фотографию. «Милая мама! Я живу хорошо…
Дочитать я не успел. Анна Александровна вырвала у меня фотографию.
– Не смейте, голос ее стал низким, с хрипотцой, – не смейте! Никто не должен знать, где она. Она жива, она опять выполняет задание! – Промыслова почти кричала. Она шагнула ко мне, упала грудью на стол. Подсвечник покатился на пол.
– Верните мне мою дочь! Верните!
В комнату вбежала старушка, остро запахло валерьянкой.
Николай Никитич потащил меня за рукав.
– Вот видите, – сказал он мне на улице, – как плохо-то получилось. Не она?
– Нет, Николай Никитич, явно не она.
– А я, признаться, и не знал, что ее дочь жива. Вы не посмотрели, откуда письмо?
- Девушка из города башмачников