Журнал «Юность» №04/2023

Рубашка

Я не хочу умирать. Знаешь, Ахра, я так много летал в ту пору, что привык к самолетам, как вы к автобусу, идущему из «Гребешка» в Гагру и обратно. Но к тому, что самолет начнет трясти настолько, что очки слетят у соседа справа и, плюхнувшись на пол, исчезнут где-то под креслами впереди, так что у стюардессы, которая только что угостила меня чаем и теперь толкала свою тележку дальше, подвернется нога, и что я залью этим самым чаем свою парадную белую рубаху, – я оказался не готов.

Мы падаем? Мы падаем? Мы падаем? Все вокруг кричали, превратившись в орущие манекены, вжатые в кресла. И среди этой тряски, этого оцепенения, этого ужаса я вдруг услышал спокойный с хрипотцой женский голос: «Ненавижу вертолеты, ненавижу самолеты, ненавижу все, что летает…»

И после, через мгновение, когда тряска унялась, где-то в самолете чистым звоном зазвенел колокольчик. Что это было? Чей это голос, откуда он? Спереди? Сбоку? Сзади? И кто звенел колокольчиком? Это ведь был твой голос, Ахра? Это твой колокольчик звенел?

– Ты не упадешь, милый, это просто тур-бу-лент-ность, мне муж рассказывал.

Какая разница, если этот странный голос и звон у меня в голове обозначал, что тряска закончилась? Мы садились в аэропорту Адлера. Я первым зашел в зону прилета и стал оглядываться в поисках администратора. Вроде бы меня должен был встретить парень по имени Вася и отвезти в санаторий «Гребешок», где жила во время съемок наша группа. Но вместо Васи появилась ты, Ахра.

– Ты Андрей. – Ты же не спрашивала, ты знала, что я, растерянный, растрепанный, весь залитый чаем, и есть тот самый Андрей.

– Андрей, – кивнул я, – а вы администратор и водитель группы? Мне говорили, что будет мужчина.

– Я не мужчина и не администратор. Водитель я тоже не очень. Меня муж учил. Но я плохо в технике разбираюсь.

Я растерялся. Ты разговаривала со мной так, будто мы знакомы давно. Будто странно, что я не знаю, кто ты, и мне нужно еще раз втолковать простые истины. А я вдруг поймал себя на том, что любуюсь тобой. Твоими чертами, словно вырезанными из камня, суровыми и женственными одновременно.

– Хорошо, вы не администратор, не водитель. Тогда кто вы?

– Я – Ахра, – сказала ты, потому что, видимо, считала этот ответ исчерпывающим.

– Так, это ваше имя, это я в состоянии понять. Значит, Ахра. Красивое имя.

Я не знал, что говорить дальше, и просто пялился на тебя. Высокая, стройная. Может, даже выше меня и стоявшая так крепко на земле, что казалось, если попробовать тебя толкнуть, то и на сантиметр не сдвинешь, только руки расшибешь.

– В Абхазии нельзя так смотреть на женщину. Только если она твоя невеста.

– Ох, простите. Не знал. – Я помолчал. – Ну что ж. Нам удалось выяснить три вещи. Вы не администратор, не водитель, не моя невеста. Потому что у вас есть муж, который научил вас водить машину. Все верно?

– Все верно.

– Хорошо, я буду смотреть в сторону и сбоку. Но если позволите, Ахра, мы продолжим разговор. Потому что, кроме этих трех важных вещей, мне хочется узнать еще несколько. Позволите?

– Ага.

– Ладно. Ахра, вы пришли меня встречать, хотя не водитель, не администратор и не невеста. Отсюда логично бы узнать… Ахра, а чего вы пришли?

До этого ты не смотрела на меня прямо, а тут вдруг повернулась резко, с вызовом даже.

– Рубашку принесла.

– Рубашку?

– Ага.

– Какую рубашку?

– Белую. – Ты вдруг немного смутилась и опять отвернулась. – Такую, как у тебя… только немного получше.

– Вы принесли мне рубашку.

– Да, я подумала, вот он летит. Вот начнется тряска. Называется тур-бу-лент-ность, мне муж рассказывал, я запомнила. Так вот начнется тур-бу-лент-ность. Ты зальешься чаем и слава богу, что жив останешься. Но рубашке точно конец. Я так ненавижу эти вертолеты, самолеты, вообще все, что летает…

– Подождите…

– Да чего ждать. – Ты порылась в сумке и достала хорошую белую рубашку. – Переодевайтесь. Если быстро, никто не обратит внимания. Вася опаздывает. Он всегда опаздывает. За это его скоро уволят. Рубашка хорошая. Моего мужа.

Я совершенно растерялся.

– Ладно. Надеюсь, ваш муж не будет против.

– Не будет. Он давно погиб.

Я остановился, держа в руках белую рубашку твоего погибшего мужа. И не нашел ничего лучше, чем спросить:

– Погиб. Как?

– Убили. Один плохой человек убил.

И тут прибежал администратор Вася.

– Простите, Андрей, вы же Андрей? Я совсем немного опоздал. Едем на базу. Ого! Ахра! Ты-то чего здесь делаешь?

– Я ему рубашку привезла.

Вася несколько опешил, на секунду задумался.

– А, так вы знакомы?

– Да, – ответил я, – знакомы. Познакомились.

И Вася отбросил лишние размышления.

– Мир тесен. Ахра хорошая. Наш администратор в «Гребешке». Из местных. Но с большими странностями. Так что поосторожнее. – И, подмигнув мне, добавил: – Пишет стихи! Ладно, погнали, а то уволят меня!

И мы втроем направились к машине и поехали в «Гребешок».

Я сидел впереди рядом с Васей и мучился вопросами. Хотелось спросить: как же ты узнала? И как я мог слышать в трясущемся самолете твой голос? Я обернулся и уже было открыл рот, но ты остановила меня.

– Не надо, потом. – И, указав рукой вперед, за лобовое стекло, сказала: – Смотри, сейчас ты увидишь… Апсны!

И я увидел.

Перед нами была дорога в Гагру. И в ней чудесным образом слилось все вместе: и горы, и изумрудная зелень деревьев, и бесконечная небесная голубизна, и синь темной, почти черной пучины моря. Дорога точно застыла, ее изгиб напоминал изгиб твоей руки, Ахра, так и лежавшей на спинке моего сиденья.

Мне захотелось обернуться, но я услышал твой тихий шепот:

– Смотри, смотри. Это наша страна. Это Апсны.

Предсказание

Знаешь, Ахра, мне все время казалось, что жизнь проходит мимо меня, что основные события произойдут не сегодня, но, вполне возможно, – завтра. Что я только готовлюсь к тому, чтобы стать хоть кем-то, а нынешняя жизнь – это скучное предисловие, с длинными тягучими фразами, пересыпанное занудными определениями и заковыристыми терминами.

Я все время ждал, ждал с жаждой и напряжением, и в этом ожидании пропустил самое важное.

Я ждал событий, испытаний и свершений, а настоящей ценностью было что-то, находящееся вне меня, вне моей судьбы, вне этой мгновенно пролетевшей жизни. Все самое главное оказалось рядом со мной на берегу моря в Абхазии, когда где-то вблизи и вместе с тем вдалеке я слышал шум съемочной группы, ругань режиссера, замечания оператора, крики помрежа, стук хлопушки и неестественные голоса актеров.

Я ждал своей очереди, своего съемочного дня. В ожидании сидел на пирсе и ловил рыбу. Удочку я купил у абхазского мальчика за тридцать рублей, сумма огромная, но у меня было много денег, ты же знаешь, Ахра. Впрочем, я потратил их почти бесполезно. Рыба не клевала. Видимо, моих навыков не хватало для рыбалки здесь…

Но мне нравилось сидеть на пирсе и смотреть на морскую рябь. Казалось, я растворяюсь в этом пейзаже и времени. Чужеродные звуки постепенно исчезли в плеске волн у пирса. И, кажется, я пропал бы совсем, став частичкой всего окружающего, но тут вдруг раздался твой голос:

– Посидишь так день-два – и станешь акварельной картинкой на стене верхней дачи.

Ты стояла на пирсе позади меня и закрывала собою солнце. Так что я почти не видел твоего лица – лишь темный силуэт, светящийся по краям золотом.

– Я просто рыбачу, потому что мне скучно ждать съемок. Хотя знаешь что, может, я и хотел бы здесь поселиться. Как у нас говорится, хоть чучелом, хоть тушкой. Ну или картинкой на стене, тоже неплохо. Узнал бы, как живете вы, когда здесь нет съемок, ну и вообще, что это за место.

– Так оно и происходит, Андрей. Никак иначе нельзя узнать про человека или место, если ты не стал его частью.

– Тебя здесь все считают странной, Ахра. Я заметил, местные девушки все очень скрытные, не хотят общаться со мной. Ну я и не лезу. А ты сама встретила меня, сама заговорила. Трудно поверить, что мне так повезло познакомиться с тобой.

– Это очень удобно, когда тебя считают сумасшедшей. А я еще и сирота. И родителей не нашли. Папа с мамой меня удочерили. Папа воспитывал меня так, как всех наших девушек, но, видишь, не очень получилось. Сначала сердился. Пытался исправить. Но я же Ахра. Как со мной справиться? Потом привык. Все вокруг привыкли. Только он думал, что я не апсуа. Может, армянка.

– Разве это важно?

– Это очень важно. Но какая разница, кто я по национальности. Я выросла здесь. Я воспитывалась здесь. Мой язык – абхазский. Я по вере христианка и апсуа, и никто другая. Пусть считают странной.

У тебя в руках была зеленая школьная тетрадка.

– Ты пишешь стихи? Дашь почитать?

– Не дам. – И вдруг смутилась. – Они на абхазском.

– Тогда да, я не смогу их прочесть, пока не выучу абхазский.

– Ты не выучишь, наш язык окажется слишком сложным для тебя.

Я заметил, что, когда ты с такой уверенностью говорила о будущем, глаза твои затуманились и стали тоскливыми и нездешними.

– Откуда ты знаешь? Я уже выучил одно слово. «Итабуп». Значит – «спасибо». Иду в шашлычную в Гагре, говорю «итабуп». В столовке вашей, когда приносят еду, тоже говорю «итабуп».

– Я вижу, ты стараешься. Серьезно продвинулся.

– Итабуп.

– Не за что. Но с абхазским у тебя не выйдет.

– Вот, опять! – Я едва не вышел из себя. – Опять пророчишь. А что-то еще можешь предсказать?

– Могу.

– Ну давай.

– Если ты сейчас обернешься и посмотришь с пирса в море, то упадешь в воду вместе со своей драгоценной удочкой и увидишь меня совсем с другой стороны.

Я крепко стоял на ногах и упасть ну никак не мог.

– Проверим! – сказал я и, повернувшись, посмотрел в морскую даль. На этот раз она была опаловая, как твои глаза, Ахра. – Ну вот. Видишь, ничего не произошло. Я посмотрел на море и не упал, теперь смотрю в твои глаза, потому что неважно, куда смотреть. И то море, и другое. Ты ошиблась в предсказании!

– Я! – Ты вдруг резко придвинулась ко мне и прокричала, разделяя слова и превращая их в угрожающие выкрики: – Никогда! Не ошибаюсь! В предсказаниях!

И толкнула меня в грудь так, что удочка выскочила из руки, ведерко с наживкой полетело в другую сторону, а сам я плашмя плюхнулся в море.

Первая часть твоего предсказания сбылась. Я погружался в воду. Сбылась и вторая. Те мгновения, пока я летел и тонул в опаловом море, я увидел тебя совсем с другой стороны. Ты вдруг стала моложе, я видел совсем девочку в развевающемся черном платье, улыбающуюся, спокойную и даже величественную. Это длилось мгновение. И исчезло. Мокрый и кашляющий, я выбрался на пирс.

Передо мной была ты, Ахра.

– Предсказание сбылось. Я весь промок.

– Я никогда не ошибаюсь в предсказаниях. Чтобы стать морем, надо в нем раствориться, а ты всего лишь промок. Чтобы стать частью этих мест, надо раствориться в них и, возможно, исчезнуть. Умереть здесь. А ты пока только знаешь слово «итабуп».

– Я пока не хочу умирать.

– Ты пока не умрешь.

– Ну спасибо.

– Я не ошибаюсь в предсказаниях. Ты, наверное, заметил.

– Заметил, заметил. Повторять не надо.

Мы помолчали. Я смотрел на тебя и удивлялся. Как быстро ты превращаешься из грозного каменного изваяния в обычную местную девушку-администратора, а из администратора – в загадочную, тонкую, почти прозрачную девчонку.

– Ну, кое-что об этом месте я уже узнал.

– Что, например?

– Что тот рогатый дом, дача наверху, где сейчас живем мы, построил принц Ольденбургский.

– Угу-угу, интересно…

– Для своей сестры-принцессы.

– Угу. Очень интересно.

– Она тут гуляла по пляжу и потеряла золотой гребешок.

– Ух ты! Ну вообще!

– Поэтому место и назвали так странно. «Гребешок».

Вдруг ты зевнула, прикрыв рот рукой. Так, будто сейчас завалишься спать.

– Что? Не так? – спросил я.

– Совсем не так. Просто чушь. Вот так ты и растворяешься. Плаваешь. По колено в чуши.

– Итабуп.

– Не за что. Слушай. Этот дом построил русский. Богатый человек. Очень богатый. Давно. А дочка, которую он действительно звал принцессой, называла его папой…

Гребешок маленькой принцессы

Знаешь, Ахра, меня тогда поразило, что ты так рассказываешь о девушке, которая жила здесь еще до революции, будто ты сама присутствовала при тех событиях, будто видела все.

А потом я вдруг догадался: это и было то, что ты называла «стать частью», то есть «раствориться». Ты – часть этого мира, где только пространство, горы, небо, леса и море. Где нет ничего, кроме этого пространства. Где пространство, пока оно не тронуто врагом, пока ничего не разрушено, в котором времени нет. И вчера, и позавчера, и сто лет назад здесь один и тот же мир, в котором все связано между собой, который существует отдельно от остального мира. И этот мир может принадлежать только тебе, Ахра.

Это твоя душа.

Та принцесса, что жила далеко, прежде чем приехать сюда, в Апсны, спрашивала:

– Папа, когда ты теперь вернешься?

– Скоро, – отвечал он.

– Это такое странное слово, «скоро», – говорила

принцесса. – Вот когда братик говорит «скоро», это означает, что к вечеру он сделает то, что обещал. Когда мама говорит «скоро», это значит минут через пятнадцать. Когда я говорю, что скоро, например, усну, это означает «прямо сейчас». Стоит только закрыть глаза. А когда ты, папа, говоришь «скоро», это может значить что угодно. Скоро – это завтра? Или в конце недели, в воскресенье?

– Скорее в конце недели. Но до конца недели не так долго, принцесса.

– Пап, не называй меня принцессой. Когда ты называешь меня так, то будто хочешь специально подольститься и обмануть. А ты лучше не обманывай меня.

Но отец всегда обманывал ее. Обещая приехать в пятницу, он приезжал в воскресенье утром.

Дела, дела были важнее. Казалось, вот стоит закончить нынешние коммерческие авантюры, заработать еще миллион – и можно будет успокоиться и посвятить время семье, детям, дочке. Как только наступит «нужное время». Он, кажется, не мог быть счастливым, а только готовился к счастью.

Но «нужное время» не наступало, и он продолжал работать.

«Нужное время» не наступило, даже когда дочка закашлялась в очередной раз и кровь из горла полилась у нее по подбородку.

Он нанял лучших докторов, которые быстро поставили диагноз.

Чахотка.

– Вашей дочке, – сказал доктор, – может помочь только южная природа, свежий морской воздух и прогулки. Уединение. И вам надо чаще бывать рядом с ней, она ведь только этого и ждет. Я могу рекомендовать одно. Оставить на время дела, купить или построить дачу где-нибудь в субтропиках, да вот хоть в Гагре. И побыть с семьей там. И больше гулять. Чахотка не любит солнца и свежести. Она любит затхлость и тоску.