Алый Принцип

Он заставил себя расслабить кисти и улыбнуться. Они вышли из ресторана, и у входа, как и предупреждала Алиса, их поджидала небольшая группа папарацци. Вспышки камер ослепили его.

Алиса в ответ на это прижалась к нему чуть ближе, повернув к нему лицо с сияющей улыбкой. Она была в своей стихии. А он чувствовал себя голым и уязвимым.

«Егор, посмотрите сюда! Алиса, как вам первый день замужества?» – кричали журналисты.

Прежде чем он успел что-то сказать или подумать, Алиса повернула голову и ответила звонким, счастливым голосом: «Это самый прекрасный день в моей жизни!» – и, поднявшись на цыпочки, быстро, почти невесомо, поцеловала Егора в щеку.

Вспышки камер участились. Егор застыл, пораженный. Ее губы были теплыми и мягкими, а прикосновение – быстрым, как удар молнии. Оно обожгло его кожу, оставив после себя странное, смущающее тепло.

Она снова взяла его под руку и мягко, но настойчиво потянула к ожидающему внедорожнику. Дверь открылась, они сели внутрь. Когда дверь захлопнулась, отсекая внешний мир, ее улыбка мгновенно исчезла, словно ее и не было. Она отодвинулась от него на свое место, ее лицо снова стало гладким и безэмоциональным.

Машина тронулась.

«Извини, – сказала она, глядя в свое окно. – Так было необходимо. Теперь у них будет идеальный кадр для первых полос».

Егор молчал. Он все еще чувствовал на своей коже жгучее прикосновение ее губ. Обман был так прост для нее. Так естественен. Он смотрел на ее профиль, на эту стену из холодной красоты, и впервые за все время его охватило не просто раздражение или ненависть, а нечто гораздо более опасное – жгучее, неудержимое любопытство. Кто же она на самом деле, эта девушка, которая может сиять как солнце и в следующую секунду стать ледяной статуей?

И он с сожалением понял, что его миссия – рассматривать ее как объект – внезапно усложнилась в тысячу раз.

Обратная дорога в пентхаус прошла в гробовом молчании. Воздух в салоне машины был густым и тяжелым, наполненным невысказанными словами и отголоском того самого поцелуя. Егор сидел, уставившись в окно, но видел не проплывающие улицы, а вспышки камер и ее лицо, озаренное фальшивым счастьем. Щека, к которой она прикоснулась губами, все еще горела.

Алиса, напротив, казалась совершенно спокойной. Она достала телефон и бегло просматривала новости, ее лицо освещалось холодным синим светом экрана. Она была как шахматист, анализирующий сыгранную партию.

– Кадры получились хорошими, – равнодушно констатировала она, не глядя на него. – «Юная любовь, победившая обстоятельства». Отличный заголовок. Отец доволен. Дядя Костя уже отправил смс.

Егор не ответил. Он чувствовал себя использованным. Оскверненным. Этот поцелуй был не необходимостью, а демонстрацией силы. Она показала ему, что может с легкостью переступать через его границы, и он ничего не сможет с этим поделать.

Как только дверь пентхауса закрылась за ними, отсекая внешний мир, маска цивилизованности рухнула.

– Больше никогда, – тихо, но с такой плотной яростью в голосе, что воздух затрепетал, произнес Егор, срывая с себя пиджак и швыряя его на ближайший стул. – Ты слышишь меня? Больше никогда не делай этого без моего согласия.

Алиса медленно повернулась к нему, подняв одну бровь. Она не выглядела напуганной. Скорее заинтересованной.

– Без твоего согласия? – повторила она с легкой насмешкой. – Милый, мы играем в мужа и жену. Поцелуи, даже мимолетные, входят в сценарий. Или ты думал, мы будем всю жизнь изображать платонических друзей по несчастью?

– Есть грань между притворством и… и унижением! – его голос сорвался. Он подошел к ней вплотную, и впервые за все дни его лицо исказила неподдельная, неконтролируемая эмоция – гнев. – Ты сделала это, чтобы доказать, что можешь. Чтобы показать, кто здесь главный в этой игре.

Она не отступила ни на шаг, ее подбородок дерзко вздернулся.

– А разве не я? – ее голос стал тихим и острым, как лезвие бритвы. – Ты говоришь о границах? О унижении? Ты живешь в моем доме, Егор. Ты претендуешь на место в моей жизни по приказу твоего начальства. Ты – ходячее, дышащее унижение для меня. Не смей говорить мне о границах.

Они стояли нос к носу в центре стерильной гостиной, два противника, наконец-то сбросившие неудобные маски. Дыхание Егора было тяжелым, ее – ровным и спокойным, но он видел, как бьется пульс в основании ее тонкой шеи. Она не была такой уж бесстрастной.

– Я здесь, чтобы выполнять задание, – прошипел он. – Чтобы остановить кровопролитие. А ты… ты просто пешка в игре твоего отца.

– А ты – в игре Зимина! – парировала она, и в ее глазах вспыхнул зеленый огонь настоящего, некотролируемого гнева. – Не прикидывайся благородным рыцарем! Мы оба пешки. Но я, по крайней мере, не закрываю на это глаза и не прячусь за свою драгоценную присягу!

Он схватил ее за руку выше локтя. Жест был резким, инстинктивным. Ее кожа была удивительно горячей под его пальцами. Она вздрогнула, но не пыталась вырваться. Ее глаза сузились.

– Отпусти меня, – она произнесла ледяным тоном, в котором внезапно послышалась опасность.

– Или что? – он бросил вызов, не ослабляя хватку. – Позвонишь папочке? Пожалуешься, что злой мент обижает его маленькую принцессу?

Их лица были так близко, что он чувствовал ее дыхание. В нем пахло кофе и чем-то еще – горьким, как полынь. Впервые он разглядел крошечные золотые крапинки в ее карих глазах. Впервые увидел не манекен, а живую, дышащую женщину, до краев наполненную яростью и болью.

– Нет, – прошептала она, и ее губы изогнулись в безрадостной улыбке. – Я справлюсь сама. Меня учили.

В ее свободной руке что-то блеснуло. Он едва успел среагировать, инстинктивно отдернув голову. Острая, тонкая шпилька для волос с алмазным наконечником в форме волчьей головы прошелестела в сантиметре от его горла. Это было то самое «украшение», подаренное отцом. Электрошокер.

Они замерли в немой сцене. Его рука все еще сжимала ее руку, ее рука с оружием была занесена для удара. Дыхание сплелось воедино – тяжелое, прерывистое.

Он смотл на нее, и в этот миг не видел ни преступницы, ни наследницы. Он видел бойца. Равного.

Медленно, очень медленно, он разжал пальцы и отпустил ее руку. Она так же медленно опустила руку со шпилькой.

– Хорошо, – хрипло произнес он, отступая на шаг. Воздух снова начал циркулировать. – Хорошо. Ничья.

Она сунула шпильку обратно в волосы, ее движения были резкими, но точными.

– Я не играю вничью, Егор. Я играю на выигрыш.

Она развернулась и ушла в свою спальню, оставив его одного среди холодного блеска их общей клетки.

Егор опустился на диван, провел рукой по лицу. Его сердце все еще бешено колотилось. Адреналин медленно отступал, оставляя после себя странную, тягучую усталость и… уважение. Черт возьми, он уважал ее за эту вспышку. За эту готовность дать отпор.

Он посмотрел на свою руку, которая только что сжимала ее руку. Он все еще чувствовал жар ее кожи.

Они перешли Рубикон. Вежливое нейтралитете было растоптано. Теперь между ними лежало открытое поле боя. И он с ужасом и каким-то неизъяснимым предвкушением понимал, что эта война начнет менять их обоих. Исход ее был непредсказуем.

Он подошел к барной стойке, налил себе стакан воды. Рука дрожала. Он думал о золотых крапинках в ее глазах. О том, как близко он был к тому, чтобы почувствовать на своей коже не фальшивый, а настоящий, яростный поцелуй.

И этот последняя мысль испугала его больше, чем любая занесенная шпилька.

Последующие дни в пентхаусе прошли под знаком хрупкого, натянутого перемирия. Они больше не были просто сокамерниками, исполняющими ритуалы. После той вспышки они стали двумя заряженными частицами, вращающимися вокруг друг друга на опасно близкой орбите, постоянно находящимися на грани короткого замыкания.

Они соблюдали правила, но наполняли их новым, опасным смыслом. Совместные ужины, ставшие обязательным ритуалом для поддержания легенды, превратились в словесные дуэли. Они обсуждали книги, искусство, политику – все, кроме того, что их действительно волновало. Алиса поражала его эрудицией и острым, парадоксальным умом. Она находила слабые места в его логике, заставляла его защищать позиции, которые он прежде считал незыблемыми. Егор, в свою очередь, отвечал ей железной последовательностью и упрямой приверженностью фактам. Он был скалой, о которую разбивались ее самые изощренные аргументы, и это ее бесило и… интриговало.

Однажды вечером, когда за окном разыгрался настоящий шторм и дождь хлестал по стеклам, словно пытаясь вымыть их клетку, Алиса не выдержала.

– Почему ты вообще стал ментом? – спросила она, отодвигая тарелку с недоеденным ужином. Ее взгляд был прямым и вызывающим. – Не рассказывай мне про долг и присягу. Что на самом деле? Жажда справедливости? Желание быть сильным? Или тебе просто нравится власть?

Егор отпил воды, откладывая стакан с точным, выверенным движением.

– Мой отец был военным. Он погиб, выполняя задание. Не в Чечне, не в какой-то громкой операции. Глупая, случайная стычка с бандой мародеров на складе. Его убили за пачку патронов и три ящика тушенки.

Он говорил ровно, без эмоций, но Алиса увидела, как сжались его кулаки.

– Для меня мир всегда был простым. Есть те, кто защищает. И те, кто уничтожает. Я выбрал сторону защищающих.

– Черное и белое, – кивнула Алиса, и в ее голосе прозвучала не насмешка, а что-то похожее на усталую грусть. – Удобно. А где в этой картине мира я? – она указала на себя пальцем. – Я та, кто уничтожает? Я никогда никого не убивала. Я не грабила банки. Я лишь родилась не в той семье.

– Ты – часть системы, которая убивает и грабит, – парировал он. – Ты пользуешься ее благами. Ты защищаешь ее.

– А ты разве нет? – она наклонилась вперед, ее глаза сверкали в свете подвесной лампы. – Твоя система, твоя ФСБ – она ведь тоже не святая. Сколько невинных сломано в ваших «защитных» механизмах? Ты служишь системе, Егор. Так же, как и я. Просто моя семья построила свою систему раньше и без красивых лозунгов.

Он хотел возразить, привести десяток контраргументов, но слова застряли в горле. Потому что в ее словах была горькая правда. Он видел изнанку своей «святой» системы – цинизм Зимина, грязные методы, компромиссы. Его черно-белый мир давал трещину за трещиной.

– Мы не одни и те же, – все же выдохнул он, но в его голосе уже не было прежней уверенности.

– Конечно, нет, – согласилась она, откидываясь на спинку стула. – Ты веришь, что твоя система в конечном итоге права. А я… я просто выживаю в своей.

Она встала и ушла в спальню, оставив его наедине с грохотом шторма и грызущими сомнениями.

Позже той же ночью, пробираясь на кухню за стаканом воды, Егор услышал приглушенные звуки из-за двери ее спальни. Он замер. Это была музыка. Тихое, меланхоличное адажио для виолончели. Звук был таким же горьким и прекрасным, как и она сама. Он не мог представить, чтобы эта музыка звучала в доме жестокого мафиози. Это была музыка души, которая тоскует по чему-то большему.

Он простоял в коридоре несколько минут, слушая, пока музыка не стихла. В ту ночь он долго не мог уснуть, представляя ее сидящей в темноте и слушающей эту печальную мелодию. Образ холодной и расчетливой наследницы начал трещать по швам, открывая что-то хрупкое и ранимое.

На следующее утро он, сам того не ожидая, нарушил их негласное правило. Заваривая кофе, он сказал, глядя на кипящую воду:

– То адажио… это Барбера.

Алиса, стоявшая у окна, резко обернулась. На ее лице было чистое, неподдельное изумление.

– Ты… знаешь Барберу?

– Моя мать была учителем музыки, – коротко объяснил он, наливая кофе в две чашки. Он молча протянул одну ей. На этот раз он не откзался. – Она любила его.

Алиса медленно взяла чашку. Их пальцы снова не соприкоснулись, но в воздухе повисло новое понимание.

– Моя мать тоже, – тихо сказала она, и в ее голосе прозвучала непривычная мягкость. – Она играла на виолончели. Это одна из немногих вещей, которые я о ней помню.

Она никогда раньше не упоминала свою мать. Егор знал из досье, что жена Виктора Волкова умерла при загадочных обстоятельствах, когда Алисе было семь лет. Дело было закрыто, улик не нашли.

Они стояли в молчании, пили кофе и смотрели на оседающий за окном туман. Враги, нашедшие на мгновение общую мелодию в хаосе своей войны.

Позже, когда Алиса ушла в свою студию (так они теперь называли комнату с мольбертом), Егор не удержался. Он подошел к двери. Она была приоткрыта. Он увидел ее спину. Она стояла перед мольбертом, на котором был новый холст. Но он не успел разглядеть, что на нем, потому что его взгляд упал на угол комнаты, где стояли десятки завернутых в ткань картин. И одну, самую дальнюю, она не успела закрыть.

Это был он.

Узнать себя было трудно. Это не был портрет. Это был сгусток эмоций. Его лицо, искаженное болью и гневом, его глаза, в которых плескалось отчаяние, стыд и та самая непоколебимая воля, которую он так старался скрыть. Она написала его душу. Ту самую, которую он прятал за броней принципов и долга.

Он отшатнулся, словно получив удар в грудь. Она видела его. По-настоящему видела. И то, что она увидела, ее не оттолкнуло. Она запечатлела это.

Он тихо отошел от двери, его сердце бешено колотилось. Все его представления о ней рухнули в одно мгновение. Это не была манипуляция. Это было… признание. Возможно, единственное, на которое она была способна.

Война продолжалась. Но поле боя сместилось. Теперь оно было не между ментом и мафиозной принцессой, а между двумя одинокими душами, которые боялись признаться самим себе, что в пыли этой войны они начали искать друг в друке не слабость, а спасение.

И Егор с ужасом понимал, что его следующей отчет генералу Зимину будет самым трудным в его жизни. Потому что он больше не мог писать о ней как об «объекте». Она стала человеком. И это было самой большой угрозой для его миссии. И для его сердца.