Токката ре минор

Телефон зазвонил в три утра.

Костик в полусне простонал: «Ёшь твою медь!»

Катя выскользнула из-под одеяла, заспешила в гостиную, к аппарату.

– Любовничек, – предсказал Костя.

Катя промолчала.

– Или братец твой бешеный, – предположил Костя.

Катя снова не ответила.

Спеша к телефону по холодной ночной квартире, она вдруг увидела себя со стороны: глупая ночнушка, виноватый голос, нелюбимый Костик в ее постели… И подумала: пожалуй, никогда, ни разу в жизни, она не была счастлива…

Катю чуть не с пеленок именовали кроликом.

Кролик, милый, пушистый и безответный зверек. Хочешь – играй с ним, таскай за длинные уши. А когда надоест – можно и на шапку пустить.

Вот, например, картинка из раннего детства. У родителей гости, уже покончено с тарталетками и горячим, впереди – хоровое пение, танцы и сладкий стол. Но прежде требуется интермедия. Брат с сестрой в спектаклях никогда не участвуют. Мама командует:

– Ка-атрин! Приведите Катрин!

Катя уже наготове: накрахмаленное платье, отутюженный бант, лаковые туфельки. Смущенная няня жмется в сторонке, а Катюша стоит на стуле и декламирует:

– У лукоморья дуб зеленый…

Гостей хватает ненадолго – на «невиданных дорожках» публика начинает переговариваться и аплодировать. Тогда мама повелевает:

– Довольно, Катрин… Спасибо.

Все, концерт окончен. Ступай, крольчишка, в свою нору. А от праздника тебе достанется кусок торта – кухарка сбережет девочке к завтраку…

Торты в их семье пеклись знатные. Кухарка то и дело представляла на суд родителей бисквит с пьяной вишней по секретному рецепту Молоховец или абрикосовое суфле а-ля мадам Помпадур.

И когда у Катюши не ладилось со школой, не получалось с французским, не выходило с теннисом – она бежала за утешением на кухню. Забиралась на угловой стульчик (под ним стояло огромное сито для просева муки), шелестела страницами кулинарных книг, слушала монотонное кухаркино:

– Обижают мою кровиночку… Дрессируют моего кроличка… Только что ж, кролика многому не научишь…

Катя и правда к восемнадцати годам только готовить и научилась. Ну и по мелочи: немного английского, музыкальная школа на троечки и фокстрот на танцевальных курсах. Куда ей до брата с сестрой – она им словно не родная, а откуда-то из капусты.

Катин брат в четыре года попал в секцию тенниса. Через месяц восхищенный тренер звонил родителям: «У вашего сына исключительный талант. Физические данные плюс ум, усердие и спокойный характер. Вы согласны вырастить из него чемпиона?»

Конечно, родители согласились, и уже с пятнадцати лет Миша играл в профессиональных теннисных турнирах. Сейчас он тренировался во Франции, на кортах Берси, и присылал маме с папой первые, пока небольшие, чеки за победы.

Катина сестра легко прошла все четыре отборочных тура и поступила в хореографическое училище при Большом театре. С младших классов блистала на учебных концертах, а сейчас вводилась в «Жизель» на подружку невесты. Предполагалось, что в Большом она изящно минует кордебалет и сразу же попадет в основной состав.

А вот Катины учителя и тренеры родителям не звонили никогда. А при встречах тактично сообщали, что «девочка не тянет»… И на фигурное ее водили, и в изокружок, и в школу скорочтения. Но Катя нигде не задерживалась. А после школы даже в банальный педагогический поступить не смогла.

Когда она провалилась в институт, в семье не удивились и не расстроились. Мама порешила:

– Больше и пытаться не будем, пустая трата денег. Через годик замуж пойдешь. А пока порезвись… нагуляйся.

Брат с сестрой – у обоих времени на прогулки не было – Кате завидовали. «Вот везет!.. Нам бы так! Не работать! Да хоть не год! Хотя б недельку!»

А Катя завидовала им. Эх, если бы она тоже была при деле… Играть бы ей в теннис, как брат! Или танцевать, как сестре! Но у нее, даже быть свободной не выходило…

Едва Катя слегка выбралась из-под гнета родителей, как немедленно угодила в новый капкан. Первый же мужчина, Костик, прилип к ней намертво. То ли борщами его Катя пленила, то ли мягким характером.

В общем, Костя постановил:

– Ты моя, Катерина. Сбежать даже и не пытайся.

Катя, кролик, – поддалась. В конце концов, у Кости красивые бицепсы, черный джип и даже диплом о высшем образовании.

Катина сестра по поводу Кости снисходительно сказала: «Наверно, тебе такой и нужен… самец».

А Катин брат, Миша, расстроился, попросил: «Гони ты, Катюшка, прочь этого дуболома».

Но гонять людей Катя не умела. Да и чем-то (уверенный в себе, сильный) Костик был, пожалуй, неплох.

Правда, нагуляться в его компании никак не получалось.

В рестораны Костя ее не брал («зачем ты мне там, я в кабаках о делах разговариваю»). В кино не водил («бред собачий: за свои деньги чужой попкорн нюхать!»). И за границу только один раз вывозил – в скучнейшие Карловы Вары ездили, Костину язву лечить.

…А единственная подруга в три часа ночи звонит и сообщает:

– Я улетаю в Париж!

– Верочка… что ж ты звонишь так поздно? – вздыхает Катя. – Мы спим уже давно…

Но разве Верку смутишь такой ерундой!

– Кать, я б тебе не звонила… но тут дело на сто… нет, какие сто, на миллион долларов!

Когда-то Катя представляла (глупые мечты, детские!), что она умная, важная и незаменимая деловая леди. Или, допустим, талантливый хирург. Или, забирай выше, офицер ФСБ. И вот ей звонят в три часа ночи и сообщают, что где-то как воздух нужна ее помощь.

Нужным людям, наверно, действительно звонят по ночам. А кому может быть нужна Катя-кролик?

– Ты ноты помнишь? – огорошивает подругу Верка. – Бемоли, бекары всякие?

– Помню. Но…

– И что такое регистр – знаешь? На сольфеджио, наверно, проходили.

– Да. А…

– И в консерватории бывала, орган от арфы отличишь.

– Вер, я не понимаю…

– Выручи меня, Христом-богом, чем хочешь прошу. Улететь надо – незнамо как. Срочно, завтра с утра. Личная жизнь решается. Из Парижа Шанели тебе навезу, Диора, «Вдовы Клико», что попросишь.

– Да что делать-то? – потеряла терпение Катя.

– Я на халтурку одну подрядилась. Квалификация, конечно, не моя, но деньги-то никогда не лишние. А тут, видишь, эта поездка… Подмени меня завтра вечером, а?

Катя не удержалась – фыркнула.

Верка – выпускница музучилища, работает концертмейстером. Аккомпанирует скрипачам, флейтистам и прочим-всяким. Хвалится, что память у нее безразмерная и репертуар – «панорамный».

А Катя способна исполнить «К Элизе» и классический вальс Грибоедова. Вот и все, что осталось от выстраданной «музыкалки». Ну и где связь?

– Работка плевая, обучу за час, – уверила Катю. – Необходимы начальные музыкальные знания, это у тебя есть, плюс нахальство… ну… тоже научу, как смогу.

– На барабанах в оркестре сыграть? – пошутила Катя.

– Не. Это у тебя не выйдет, – серьезно ответила Вера. – В оркестре играть – знаешь слух какой нужен? Задачка попроще. На органном концерте завтра выступать будешь. Эй, что молчишь-то? Катя, ку-ку!

Катя миновала памятник Петру Ильичу Чайковскому. Ей всегда бывало здесь грустно: все кого-то ждут, встречают, предвкушают – не только музыку, но и приятный вечер. «А мы с Чайковским – не у дел. Оба гранитные».

Композитор снисходительно взирал на принаряженную толпу: бабулечки со свежеуложенными буклями, девушки с пакетами туфелек-сменок, примерные семьи (жены – счастливы, мужья – печальны).

Катя бросала сторожкие взгляды на молодых людей – тех, что при костюмах и букетах цветов. «Хоть бы один из них ждал меня! Пусть даже вон тот, самый завалящий – в очках и с одинокой гвоздикой».

Но юноши равнодушно скользили по ней мимолетными взглядами и радостно бросались навстречу своим дамам. Обнимали их, целовали, ласково гладили по щеке. Интересно, откуда ж берутся такие, кто водит своих девушек в консерваторию?! Катя однажды имела глупость Костика туда пригласить – ух, он смеялся…

«Вот, они все пойдут сейчас на концерт. А после – ужинать или хотя бы бродить по бульварам. А потом – такси и любопытный водитель: ему ведь интересно, что происходит на заднем сиденье… А я… я одна, я все время одна…»

И неизвестно еще, чем кончится для нее этот вечер.

…Остаток ночи и раннее утро Катя с Верой провели на сцене Большого зала консерватории, у органа.

Катя с удивлением узнала, что органист, оказывается, сам, в одиночку, выступать не может. У него обязательно есть помощник. Эту роль ей и приуготовила заботливая подруга. И теперь Вера вводила Катю в круг ее новых обязанностей:

– Орган – штука сложная, полной самоотдачи требует. Органист за концерт килограмма три сбрасывает. Он ведь и руками, и ногами играет – тут знаешь какая координация нужна?

– Ну а я-то чем помогу? Пот ему вытирать буду?

– Иногда и пот приходится вытирать, – уверила Верка. – Но главное – ноты перелистывать и регистры переключать.

Катя поразилась: оказывается, орган то ревет, то плачет только потому, что помощник в нужный момент дергает за специальные рычажки-регистры. Расположены они неудобно – сбоку клавиатуры, по обе стороны от исполнителя, и помощнику весь концерт приходится бегать вокруг него.

– Ни в коем случае каблуки не надевай! – напутствовала подруга. – Органист во время концерта злой. Не дай бог цокнешь случайно – лягаться начнет. А однажды я с регистром напутала – так он мне вообще ногу оттоптал.

Кате становилось все страшнее и страшнее. А Верка продолжала лить в огонь масло:

– И за страницами следи со всех глаз! На половинку ноты опоздаешь – он уже слюнями брызжет. Потом в антракте может цветами исхлестать.

– Вер… может, ты еще кого-нибудь поищешь? – жалобно попросила Катя. – У меня слух-то, ты знаешь, не очень… Да и регистры эти… как я их все запомню?!

– Катерина! Ну кого я найду?! – сердилась подруга. – У нас у всех расписание плотное, вечера заняты. Скажи спасибо, хоть есть возможность с утра потренироваться!

– Спасибо, конечно, – пробормотала Катя.

…Костя наговорил ей много обидного, когда в пять утра она побежала на первый поезд метро… Напоследок заявил:

– Точно кролик! Совсем без мозгов… Надо ж такое придумать: в ка-ан-сэр-ваторию она собралась! В пять утра! Кому лапшу вешаешь?

– Уж лучше в консерваторию, чем, как ты, в казино, – пробурчала Катя и хлопнула входной дверью.

Шварк раздался на весь подъезд. В соседней квартире аж собака залаяла. А Катя с удивлением отметила: ей полегчало.

…В утренней консерватории было что-то торжественное и мистическое: заспанная вахтерша, гулкий зал, строгие лица композиторов на стенах… Орган, казалось Кате, смотрел на нее снисходительно: куда, мол, тебе до меня, кролик…

Верка позволила подруге изобразить «собачий вальс». Даже столь примитивные звуки на органе вышли торжественными, эпохальными. А Рубинштейн на портрете от легкомысленной мелодии, привиделось Кате, скривился…

– Все, хорош баловаться, – постановила Верка. – Давай делом займемся. Смотри, вот они, регистры. Запоминай. Но я тебе еще и картинку дам, там нарисовано, как они расположены. А вот ноты – вся сегодняшняя программа. Сплошной Бах. Дома обязательно проиграй, чтоб запомнить, когда страничку перелистывать. А вот, видишь, в нотах значки: когда какой регистр включать. Тоже заучи назубок. И смотри не опаздывай – великий Гинзбург перед концертом кофе требует. Любит, чтоб не буфетчица подавала, а помощница.

– Вера! Я… я не успею все это запомнить! И проиграть… Да я пять лет за инструмент не садилась! И памяти у меня нет! Особенно музыкальной…

– Катюшка, милая, солнышко, ну пойми ты! Надо мне улететь, надо! Я, может, оттуда с обручальным кольцом вернусь, понимаешь? А тут – какой-то концерт. Но не могу же я просто не прийти! Представляешь, что будет, если Гинзбург без помощницы останется?

«Ну а я-то тут при чем?» – устало подумала Катя. Но, конечно, промолчала.

…Весь день до пяти она мучила старенькое домашнее фортепьяно. С грехом пополам, двумя пальцами, изображала Баха. К третьему часу мучений соседи принялись колотить в стену. Но Катя стучала и стучала по клавишам, бормоча: «Туру-рум… страница… рурурурурурум…регистр…пу-у-ум…регистр…»

В четыре позвонил Костя. Сказал ласково, будто б и не орал на нее в ночи:

– Я сегодня рано приду, часов в восемь. Ужин организуешь?

– Ужин… там в холодильнике плов остался. Разогревай. Я часов в десять вернусь.

– Снова в консерваторию собралась? – издевательски уточнил он.

– В консерваторию, – спокойно ответила Катя. И пригласила: – Хочешь – приходи. Органный концерт Гарри Гинзбурга, в Большом зале. А я Гинзбургу помогать буду.

– В каком, интересно, смысле – помогать? – поинтересовался Костя.

Катя, испуганная, уставшая, злая, не удержалась:

– Да уж не в таком, как тебе твоя секретарша помогает.

– Катерина, – строго попросил Костя. – Ты выражения выбирай.

– Пошел ты… – пробормотала Катя.

Эту конструкцию она употребила впервые в жизни.

Не дожидаясь Костиного ответа, положила трубку и ошалело повторила: «Пошел ты!»

Грубые слова звучали музыкой. Ай да она, ай да кролик!

Гарри Гинзбург встретил новую помощницу ласково:

– Красавица какая: шейка худенькая, ручки тоненькие…

Катина правая рука немедленно оказалась в объятиях его жарких губ.

– Э… рада познакомиться с вами… Гарри… э-э…

– Для тебя – просто Гарри.

Он оставил в покое ее кисть и притянул девушку к себе. Катя приготовилась вырываться, но Гинзбург лапать ее не стал. Просто сжал ее со всей мощи и выдохнул в ухо:

– Смотри, цыпочка… Вера мне позвонила, за тебя поручилась. Классная, сказала, специалистка. Так что гляди. Чтоб сработала как по нотам.

Слегка сжал ее шею огромной лапищей:

– А ошибешься – после концерта лично удавлю. Все, беги скоренько за кофе. Без сахара, двойной.

Гарри Гинзбург считался лучшим органистом страны.

– Зал полный, – сообщила Кате участливая билетерша. – В партере – помощник мэра, в амфитеатре – американский посол и музыкальные критики… – И без перехода: – Ты молодая такая, дочка… Смотри, не подведи Гинзбурга.

За пять минут до начала к Кате подошла брюзгливая дама в вечернем платье:

– Ты… как там тебя…

– Катя.

Дама закатила глаза:

– Фамилия твоя!

– Камышова.

– Не сестра Камышовой? – оживилась тетка. – Балерине Камышовой? Вроде похожа…

– Нет. Не сестра, – решительно открестилась от семьи Катя.

– Ну, с богом, – объявила дама и решительно поцокала по паркету сцены.

– Вечер органной музыки. В программе – Иоганн Себастьян Бах. Исполняет… заслуженный артист России, лауреат международных конкурсов… Гарри Гинзбург… помощник органиста – Екатерина Камышова.

…А зал – он как огромное животное. Лица, глаза, одежда, бриллианты сливаются в причудливый комок. И все рецепторы комка направлены на сцену, сконцентрированы на Гинзбурге, настроены на музыку.

– Бах. Фантазия и фуга.

Легко и быстро распахнуть ноты. Включить первый регистр. Отступить. Гинзбург улыбается ей, его пальцы замирают над клавиатурой…

«Я – не кролик! Я больше не кролик!»

Аккорды. Вот это мощь! Никакого сравнения, если слушать из зала… Ту-рум… регистр… страница… как хорошо, что она чуть не наизусть эту «Фантазию» вызубрила… регистр… Гинзбург спокоен, она все делает правильно. И кто посмел говорить, что «у нашего кролика память – ноль»?

Аплодисменты. Гинзбург кланяется. Катя скромно стоит в сторонке, смотрит в зверя-зал, дышит его энергией.

Гарри возвращается к органу, шипит:

– Страницами не шелести. Безрукая.

Ну, это не упрек. Интересно, как ему может мешать шелест, когда от органа такой грохот стоит?

На втором произведении Катя чуть-чуть запаздывает с регистром и, как предсказывала подруга, получает от мастера ощутимый пинок ногой. Кажется, даже колготки поехали. Ладно, переживем. Сама виновата.

Катя уже успевает поглядывать в зал. С удовольствием выхватывает заинтересованные лица мужчин. Мужчины смотрят отнюдь не на Гинзбурга… И Катя инстинктивно выпрямляет спину, украдкой подправляет прическу. А что, на нее тоже вполне можно полюбоваться!

…В антракте Катя снова и снова проглядывает программные произведения: она обязана все запомнить. Не сбиться. Отработать весь концерт на высший балл.

С ума сойти, у нее ведь никогда в жизни не было высшего балла! Ни по единому предмету!

Гинзбург весь антракт одобрительно наблюдает за ее занятиями. Даже не злится, что Катя страницами в его присутствии шелестит. А за одну минуту до выхода на сцену ехидно говорит:

– Про бисы не забыла?

– Про что? – не понимает Катя.

Ведущая концерта бросает на нее снисходительный взгляд. Гинзбург не менее снисходительно поясняет:

– Благодарные зрители. Бурные аплодисменты. Не репертуар же мне на бис повторять!

– А что? – холодеет Катя.

– Как обычно, – пожимает плечами Гинзбург. – Токката ре минор. Я думал, ты в курсе…

– И где… где ноты?

Ведущая тем временем выходит в зал:

– Начинаем второе отделение концерта…

– Токкату ре минор каждый уважающий себя музыкант знает на память, – чеканит Гинзбург и гордым шагом выходит на сцену.

Программу второго отделения Катя отработала, словно отлаженный автомат. Не ошиблась ни разу. Не запоздала ни на долю секунды. И даже немного хулиганила – перед тем как переворачивать страничку, мимолетно прижималась к плечу Гинзбурга грудью. Органист, кажется, не возражал. Когда кланялся – обязательно делал небрежный жест в сторону Кати: мол, и ей похлопайте, она тоже в концерте участвует.

Публика охотно аплодировала и ей – особенно один молодой человек старался, из первого ряда. На коленях он держал роскошную, долларов за триста, корзинищу с орхидеями. Разительный контраст с чахлыми астрочками, что принесла прочая публика. Видно, родственник Гинзбурга. Пришел поздравить с удачным концертом. «Мне бы такого… племянника», – мимолетно подумала она – и тут же о молодом человеке забыла. Не до него. Нужно срочно придумывать, как спасаться…

Катя изо всех сил демонстрировала: она невозмутима, она профессиональна, и работа помощника органиста для нее мимолетное занятие, просто халтурка. А в голове, как цунами, носились панические мысли: «Токката ре минор… Ну, знаю я ее, эту токкату: люлюлю-люлюлюлюлюля! И Гинзбург ее без нот играть будет, значит, хотя бы страницы переворачивать не надо. Но регистры? Откуда мне знать, когда какой регистр включать? А Верка, зараза, ничего не сказала…»

С каждым новым произведением публика хлопала все жарче и жарче. Даже надеяться нечего – на бис Гинзбурга вызывать будут. И на первых аккордах знаменитой «Токкаты» зал восторженно завопит. А потом… потом Катя ошибется с регистром, и вместо мощных, наводящих дрожь звуков орган откликнется жалобным, похожим на стон клавесина писком…

«Бежать. Бежать отсюда. И пусть Верка отдувается как хочет. Но… но как же публика? Вон, глаза у всех горят… А красавчик с корзиной орхидей так возбудился, аж румянец на всю щеку… Ручкой в такт подмахивает, на меня косяки кидает… Неужели из-за меня не будет бисов? И что будет делать Гинзбург? Начнет переключать регистры сам?»

…Программа между тем стремительно завершалась. Сейчас, вот сейчас и начнутся бисы – ее позор. А что, если… Если просто подумать логически? Она ведь уже освоила, как именно звучит орган в данном конкретном регистре. Вот и будем переключать их, руководствуясь простой логикой!

«На первом же регистре логика даст сбой. „Токката“ захлебнется, зал загудит, а Гинзбург задушит, как обещал. И этот парень из первого ряда презрительно пожмет плечами. Вот, подумает, дура… Нет, я не могу ошибиться. Никак. Не имею права».

Концерт завершился. Гинзбург кланялся, уходил, но аплодисменты призывали его снова и снова. На сцену вереницей тянулись бабули с гвоздичками, дамочки с астрами, дети с тюльпанами…

Парень из первого ряда свою корзину Гинзбургу не дарил.

Наконец Гарри снова уселся за орган.

Катя, будто бы делала это всю жизнь, включила нужный регистр. Какой, угадала верно – Гинзбург благосклонно кивнул.

На первых же аккордах зал, как и ожидалось, завопил.

«Тоже мне, консерватория», – фыркнула про себя Катя. Она напряженно ждала, пока закончится величественное вступление. Дальше, она помнила, пойдут более спокойные такты в высокой тональности – а им, кажется, нужен вот этот регистр… Оп, она опять угадала. Гинзбург ей даже одобрительно кивнул.

И тут Катя почувствовала: ее переполняет восхитительное, никогда в жизни не изведанное ощущение. Наркоманы, наверно, называют его кайфом. Но на самом деле никакой кайф с этим не сравнится! Не сравнится с клубком легкости, и гордости, и ответственности, и гармонии. Все в одном, непередаваемо легком и пьянящем ощущении.

Регистр… опять регистр… а тут – понижаем тональность… новый регистр… финал… публика затаила дыхание… все!

Гинзбург устало бросил руки на колени. Катя глубоко вздохнула. Зрители повскакали с мест. «Браво! Браво!»

Парень с орхидеями наконец направился на сцену. Гинзбург встретил его благосклонным взглядом. Корзинщик вежливо улыбнулся органисту, аккуратно обошел его и вручил цветы Кате.

– Вы были великолепны, – прошептал он. И быстро ретировался со сцены под неодобрительным взглядом Гинзбурга.

Костя встретил ее в коридоре. Это прогресс – раньше он просто из гостиной орал: «Ты, что ли, Катька?»

Катя молча прошла в прихожую. Поставила корзинку на пол. До чего орхидеи-то хороши! Явно из дорогой оранжереи, на лотках такие не продают.

– Та-ак… неплохая корзиночка… – задумчиво протянул Костя. – Где взяла?

– Подарок.

– От кого?

– От благодарного зрителя.

– И за какие, интересно, заслуги?

– Костя… Я очень устала…

– Да-да, я понимаю. Устала. Такие цветочки за просто так не дарят. Надо отрабатывать.

– Слушай, ты что – больной?

– Что-о?

– С крышей, говорю, у тебя все в порядке?

Работа с щипучим Гинзбургом явно улучшила Катину реакцию – от пощечины она увернулась.

Хорошо, что разуться не успела. Все, с нее хватит.

– Костик, ищи себе новое помещение. Даю тебе день – и чтобы духу твоего в квартире не было. Ясно?

Он идиот, просто бездарный, наглый, тупой идиот! И она сама тоже дурочка, сколько терпела…

– Слушай, ты, крысятина…

– Не дай бог, в квартире что сломаешь или побьешь. Засужу. И брату нажалуюсь – он тебя в порошок сотрет.

Костя побледнел. Катя напружинилась – сейчас опять замахнется. Но Костя трогать ее не стал. Он неуверенно произнес:

– Че, ты правда, что ли, на органном концерте была?

– Не просто была, а ра-бо-та-ла, – раздельно произнесла Катя. И отперла дверь.

– Эй, ну все, ладно, проехали… – Костин голос прозвучал виновато. – Не уходи.

– Нет уж, Костя. Уйду, – злорадно произнесла Катя.

– И куда же?

Катя пожала плечами:

– Найду куда.

И снова, уже второй раз за день, хлопнула дверью.

Признаться, она ждала, что Костя помчится за ней. Но нет, тихо. Не настолько, значит, она ему нужна, чтобы за ней по лестнице бегать. Ну и прекрасно. А он ей вообще не нужен.

Катя вышла из подъезда, мимолетно взглянула на свои окна. Костиной физиономии не выглядывало, из-за распахнутой форточки ее квартиры вырывалась мелодийка «Металлики».

«Типа, мне и без тебя хорошо», – поняла Катя.

Ладно. Переживем. Только вот куда ей идти сейчас? Время – десять вечера. К родителям? Стыдно… Единственная подруга, Верка, благополучно уехала… К сестре? Неудобно, засмеет. Что, спросит, выгнал тебя твой самец?.. К брату? Во Францию?

Катя присела на лавочку, задумалась. А что, виза у нее многократная, Мишка настоял, чтобы у всех родных такие в паспортах стояли: будете, говорил, приезжать ко мне, когда захотите. Сестра уже два раза летала, родители – те вообще каждый месяц. Только она, Катя, «сидела под Костей». А тот к Мишке ехать не желал. Ну и одну ее, разумеется, не отпускал.

Катя вытянула из сумочки телефон, набрала Мишин номер.

– Ой, Катюха! – обрадовался брат. – Вот веришь, нет – как раз сейчас о тебе думал. Соскучился – просто сил никаких. И по мордахе твоей скучаю, и по борщам твоим знатным…

– Ну, раз скучаешь, – улыбнулась Катя, – могу тебе борщ хоть завтра сварить.

– Катька! Чучело! Что ты дразнишься? Ты же знаешь – у меня турнир на носу, как я приеду?

– А что, у вас в Париже свекла не продается?

– Катя… ты шутишь.

– Ничего подобного. Ты не в курсе, когда ближайший самолет?

– Минутку…

Брат – молодец, спокойный, как удав. Наверно, поэтому и в турнирах побеждает: соперники психуют, а ему хоть бы хны.