- -
- 100%
- +
Предисловие Автора
Пока я работал над переводом этой истории, ветер шептал мне о многих ужасах, с которыми столкнулся герой. Я и сам не хотел бы описывать многое из того, о чём довелось рассказать вам здесь. Но сколько бы я ни боролся с собой, эта история должна быть поведана.
Во-первых, потому что она занимает ключевое место в общей повести, которую я собираюсь донести до читателя.
Во-вторых, потому что история Юджа помогает понять: плохими люди не рождаются. За многими, кого мы склонны осуждать, стоят сложные судьбы, и если бы мы только могли знать их до конца – непременно обратили бы лица свои к всепрощающей милости Господа Бога.
Напомню: я лишь переводчик языка, рассеянного в ветрах, и повествую об утерянных мирах, что некогда существовали до нашего.
Эта рукопись отличается от прочих моих свитков тем, что в центре её стоит человек, одержимый. Прогнивший собственными страстями и разрушенный страхом. Прошу не судить меня строго, когда дойдёте до сцен, которые покажутся вам жестокими. Они, возможно, и есть жестокие, но прошу помнить – подобных историй вокруг нас тысячи. Их можно рассказать не только языком ветра, но и на любом знакомом нам языке.
Прежде чем вы приступите к чтению книги, позвольте уточнить: при переводе с языка ветра я оставил некоторые термины без изменений, а другие адаптировал, чтобы они занимали промежуточную ступень между языком ветра и вашим родным.
Так, например, исчисление времени здесь происходит не в днях, а в солнечных сменах – ведь именно по движению солнца ведётся отсчёт в Небоземье.
Полный оборот планеты Небоземья вокруг своей оси занимает 360 градусов, и именно в градусах небоземцы привыкли считать время, а вовсе не в наших часах.
Таким образом, новая солсмена наступает не в полночь, а с восходом солнца – тогда на их часах стрелка указывает на 0 градусов, и начинается утро. Только вот у них нет слова «утро» – вместо него они используют что-то похожее слову образованному от нашего «заря», потому я его так и перевел: зарено; когда стрелка часов перекатывает за 90 градусов, и солнце встает в зенит, они вместо «день» так и обзывают это время суток – зенит; вместо «вечера», в их 180 градусов, а наши 18:00 – наступает – нуарет; а «ночь», приходит после 270 градусов – это, как наша полночь, и такое время суток выражается словом лунь – простым и интуитивно понятным.
Когда речь идёт о меньших промежутках, чем градус, там действуют свои минуты и секунды, не совпадающие с нашими – скорее, они сродни угловым единицам, знакомым нам из курса геометрии.
Если же говорить о больших временных отрезках – то привычные нам недели в Небоземье не прижились. Их заменили декады – связки из десяти солсмен, что логично, исходя из самого корня слова.
Год же, то есть полный оборот планеты вокруг солнца, называется оборотной сменой, или, сокращённо, собой. Она занимает ровно 360 солсмен.
Есть и другие термины: какие-то я перевёл полностью, какие-то оставил в оригинале, а некоторые заимствовал у других народов Земли.
Как бы то ни было, надеюсь, вам удастся не только насладиться прочтением, но и уловить тот самый язык ветра, что скрыт между строк.
С уважением, Марк Хэппи.
Ваш переводчик и проводник по мирам Небоземья.
Пролог 1
Небоземье
В мире, где ветер шепчет тайны, всё начинается с Песни.
Песни, что была первой и останется даже если исчезнут все слушатели. Её ноты рассыпаны по горам, по побережьям, по глазам младенцев и последним словам умирающих. Она дышит через дерево, сжигает пространство в сути огня, и взывает к тем, кто знает Её голос.
Над этим миром тянется невидимая ткань жизни. Песня. Призыв, что делает целым всё, что хочет расколоться.
Гармония – имя Песни, композитор которой Превознесённый Эмет. Он и Создатель, и Сама Песнь в Едином лице. Всё вышло от Него, всё Им движется и существует, и всё стремится в его мечту – в Хаим. Совершенный мир, где Гармония созидается Его творением.
До создания машиома – материального мира, Гармония заполняла безмерные пространства хала – мира, хранящего в себе суть, что стоит за всем, что имеет форму. И безжизнь хала заполняли нити, стремящиеся из бесконечности в бесконечность, сплетённые, словно живые мышечные волокна, образующие единый вектор, который небоземцы называют Вектором Гармонии, Королевской Лозой или Жизнью.
Слово Эмета – Логос – стало механизмом, на котором зиждется материя. Когда Гармония закончила петь, тогда появились земли, звёзды и реки, и всё, что существует, обрело имя: машиом.
Потоки гармонии пронизывают мир и сейчас, создавая единение между небесным и земным.
Два мира: хал и машиом; небо и земля; агито и омоэ – сосуществуют вместе в Небоземье.
Когда-то те, кого теперь называют монархами, были носителями Совершенной гармонии – самой воли Творца. Они не правили – но отражали замысел. Их кровь знала мелодии, и потому им было поручено созидание гармонии, назначение известное, как лийцур.
Лийцуром Высокое Искусство подчиняло железо, исцеляло раны, выжигало ложь, творило чудеса. Эти люди были связаны с потоками гармонии, невидимыми для других, и даже были способны манипулировать ими, что позволяло управлять машиомом не только через физическое созидание, но и через хал: внедряясь в саму суть, стоящую за отражениями материи.
Человек был руками Гармонии на земле. Высокое Искусство – вот подлинное имя каждого монарха, и любого другого человека, если бы он не утратил первородство.
Такие люди управляли землей, создавали первые монаршие семьи, первыми открывали тайны, сокрытые в творении, и умножали знания.
Но вот Небесам пришлось увидеть одну из самых глупых затей человечества – появились те, кто отказались от своей двойственной природы, и стали жить земными желаниями. Вдохновлённые учением Нагхти – гнилым плодом Востока, – сотни тысяч людей отреклись от своего первородства и приняли смертность. Более трети всего человечества, после утверждения фракционного решения королём, перестали быть частью Великого Потока. Их стали называть материалистами, и единственной причиной, по которой им позволили остаться в живых, стало условие проживания в монарших семьях – в качестве учеников монархов, под постоянным надзором.
Это казалось компромиссом, удобным для всех. И фракционное решение вступило в силу.
Но пришло время забвения. Поколения сменялись, и прадеды материалистов, что ещё помнили, зачем их определили под покровительство монархов, были уже давно мертвы. Потомки – упрямые, гордые, забывшие и причину, и милость больше не видели в монархах наставников. В монархах стали видеть угнетателей: тех, кто держит простых людей, лишенных силы и рода, во дворцах, на цепи. Никто не оборачивался в прошлое, чтобы осмыслить то, что цепь – на самом деле была оберегом.
Так началось брожение. Не со зла, а с неблагодарности. А неблагодарность – всегда первая трещина в любой эпохе.
Хоть зло и жило теперь в сердцах материалистов, покровительство монархов всё ещё сдерживало его. Ещё действовала граница, ещё звучал голос наставничества, и нити Гармонии хоть и тускло, но звенели в их судьбах. Но было и другое покровительство. Потайное. Тонкое. Почти незаметное. Орден Равенства – древняя структура, ведомая иным началом, идущая по иному пути, чем путь Гармонии. Их нити не искрились светом, но клубились дымом. Орден следовал за Вектором Грёз – искаженным вектором. Он не разрушал прямо, но уводил, склонял, подменял смысл.
Где Гармония соединяет природу материи с сутью, Вектор Грёз размывает границы между формой и иллюзией. Он берёт человека – и не возвышает его, а расширяет вбок. Не вглубь. Не вверх, а в бесконечность теней, пока тот не утратит грань между мечтой и волей, и не будет выпит другими носителями грёз.
Вектор Грёз был отклонением, ему недоступны потоки Королевской Лозы, и поэтому он пьёт жизнь из людей, которым она даётся даром.
Орден находил таких. Сбившихся. Обманутых. Одиноких. Им давали сны, шептали. И в какой-то миг этот шёпот становился зовом. И тогда происходило первое преломление – материалист, прошедший посвящение, становился адептом, добровольно питающим Вектор Грёз.
И лишь немногие после становились неофитами —существами, способными не только отдавать, но и пропускать через себя силы Вектора Грёз – разрушая гармонию путями алийцура.
Неофиты могли входить в хал. Но их прикосновение оставляло шрамы. Их алийцур не лечил, но калечил. Не созидал, но разрушал. Они были подобны монархам, но с надломом – и этот надлом и был их силой.
И вот… В Западной Земле, где страх и гордость сплелись воедино, Орден Равенство добился своего. Республика – так они назвали свою конструкцию. Новый порядок. Без королей. Без вечных. Без памяти. Монархи были вырезаны под корень. Те, кто нес волю, были объявлены мифом. Так республика выросла на обломках феодального строя. На крови. На искажении. На Грёзе.
Их меч заменил слово, а страх стал оружием. Они построили железные дороги, вырыли шахты, извлекли из гор красный минерал – мехак, чтобы насытить машины и разжечь войны.
И всё же… династия монархов в Западной Земле не исчезла. Остался один. Элео – сын нассиха, последнего правителя континента, теперь скрывающийся от глаз сената Республики. За ним ведется охота. И среди тех, кто его выслеживал, был он – Гром Юдж. Капитан специального отряда, цепной пёс Сената, человек, привыкший не задавать вопросов.
И вот однажды, когда его клинок уже был занесён над головой шпиона, защищавшего Элео, тогда весь мир Грома и перевернулся.
Шпион должен был умереть от руки Грома Юджа, но в последний момент тот сказал ему что-то очень важное. Несколько слов. Не о власти. Не о вине. О другом. И всё пошло трещинами по камню.
Юдж дал шпиону уйти, за что сам оказался в тюрьме. И теперь эта книга не об Элео. Не о монархии. Не о войне.
Она – о нём.
О том, что происходит внутри человека, которого отучили чувствовать. О том, как такой человек меняется. И зачем. О том, кто задается вопросами: «Кто я? И откуда пришёл?».
И именно с этого начинается история. Не с подвига. Не с битвы. Не с пророчества.
А с младенца.
Пролог 2
Рождение проклятого
Есть у северян одно поверье. И тут надо сразу, верно, изъясниться, что именно у северян, никак не у перемешек северо-западных, а чистокровных, кто от дукэса Купа считает свою родословную.
Ребёнок, родившийся с алыми прядями – проклят. Он принесёт и в семью несчастье!
Эти слова не произносились вслух, но знали их все. Рыжие волосы – это позор, знак осквернённой крови, слабости рода, его упадка.
И если в южных землях алый цвет ассоциировался с теплом, солнцем, жизнью, то в северных, под тяжёлым небом, среди вечных снегов и камня, он был цветом разрушения.
Такое поверье не появилось случайно.
Кто-то говорит, что давным-давно, в Эпоху Людей, у одного из северных дукэсов родился сын с огненными волосами, и этот ребёнок предал свою семью, привёл чужеземцев в их земли и обрёк род на падение. А затем и другие его отпрыски с похожим цветом волос повторяли трагедии.
Другие же верили, что рыжие – это проклятье Гармонии. Что в их крови нет связи с Монархией, что они лишены Высокой Воли и потому несут только хаос и разрушение.
Как бы там ни было, вердикт был прост: если младенец родился рыжий – семья обречена.
Такие дети изгонялись, скрывались под чужими именами, иногда их даже убивали – не прямо, не открыто, но так, чтобы их не стало, чтобы никто не сказал, что Карулукан дал трещину.
И вот…
В один из суровых зимних смен, когда над поместьем нассихов надела Карула гудели ветра, а горные хребты покрывала снежная мгла, в одном из высоких замков старейшего северного рода родился мальчик.
Малыш, который с первых секунд жизни обрёл проклятье.
Зима в Карулукан всегда была суровой. Ветра гуляли по горам, завывая между каменных стен, пробираясь сквозь узкие бойницы в коридоры замка. Снег ложился на широкие крыши, на башни с остроконечными шпилями, на дворы, где даже в самый холодный миг слышался стук копыт.
В тот день, когда родился Юдж, зима выла особенно яростно.
Комната для родов была просторной, но тёмной, скрытой в глубине здорового флигеля, куда не проникал ни единственный луч солнца. Пламя свечей колыхалось на стенах, отбрасывая длинные тени, а воздух был наполнен терпким запахом трав и крови.
Рядом с постелью стояли две повитухи, женщины, чьи руки знали, как держать новорождённого, но чьи глаза сейчас дрожали от неуверенности. Они видели его первыми. И первые же поняли, что судьба этого ребёнка решена ещё до его первого крика.
Мальчик лежал в их руках, маленький, розовый, с крошечными пальцами, едва сжимающими воздух. Он был живым, тёплым, здоровым – но этого было недостаточно.
Потому что его волосы, едва высохшие, ложились на лоб густыми, медно-алыми прядями.
Одна из повитух всмотрелась внимательнее, надеясь, что это просто игра света, но её сомнения исчезли, когда она провела пальцами по влажным, мягким завиткам.
Тяжёлая тишина легла на комнату. На кровати, сжав пальцы в простынях, тяжело дышала мать ребёнка. Она не сразу подняла голову, не сразу спросила, как прошли роды. Она чувствовала их заминку, их напряжение.
– Что с ним? – наконец спросила она.
Повитухи переглянулись и в этот момент решение было принято без слов. Та, что держала ребёнка, осторожно накрыла его лицо тканью, чуть глубже прижимая к себе. Другая неуверенно оглянулась на мать, которая ещё не поднялась с постели, не видела, что происходит.
Мгновение тянулось жестокой, молчаливой сделкой. Лучше так. Он не проживёт долгой жизни. Зачем мучить и его, и семью? Пальцы сжали ребёнка чуть крепче, и тогда… Пламя в светильнике дрогнуло, затрепетало, будто ветер прорвался в комнату. Но окна были закрыты и дверь никто не открывал, однако все же кто-то стоял здесь.
Чужая тень простёрлась по полу, мягкая, тонкая, бесшумная. Повитуха, та, что собиралась сделать последнее движение, замерла, вдруг почувствовав на себе чей-то взгляд. Медленно, будто её шею стягивала чья-то невидимая рука, она подняла глаза. Сизая фигура стояла у стены – в углу, в самом тёмном месте комнаты, где секунду назад никого не было. Девушка. Её длинные волосы, словно густой белый дым струились по плечам, слишком светлые, слишком мягкие, чтобы сливаться с темнотой, но всё же её не заметили сразу. А когда заметили, стало уже слишком поздно.
– Что ты… – начала было вторая повитуха, но тут же содрогнулась от холода, пробежавшего по телу.
Взгляд. Глаза девушки были алыми, живыми, горящими, но не яростью – чем-то другим, чем-то большим. Чем-то, что не должно было быть в глазах человека. Та, что держала младенца, невольно отшатнулась, но в последний момент сжала его крепче, как будто чужое присутствие заставило её действовать быстрее. Как-будто она понимала: если она сейчас медлит, это станет её последним мгновением.
Она попыталась закрыть его маленькое лицо тканью, но… Пальцы не дошли. Её запястье резко дёрнулось назад, будто его схватили. Она ахнула, оступаясь, и ребёнок выпал из её рук, но он не ударился о каменный пол, а чужая рука подхватила его в воздухе, легко, плавно, будто так и должно было быть.
Теперь девушка держала дитя, причем в этом образе таилось что-то сакральное и трепетное. Держала она его осторожно, но в её движениях не было сомнений.
Она развернулась к повитухам, теперь стоявшим плотно прижавшись друг к другу, дрожащим в полумраке.
– Вы должны были подумать, прежде чем выбирать его судьбу.
Её голос был строгим, но и мягким, в мягкости которого не было тепла, как в лезвии, что кажется гладким, пока не почувствуешь его остроту.
– Кто ты?! – сорвалось у второй женщины, та не сводила с неё глаз, а её руки судорожно сжимали передник.
Девушка медленно опустила взгляд на младенца, погладила его по волосам.
– Кто вы, чтобы решать судьбу этого дитя? – осудила их девушка, на что разумеется перепуганные повитухи не проронили ни слова. Тогда девушка добавила очень нежно смотря на младенца: – Он должен жить.
Повитуха, что пыталась задушить ребёнка, отступила ещё на шаг назад, но почувствовала острую боль в ладони. Она вздрогнула, глядя вниз, и увидела, что её пальцы покрылись белыми следами, словно от сильного мороза. Она почувствовала холод, но не знала, откуда он пришёл. Не знала, как именно он появился. Но знала, что это сделала она.
Мать ребёнка не видела ничего. Она всё ещё лежала в изнеможении, чувствуя лишь тяжесть собственного тела, неспособного подняться. Но когда она наконец приподняла голову, в комнате уже никого не было.
Только одна из повитух, обхватив ладонь, дышала часто и поверхностно, не решаясь взглянуть туда, куда ушла та, кто не должна была быть здесь. Другая стояла у стены, молча смотря перед собой, всё ещё чувствуя прикосновение холода.
А на кровати, в руках матери, теперь лежал её сын. И уже позднее она узнает, что в ту ночь ему уже предназначалась смерть, и что кто-то не позволил этому случиться. Кто-то, кого не должно было быть в этом доме. И этот взгляд – алые глаза, горящие в полумраке комнаты – останется в памяти повитух навсегда.
– Мальчик, – ответила вдруг мама сама себе. – Это мальчик!
Мама, лежащая в постели, медленно выпрямилась, силясь встать. Откинув с лица прилипшие тёмные пряди, она протянула руки. И она увидела огненные пряди на крошечной голове её сына. Мать не отпрянула, не вскрикнула, но её пальцы на мгновение дрогнули, когда она прижала мальчика к груди.
Она знала, что это значит.
Рядом, за занавесками, за каменной перегородкой, сидели старшие женщины рода, ожидая вестей. Скоро кто-то поднимется в эту комнату, чтобы узнать, как прошли роды. И что она скажет тогда?
Она долго смотрела на ребёнка. Он был таким же, как все новорождённые – беспомощным, не осознающим своего проклятия. Но даже сейчас, едва появившись на свет, он уже нёс на себе его тяжесть.
Она глубоко вдохнула.
– Никому нельзя знать. Мы будем брить его… Может тогда никто не узнает, – прошептала она, пытаясь сама в себе удержать панику.
Повитухи переглянулись снова, но кивнули.
Этой ночью никто не скажет вслух, что случилось. Но в таких домах, как Карулукан, молчание редко могло скрыть правду. Ещё до рассвета слух уже разносился по замку. Женщины у очагов, слуги в тёмных коридорах, даже стражники у ворот шептались друг другу короткие, сжатые слова: «Мальчик с алыми волосами». «Это проклятье». «Что с ним будет?». «А с нами?».
Но никто не знал ответа, потому что такого в Карулукан не случалось уже очень давно, и теперь монархи, что держали в руках порядок этих земель, столкнулись с выбором. Они не могли его убить – слишком поздно, слишком явно. Они не могли его оставить – слишком опасно, слишком противоречиво, но они могли найти выход.
Они могли искать причину, искать повод, чтобы сделать так, чтобы этот ребёнок сам стал чужим.
Юдж не знал этого тогда. Но когда-нибудь поймёт.
Глава 1
Подсчет ошибок
Три собы в тюрьме для Юдж растянулись в бесконечность, словно само время замерло в рамках его безысходности. Каждая солсмена, лишённая смысла, повторялась с пугающей монотонностью, превращая его жизнь в непрерывный поток однообразной пустоты. Тусклый свет из узкой щели насмешливо напоминал о мире за стеной.
Давно утраченная гордость воина исчезла из уголков его разума, заменённая небрежностью, порождённой апатией. В его руках был зажат кулон, единственная реликвия прошлого. Когда-то этот предмет был символом тепла и утешения, но теперь он напоминал только о горечи утраченного.
– Почему я ослушался? – эта мысль возвращалась вновь и вновь. Злость грызла его до крови: ногти сточены, ладони и лицо в шрамах. – Почему я такой слабак?! – спрашивал он себя, когда самоосуждение подступало к горлу. Вскоре приходила усталость, и он засыпал с тревогой в сердце. Сны превращались в гнобящие мысли, а зениты и луни тянулись в одно больное дыхание, полное кашля и хрипов.
Три собы назад он нарушил приказ сенатора Манакры, и это стало моментом, изменившим всё. Он ясно помнил тот взгляд сенатора, словно застывший лёд, и голос, полный разочарования и подавляющей силы.
В тот нуарет Юдж застыл, когда шпион с Северных земель, истекающий кровью, назвал имя, которое вспыхнуло в его сознании ярким светом – Софи Масахи из семьи Лим Квиноу. Это имя, давно погребённое под пластами боли и воспоминаний, стало для него ключом, который открыл клетку его разума, пусть и не до конца.
– Моя госпожа… – выдохнул тогда шпион, обращая свои последние слова к прошлому, которое теперь взрывалось в голове Юдж.
Манакра вошел и увидел Юджа, застывшего над шпионом, которого сам он намеревался поймать уже долгие собы. Сёнген Грома уже был занесён над головой противника, а в его животе зияла дыра. Он должен был умереть хотя бы от потери крови. Но что-то пошло не так.
В тот момент Юдж оцепенел, позволив себе слабость, которую, он знал, сенатор не простит. Он застыл, выслушивая последние слова врага, и взгляд его упал на кулон из красного минерала – цветок лукии, тянущийся стеблем из грубой породы.
Казалось, этот кулон для Грома значил очень много, и благо, сенатор совсем не заметил этой маленькой реликвии, а лишь гневно зашагал к сцене. Вот уже и шаги приближающихся лохеев были слышны.
Вновь всё вышло из-под контроля.
– Кто же мог знать, что враг сможет ожить, практически из мёртвых?! – оправдывался Юдж перед своим правителем ещё прежде, чем тот принялся неистово избивать его в своём кабинете в Жезэ.
Никто не ожидал подобного поворота. Шпион, израненный и почти бездыханный, лежал у ног Юджа – алого воина, гордости всей структуры сенатора. И всё же он не нанёс последний удар. Враг что-то прошептал, с окровавленными губами – и Юдж замер, выпустив сёнген на пол.
Манакра, стоявший в дверях, побледнел от ярости. Его цепной пёс ослушался. Но прежде чем он успел вмешаться, в помещение ворвались лохеи. Тогда всё разом покатилось в бездну.
Шпион поднял руку – и воздух дрогнул. Невидимая волна прошла по залу, и тела солдат начали рассыпаться в прах. Ни пламени, ни крови – лишь пепел, будто сама жизнь была выжжена изнутри.
Он исцелял себя, пожирая энергию лохеев и всего через мгновение от элитного отряда сенатора остались лишь серые следы. А из выживших только сам шпион, Юдж и Манакра.
– Иди за ним!!! – кричал Манакра, но Юдж не двинулся с места.
Приказ звенел в голове, но он не мог ничего с собой поделать. Вместо того чтобы погнаться за врагом, лишь прижал к себе кулон с цветком лукии – последнюю нить, связывавшую его с прошлым и спрятал в потайной карман.
Атаковать шпиона? – да, но он слуга той альбиноски. Дать ему уйти? – лишиться собственной жизни.
Возможно ли, что я бездействовал, потому что был обязан жизнью альбиноске? А потому и не смог решиться уничтожить её слугу… Какая уже разница…
Это оцепенение стоило ему исполнения приказа. И сейчас, сидя в холодной камере, он вновь возвращался к этому моменту. Было ли это бегством от реальности или началом чего-то большего?
Слова кабальеро, воспоминание о кулоне с красным камнем, упавшем на мраморный пол, – всё это теперь пульсировало внутри него. Это имя, Масахи, было для него не просто загадкой, но и болью, которую он старался забыть. Теперь он знал: забыть не удастся.
Манакра был в его мыслях повсюду, а сам Юдж пытался ненавидеть его. Получалось не очень-то и хорошо, потому что каждый раз он сталкивался с непреодолимой стеной слов, которые глубоко въелись в его сознание ещё с юношества. – Ты мне как сын, Юдж. Без меня тебя бы давно уже не стало. – Эти фразы, будто корни, обвивали его разум, вытесняя гнев и превращая ненависть в тягостное чувство долга. Манакра умел манипулировать, и каждый раз, когда Юдж пытался освободиться от этой внутренней зависимости, воспоминания возвращали его в состояние подавленности.
Вместе с тем, внутри него продолжала тлеть озлобленность. – Какой отец разрушил бы своего сына? Какой отец отправляет его на смерть, оправдывая это заботой? – думал он, но даже эти мысли размывались под тяжестью воспоминаний о том, как Манакра вытащил его из грязи, дал ему цель, сделал его капитаном, поручил ему золотой аксельбант.
– Без него я бы умер, – звучал внутренний голос, словно резонируя в его сознании. – Ты был никем, а он дал тебе жизнь.