Литературно-художественный журнал
Выходит с июня 1955 г.
© С. Красаускас. 1962 г
Поэзия
Стефания Данилова
Русский поэт поколения тридцатилетних. Преподаватель РУДН. Автор «Российской газеты». Редактор рубрики «Дебют» журнала «Аврора». Лауреат Всероссийской премии имени Андрея Дементьева. Стипендиат Министерства культуры РФ. Член правления Санкт-Петербургского союза литераторов. Основатель продюсерского центра «Всемпоэзии».
В «АСТ» выходили книги стихотворений «Веснадцать» (2014), «Неудержимолость» (2015) и «Под небом русского цвета» (2024).
Санкт-Санктыч
* * *
мой Питер похож на фальшивое пианино
откидываешь крышку а там шум гам
крики чаек стальные нервы безмолвие белой ночи
эта музыка тебя уложит к своим ногам
здесь потерянные превращаются в ищущих
но не в найденных
пахнут крафтовыми духами искусственные цветы
высокопарный том из Дома книги на Невском
ненавидит рваную книжку с Уделки
но лишь вторую зальем слезами и я и ты
коты у хрущевок пугливы и невсеядны
ибо хлебнули приснопамятный суп с котом
я покажу тебе то, о чем молчат путеводители
с открытым от страха ртом
как на развалах Крупской старые диски с видеоиграми
перерезают горло тем кто про них забыл
как безглазые куклы и однолапые плюшевые собаки
по ночам выносят сор из твоей избы
как на крышах невидимые дома растут подвалами в небо
в них прозрачные люди но я их вижу увы
никто не живет на кладбищах это просто красивый символ
Петербург не отпустит своих даже если они мертвы
я похожа на Питер каждым кольцом из лунного камня
каждым сборником горьких строк спасенным из арт-кафе
где вилки втыкают в глаза
а едят руками
я пророк Петербурга в Салониках и в Уфе
и рассказываю смуглым и белозубым
как гоняю по шару земному но все не то
как у нас угощают конфетами а после кошачьим супом
как в шкафу скелеты бабочек бьют крыльями о пальто
как под мостами утопленницы смеются
заразительнее всех
как я стала монеткой в одном из дворов-колодцев
бесконечно подпрыгивающей вверх
* * *
Так пахло на балконе у Невы —
под Новый год. Салюты и салаты.
Дышала звездопадом и не вы —
росла из петербургского халата.
Не серый цвет, а войлок или ворс,
дворовый кот смешной, свинец отважный.
Как боязно – вопросом на вопрос.
Как мягко падать в эту реку дважды.
* * *
Походкой царской шататься по Пролетарской —
забегаловки, пункты выдачи диких ягод,
обветшалый причал перебинтован ряской,
в отсырелый туман закутаюсь и прилягу
изучать сборник самых серых стихотворений,
где запятые – птицы да самолеты.
Цвет их – не алюминий, скорее рений.
Потому что блестит,
как сердце у рифмоплета.
* * *
Предпочитаю Дворцовому Володарский.
Непарадностью, грязеподтеками как родной.
Он меня обратно в себя вытаскивает,
Я иду под ним, и колеса гремят надо мной,
И горят не изумительно-изумрудным
Светофоры, а – как бутылочное стекло,
С жидкостью, бывшей в нем, перестал быть трудным
Чей-то день, время которого истекло.
И не латте, не раф, а из автомата сода.
Из ключицы твоей я, Питер, не из ребра!
Исключительная хрупкость фарфорового завода
Под защитой бетонных стали и серебра.
* * *
Звон-трезвон от путей отбрасывает рикошетом.
Из-за угла укоризна трамвайных глаз.
Переулок – мне четко слышится – Евтушенко.
Матюшенко. Как жаль.
Но Евгению в самый раз.
* * *
Психологи говорят, это якоря.
Наведываться в памятные местечки
Проездом, в ночи, в середке ли января,
Нычки, заначки, сокровищницы, аптечки.
Вместе с кассиршей я никак не пойму,
Почему набираю в пакетик пятирублевый
Стикеры с Хеллоу Китти и Сейлормун,
И блокнотик с котом – зачем? Потому что клевый.
Мать моя – книжная ярмарка на Крупе.
Отец – сто четырнадцатый автобус.
Игры, уже не идущие ни на одном компе.
Какое местечко, вы ошалели? Топос.
* * *
Паломничеством станут булочная и секонд,
Котоприют и речка в лесной глуши.
Плесни мне, мой Питер, Охтинского просекко
В мятый бумажный стаканчик моей души.
* * *
Погадай мне на стенах домов, ведь они все помнят.
Пубертатно-максимализмовы чудеса.
Как бегут от себя из лабиринтов комнат,
С оцинкованной стали прыгая в небеса.
Приглашает листовка бравым разнорабочим.
Специалистом по ловле слетевших крыш,
Укротителем строк.
Дегустатором белой ночи.
Очистителем лексикона от «краш» и «кринж».
Но в итоге я стану с разводными мостами кружкой,
Что с витрины столкнула соседку с принтом «Москва»,
Ростовою куклой то ли Ксении Петербуржской,
То ли императрицы, уставшей от шаловства.
Угасающим эхо снятых радиоточек
Прекращаются староневские голоса.
В телефонных заметках построится городочек.
Я зову его в шутку Санкт-Санктыч.
Твои глаза.
24.03.2025
Александр Аносов
Родился в 1988 году. Автор нескольких поэтических сборников. Публиковался в журналах «Юность», «Север», «Аврора», «Пироскаф» и др. Участник поэтических семинаров Дмитрия Воденникова (школа писательского мастерства «Пишем на крыше»), Зимней школы поэтов в Сочи и т. д. Живет в Москве.
Снег не рифмуется
* * *
Сидеть с тобой рядом в театре,
Не понимать ничего:
Роскошный спектакль, Роза Хайруллина,
А в голове ветер срывает соцветья чертополоха.
Хочется поцеловать тебя в шею.
Роза, прости, это был твой вечер, а станет наш (или не станет?).
Я бы ничего не менял местами,
Оставил бы все как есть и не дергался:
Выпал снег, снег растаял,
И у меня не спросил, когда ему падать,
Когда ему исчезать.
Ты делаешь то же самое,
Но пока я хочу целовать твою шею,
Пожалуйста, будь где-то рядом…
Летай и не тай,
Мой снег.
* * *
Из сотен текстов отыщу один,
Где ты, где день еще не пылен,
Где на часах слова мои застыли,
А стрелки улетели в космос навсегда.
Спускалась талая вода
по водостоку,
Метался снег, затерянный в весне,
И я метался вместе с белым тоже,
Не думал ни о чем, не шел за рифмой,
Смотрел в окно на мир-медвежий угол,
Не шел к метро, писал стишок.
И как же мне тебя зарифмовать
Со снегом этим,
Талым и бегущим,
С собой таким же, как и этот снег?
Никак. Верлибр.
* * *
Авторы плохих книг,
Как участники
Любовных треугольников (печали),
Печатают себе заведомые глупости,
Сочиняют персонажей с необычными именами,
Думают, что ими гордился бы Чехов.
Премию Нобеля не дадут никому из них (из нас).
Может, авторам рилсов достанется приз
И улыбки достопочтенного жюри.
Иногда хочется быть хорошим писателем,
А для этого нужно попробовать выйти
из треугольника,
из комнаты,
из соцсетей,
Совершить ошибку или поступок —
Спасти ближнего (или хотя бы себя).
И ничего не написать об этом.
* * *
Сквозь окно я вижу не тебя.
Я вообще не вижу никого,
Только парк и конус величавый храма.
Как будто этих лет и нет, и не бывало никогда.
Фильм «Матрица», но где мои таблетки?
Еще одна нарушенная заповедь,
Украденное время.
А за окном какая-то другая
Жизнь, незамкнутая на
Одном трамвайном рельсе
Или одном собачьем вальсе,
На переулке
со смешным названием,
На человеке…
Синяя таблетка слаще красной.
Мои братья – сестры Вачовски —
Уже все за меня сказали,
И мне остается только смотреть-ся в окно.
* * *
Снег – это пауза,
Заевшая кнопка пробела.
И миллион снежинок до тепла,
Когда последняя из них растает?
Залает пес, киргизка зарыдает —
(Тепло, как дома,
Здравствуй, город Ош!)
И я заплачу следом за киргизкой —
О, вечный снег,
Ты падаешь —
я падаю так низко.
Ты таешь —
я взлетаю, чтоб упасть.
И так по кругу,
Вечный календарь наматывает даты.
Какой сегодня век?
Четверг.
Снег – это пауза.
Ты – снег,
Осадки сладки.
Осадки былой роскоши, как сон,
Но в нем ты ничего почти не помнишь,
Лишь то, как был отчаянно влюблен…
Проснулся.
Михаил Вистгоф
Родился в 2003 году в Москве. В 2021 году поступил в Литературный институт имени Горького. Публиковался в журналах «Артикуляция», «Волга», «Плавучий мост», «Прочтение», «Формаслов», «Полутона» и др. Участвовал в Зимней школе поэтов и в литературно-критическом проекте «Полет разборов». Живет в Подмосковье.
* * *
Вывеска собралась из костей
Тонких и таких музейно-белых
Посмотри, как выплюнут луну
Как таджик оранжевый ее
Подберет и заново приклеит
И когда по улице крутой
Я пойду, толкая притяженье
Мне сошьют огромные крыла
Из пальто, забрызганного ЗИЛом
А потом окликнут, позовут
Но с хорьковой прытью ускользнет
Или не загрузится текстура
Только шум. И надо мной стоят
Страшные дома-карандаши
Осторожно воткнутые в землю
* * *
Теннисный мяч вертолета гуляет в ночи
Теннисный корт необъятной воды и травы
Ангела ноготь от пальца его отскочил
Месяцем стал освещать арматурные рвы
Мир оставляет лежать и глядеть одного
То ли сосна, не поймешь, то ли ржавый баллон
Узким кольцом замотается шарф огоньков
Медленно в черном расходится красный неон
По животу пробегает фонарь-горностай
Чьи-то глаза покатились в речных рукавах
Теннисный мяч вертолета уходит за край
Ночь зубочисткой-сосной ковыряет в зубах
* * *
Оставаться бесформенным следом
У дверей, у ворот
У китовьего рта зазевавшейся арки
Под бубновым окном
Под зачеркнутым центра торгового серым стеклом
Свои крылья сложила прозрачная моль – растянулась вокзалом
Из кармана записка – и почерк летит голубями над поездом
Домино с миллионами точек на ребрах стоят
И готовятся падать
Мне от их заостренных боков уплывать
Мне ползти, мне катиться юлой
Мне листву прилеплять на себя
И мокрицы от страха толпой
Убегают и светятся
* * *
У «Гогена» матовые стены
Держатся на арочных горбах
Звезды захрустели над «Гогеном»
Сухарем у облака в зубах
Смотрит сиротливо, как заплата
Ледяная рамочная кость
Серым немигающим квадратом
Голограммой, видящей насквозь
Люди и кленовые наклоны
Графикой стирались на ветру
Посмотри, из живота бетона
Родилось наземное метро
Посмотри, оно ведет куда-то
И мерцает, и поет, как лед
В город немигающей заплаты
В «никуда» огромное ведет
* * *
Под рубашкой неба, расшитого проводами
Под электроветками, свисающими ковшом
Отмирает неловкая речь мелкими мотыльками
Вытянутый катер сверкает седым стеклом
Почему ты с пятнистой тьмой сливаешься?
В переулок осколочный сходишь по мостовой?
Над твоей головой сжалось облако недоваренное
И нечетный поезд с мордой измаянной
Дребезжит многоточием над Москвой
* * *
Мотыльки вылезают пятнами в черном воздухе города-паука
Застревают глаза в застройки косых тростинках
Алюминиевая стружка звезд катится с языка
Остается блестеть на кожаных гладких ботинках
Долго смотришь и учишься видеть сквозь слой вещей:
Линяет речными трамваями ящерица китайская
Слышишь – череп бездомного от множества снов трещит
В колыбельной-скамейке моделью земли качается
Тысячелетние улиц извилины так запутаны и легки
И так мягки столетние грани, когда размыты листвою
Котлованов беззубые пасти кормятся тьмой с руки
И о чем-то неразличимом клацают за спиною
И о чем-то неразличимом перешептываются огни
Две дороги пыльные сращиваются, как ножницы
Горизонтом медленно скрещиваются они
На зеленой пятнистой шее ворочающейся земли
Двумя половинами беззвучно сложатся
Проза
Рустем Аламанов
Живу в Казахстане. Финансист по образованию, работаю продакт-менеджером и коммерческим писателем в финансовых организациях. Писать рассказы – мое хобби. Учусь на сценариста.
Пишу постмодернистские рассказы, построенные на абсурдных и ироничных идеях. Герои рассказов – обычные люди, попавшие в необычные обстоятельства и рассказывающие о пережитом опыте. Их язык прост и походит на разговорную речь. Они не видят ничего парадоксального даже в самых необычных, фантастических и порой мистических событиях. Для них все это – рутина, с которой наверняка сталкиваются другие люди.
Белый кит
Марк гордился тем, что его считали занудой. И пусть многим могло показаться, что он живет скучно, ему это, наоборот, очень нравилось. Нравилось коллекционировать привычки, как другие коллекционируют марки или монеты. Нравилось просыпаться рано утром, пока спят остальные, а в особенности соседский мальчишка со своим проклятым мопедом. Нравилось есть овсянку на завтрак, хотя в детстве он ненавидел ее больше, чем школу, а школу ненавидел настолько, что однажды даже поджег парту. Нравилось читать утреннюю газету, чтобы делать вид, что он разбирается во всех этих событиях, которые толкают мир к третьей мировой. Нравилось ходить на работу пешком, хотя и ходить, по большому счету, он никогда не любил.
Его успокаивала эта рутина. Он находил в ней убежище от незапланированных событий, которые в любой момент могут ворваться в жизнь и превратить ее в сущий кошмар.
Однажды произошло как раз такое событие: посреди кухни прямо во время завтрака материализовался огромный белый кит. Самый настоящий. С плавниками. И с черными глазами. Кит был настолько большим, что еле поместился на кухне, но каким-то образом не задевал своим телом кухонную утварь. Он парил в воздухе, как воздушный шарик на детской площадке, и издавал звуки, похожие на оперу в исполнении водопроводных труб.
– Ты что тут делаешь? – спросил Марк, не поднимая глаз от статьи, посвященной очередному политическому скандалу.
– Плаваю, – ответил кит таким тоном, словно это было обычным занятием для кита.
Марк кивнул в ответ. Он спокойно перелистнул страницу и приступил к статье о повышении налога на добавленную стоимость.
Кит сделал несколько кругов вокруг лампы.
– Прекрати, пожалуйста, – попросил Марк. – Я вообще-то пытаюсь сосредоточиться.
– А тебе разве не интересно, почему я здесь? – спросил кит обиженно.
– Честно? Нет! Я больше думаю о том, что приготовить на ужин.
– Вообще-то я здесь по важному делу. – Кит подплыл ближе. – Пришел напомнить тебе о том времени, когда ты мечтал летать.
Марк посмотрел на кита поверх газеты, как учитель смотрит на двоечника, пытающегося объяснить, почему не сделал домашнее задание.
– Летать? Как ты, что ли?
– Не обязательно как я. Просто летать.
– Звучит как что-то из разряда «а потом я проснулся».
– Ты мечтал об этом! – настаивал кит.
– Может быть, когда мне было семь или около того. Но это всего лишь детские мечты. Разве у них есть что-то общее с реальностью?
– Именно поэтому я здесь. – Кит приблизился так, что Марк мог разглядеть крошечные созвездия в его огромных черных глазах. – Чтобы вернуть тебе веру в невозможное.
Марк молчал.
– Ладно, раз ты все равно не даешь мне почитать, – наконец сказал он, отложив газету в сторону. – Что дальше? Будешь учить меня летать? Или это какая-то метафора про внутреннюю свободу и поиски себя?
Кит улыбнулся, если, конечно, это можно было назвать улыбкой.
– Для начала вспомни, что заставляло тебя чувствовать себя по-настоящему живым.
Марк вспомнил. Ему было семь, и он прыгал на старой кровати в бабушкином саду. Пружины скрипели, как несмазанная карусель, а он представлял, что однажды подпрыгнет так высоко, что сможет дотянуться до облаков и погладить их.
– Теперь закрой глаза и лети, – прошептал кит.
– Лететь? Как именно? На крыльях, как птица?
Как Супермен? Или…
– Неважно, – перебил его кит.
Марк напрягся.
– Не получается.
– Пытайся лучше!
Марк напрягся еще сильнее. На его лице появилось выражение человека, пытающегося вспомнить пароль от почты под дулом пистолета.
– Все равно не выходит.
– Значит, недостаточно веришь.
– Слушай…
– Не открывай глаза! Это важно!
Марк снова зажмурился.
– Вот так?
– Вспомни скрип кровати…
– Откуда ты знаешь про…
– Тихо! Просто вспоминай.
– Хорошо, хорошо…
– Вспомни, как ты прыгал на кровати и мечтал достать до самого неба. Пусть это воспоминание захватит твой разум. Расслабься и сосредоточься на ощущениях. Почувствуй ветер в волосах и запах травы. Ощути, как пружины подбрасывают тебя все выше и выше…
Марк вспомнил это ощущение. На мгновение ему даже показалось, что он действительно может взлететь, что гравитация – это просто глупая шутка физиков.
– А теперь оттолкнись от земли и лети!
Марк попытался. Правда попытался. Так сильно, что, казалось, вот-вот лопнет от напряжения. На долю секунды ему почудилось какое-то движение, но потом все исчезло, как сон после будильника.
– Не получается, – сказал он с разочарованием семилетнего мальчика, которому сообщили, что Дед Мороз – это переодетый в костюм нетрезвый сосед.
Ответа не последовало.
Когда Марк открыл глаза, кита уже не было. Он обыскал всю квартиру, заглянул даже в стиральную машину. Но так и не нашел ничего, что хотя бы отдаленно напоминало большого белого кита. Самого настоящего. С плавниками. И с черными глазами.
Последний снимок
Фарид фотографировал разрушенные здания, потому что больше ничего не осталось. Ну, кроме оливкового дерева на крыше и его старой «Практики» с треснувшим видоискателем. Второй глаз он потерял давно, но это уже неважно – для фотографа достаточно и одного. К тому же, когда смотришь на мир через объектив, кажется, будто все его трещины и разломы – просто часть композиции.
Утренний воздух был густым, как суп из бетонной пыли и пластикового дыма. Фарид курил, стоя на краю крыши. Сигаретный дым казался почти прозрачным по сравнению с тем, что поднимался от руин. Скоро должен был прийти Калил – он всегда приходил, хотя делал вид, что не очень-то и хотел и вообще собирался остаться дома.
– Опять ты со своей допотопной камерой, – сказал Калил, появляясь из дверного проема. Он всегда так делал – появлялся внезапно, будто материализовался из утреннего смога. – Купил бы уже цифровую, как все нормальные люди.
– Нормальные давно уехали отсюда, – ответил Фарид, не отрываясь от видоискателя.
В маленьком прямоугольнике стекла город выглядел почти красиво – как декорация к фильму про конец света. Остовы высоток торчали, как кости мертвых динозавров. Внизу копошились люди – разбирали, строили, опять разбирали. Война закончилась, но никто этого не заметил. Просто однажды перестали падать бомбы, а все остальные звуки остались: скрежет металла, стук молотков, редкие выстрелы где-то на окраинах.
– Всю ночь не спал, – сказал Калил, присаживаясь на парапет. – Недалеко от дома опять была перестрелка, как в старые добрые времена.
– Как в старые добрые времена, – хмыкнул Фарид. – Ты становишься сентиментальным.
Он поменял пленку – движения отработаны годами, как солдатская привычка перезаряжать оружие. Отец научил этому еще до того, как начал фотографировать войну.
– Главное – поймать момент между… – говорил он, – между выстрелом и падением, между страхом и болью, между жизнью и…
Когда-то осколок оборвал эту фразу на полуслове. Теперь Фарид иногда заканчивал ее по-разному, в зависимости от настроения.
– Знаешь, – сказал он, наводя резкость на группу рабочих внизу. – Иногда мне кажется, что если я не сфотографирую все это, оно просто исчезнет. Как будто никогда и не было. Вот придут строители, построят здесь стеклянных башен, откроют бургерную с кофейней – и кто вспомнит, что здесь было до?
– Философ хренов, – буркнул Калил, но все-таки пошел следом, когда Фарид начал спускаться по пожарной лестнице. Металлические ступени дрожали под ногами, как струны расстроенной гитары.
Внизу город выглядел совсем иначе. Не картинка в рамке видоискателя, а живой лабиринт из бетона и арматуры. Каждый угол мог прятать опасность, каждая тень – превратиться в человека с оружием. Но Фарид видел только линии, текстуры, игру света. Через объектив даже мусор становился искусством.
Они шли медленно, огибая воронки и перешагивая через обломки. Калил держался чуть позади, как делал всегда во время патрулей. Старые привычки не умирают – они просто ждут своего часа.
– Смотри! – Фарид остановился перед растрескавшейся бетонной плитой. – Видишь?
– Вижу кусок старого тротуара, – пожал плечами Калил.
– Нет, смотри внимательнее. Это как застывшая лава. Видишь, как трещины расходятся? Будто кто-то заморозил взрыв.
Фарид опустился на колено, поймал в кадр причудливый узор трещин. Камера щелкнула, сохраняя еще один кусочек исчезающего мира.
И тут они увидели солдата. Молодого. Почти ребенка.
Он стоял среди руин, сжимая ржавую винтовку. Больше походил на дикого зверька, чем на человека. Грязные волосы, глаза как у загнанной крысы. Такие дети рождались уже после войны, но носили ее в себе, как генетическую память.
Калил потянулся за пистолетом – он всегда так делал, когда чего-то боялся. А боялся он часто, особенно после той истории с ракетами. Фарид помнил, как нашел его тогда в подвале, трясущегося и бормочущего что-то про голубей. С тех пор Калил не любил птиц и детей – говорил, что они слишком непредсказуемые.
Но Фарид уже поднял камеру. В видоискателе мальчишка в форме превратился во что-то большее – символ, метафору, знак вопроса. В его глазах читалась та же ярость, что когда-то горела в глазах отца Фарида, – желание выжить назло всему миру.
Мальчишка оскалился, как волчонок, готовый напасть. Его винтовка чуть приподнялась.
– Эй, ты! – крикнул Калил, наставляя пистолет. —
Брось пушку, или, клянусь прахом предков…
Фарид нажал на спуск за секунду до того, как все изменилось. Он успел поймать этот момент – между страхом и яростью, между «было» и «будет», между очередными витками спирали насилия. Возможно, именно для этого кадра он и таскал с собой камеру.
Позже, проявляя пленку в импровизированной лаборатории (бывшая ванная, красный свет от старой армейской лампы), он долго всматривался в этот кадр. Мальчишка на фотографии уже не казался страшным – просто еще один осколок войны, пытающийся собрать себя заново.
Фарид повесил снимок сушиться рядом с другими. В темноте они все выглядели одинаково – черные силуэты на сером фоне. Как тени людей, застывших на стенах Хиросимы.
Он подумал, что надо бы рассказать об этом Калилу. Но тот наверняка опять назовет его философом хреновым и предложит купить нормальную цифровую камеру. Но Фарид все равно продолжит снимать на любимую камеру – руины, детей, призраков прошлого. Потому что кто-то должен помнить, как выглядит мир в момент между разрушением и возрождением. Даже если для этого хватает одного глаза.