Кремень Пустыни

Кремень Пустыни

Глава 1. ТРИНАДЦАТЫЙ

Воздух в Балгуре был густым и колючим. Он состоял не из кислорода, а из мельчайших частиц песка и пыли, которые вгрызались в легкие, царапали гортань и слепили глаза. Для тех, кто не родился в этом горшке, затерянном в раскаленных дюнах, каждый вдох был пыткой. Для мальчика, что несся по узким, как щели, улочкам славного города Балгур, это было привычным фоном к адреналину, выжигавшему грудь.

Ему было лет четырнадцать. Кто-то, живущий в районе Факир, возможно, назвал бы его подростком. Здесь, в Мирасе, он был старым, почти бесчувственным зверем.

За его спиной, громко лязгая и ругаясь, мчались трое. Не городская стража, нет. Это были личные псы купца Сафара, люди в добротных, но тяжелых кожаных доспехах, с лицами, на которых навсегда отпечаталось выражение тупой жестокости. Они гнались за ним не потому, что он нарушил закон. Закон в Мирасе был гибким понятием. Они гнались потому, что он, ловкий и бесшумный призрак, только что осмелился своровать у их хозяина восемь звенящих дебенов из лавки в Альхамире.

Восемь дебенов. Цена двух хороших кинжалов. Или месяц сытой жизни. Или, как знал мальчик, цена жизни его друга.

Он не бежал – он летел, босые ноги лишь мелькали над раскаленным камнем мостовой. Он знал каждый выступ, каждую трещину, каждый вонючий тупик в этом лабиринте бедности. Его преследователи знали только широкие проспекты и чистые дворы Факира. Их доспехи, дававшие им брутальный вид и защиту, здесь, в тесноте Мираса, были их тюрьмой.

Мальчик рванул в узкий проулок, где даже в полдень царил полумрак. Не сбавляя шага, он оттолкнулся от одной стены, затем от другой, используя сноровку, отточенную в тысячах таких же побегов. Через три таких толчка его руки ухватились за карниз, и он, извиваясь, как змея, взобрался на глиняную крышу.

Снизу донесся хриплый, полный бессильной ярости голос:

– Вот же щенок паршивый! Держись, гаденыш! Когда мы тебя поймаем, я лично отрежу эти юркие ножки и скормлю их уличным псам!

Мальчик не обернулся. Угрозы были той же монетой, что и песок – местной валютой, не имеющей реальной ценности. Он бежал, перепрыгивая с одной покатой крыши на другую, его тело – голодное, жилистое, обожженное солнцем – работало как идельный механизм. Босые ступни, покрытые мозолями, твердыми как подошва сапог, не скользили по глине. Старые, потертые штаны и серая, выцветшая от солнца и пота рубаха – весь его гардероб. Он не был одет – он был обернут в тряпки, как клинок в ножны.

Лишь отбежав на приличное расстояние, он позволил себе остановиться, прислониться к глиняной трубе и перевести дух. Глаза, цвета темного меда, быстро и профессионально оглядели его тело. Все конечности на месте. Ни течь свежей крови, ни новых серьезных ссадин. Пальцы, тонкие и цепкие, нашли в складках его одежды потайной карман, сшитый из прочной кожи ящерицы. Он ощутил под ними твердый, холодный комок – восемь дебенов. Добыча была при нем.

Удовлетворенный, он выпрямился и двинулся дальше, уже не бегом, а быстрой, крадущейся походкой, сливаясь с пейзажем из глины и песка.

Отсюда, с высоты, Балгур был как слоеный пирог, поданный на стол богов. И каждый слой имел свой вкус, свой цвет и свою цену.

Альхамир – слой пряный и шумный. Район рынков, где воздух гудел от тысяч голосов, смешанных с запахами специй, кожи и пота. Здесь звенели монеты, звенели мечи наемников и звенели цепи рабов. Здесь можно было купить все – от диковинных фруктов с юга до отравленного клинка или услуги наемного убийцы. И здесь же, в темных подвалах, пульсировал черный рынок, где товаром были люди, запретные зелья и тайны.

Факир – слой сладкий и жирный. Район богатых купцов и удачливых ремесленников. Улицы здесь были шире, дома – белыми и прочными, с резными решетками и внутренними садами. Здесь пахло дорогими духами, жареным мясом и властью. Здесь было чисто, потому что за чистоту платили отдельно. Здесь было безопасно, потому что за безопасность платили дороже.

Хадиш – центральный, сливочный слой. Район власти. Сюда не ступала нога бедняка. Дворцы здесь вздымались к небу, окруженные стенами и бдительной стражей. Говорили, что в Хадише даже дышалось по-другому – воздух был прохладным и напоенным ароматами цветущих садов. Здесь, в тенистых прохладных залах, решались судьбы города и всей империи.

И был Мирас. Нижний, подгорелый, горький слой пирога. Самый большой район. Район тех, кому не нашлось места в других. Бедняки, неудачники, воры, проститутки, беглые рабы и сироты. Мирас был живым, дышащим организмом, который переваривал человеческие судьбы, превращая их в пыль. Здесь царил свой закон – закон силы, хитрости и воли к жизни.

Именно сюда, на крыши Мираса, и вел свой путь мальчик. Его домом был старый, полуразрушенный склад на окраине района. Когда-то здесь хранили зерно, но время и жара сделали свое дело – половина здания обрушилась, оставив от второго этажа лишь голые стены, открытые всем ветрам и звездам. В самом углу, под самодельным навесом из обрывков брезента и пальмовых листьев, было обустроено нечто вроде лежака. Здесь он спал. Здесь хранил свои нехитрые пожитки. Здесь был дом.

Он не помнил родителей. В Мирасе это было скорее правилом, чем исключением. Детей, от которых отказались или которые потеряли родителей, «пригревала» особая организация – «Приют Милосердия». Звучало благородно. На деле это была контора по выращиванию рабов. Детей содержали в клетках, кормили калорийной, но отвратительной болтушкой из гнилых овощей и черствого хлеба, и присваивали им номера. Для удобства учета.

Имен у них не было. Они были номерами. Чтобы «подопечные» не разбежались, их клеймили. Раскаленным железом выжигали номер на левой лопатке. Бегущий номер был клеймом, меткой собственности. Любой, кто видел его, мог поймать беглеца и вернуть за вознаграждение.

В таком аду дружба была не сентиментальной прихотью, а стратегией выживания. Если сегодня ты поделился с другом краюхой хлеба, завтра он прикроет твою спину. Доверие было валютой дороже дебенов.

Тринадцатый и Десятый. Они держались вместе столько, сколько себя помнили. И сбежали тоже вместе, два года назад, воспользовавшись пожаром, устроенным другим отчаявшимся «номером».

Попав на улицы, они выживали. Воровали, работали на самых грязных подработках, обчищали карманы пьяных гуляк. Пока неделю назад Десятого не схватили стражники Сафара. Официально, казни и самосуд в империи были запрещены. Но для таких людей, как Сафар, с его связями в Хадише, «казнь вора при попытке к бегству» была лишь мелкой административной формальностью.

Тело Десятого так и не нашли.

Тринадцатый стоял на краю крыши своего убежища и смотрел на раскинувшийся внизу Мирас. Где-то там, в лабиринте, он оставил своего единственного друга. Где-то там, в роскошном особняке в Факире, жил человек, отдавший приказ.

Восемь дебенов жгли его кожу в потайном кармане. Это была не просто добыча. Это был первый шаг. Первый камень в фундаменте его мести.

Он медленно провел рукой по левой лопатке, сквозь тонкую ткань рубахи ощущая рельеф шрама – цифру 13.

У него не было имени. Но скоро оно у него будет. И его будут шептать с ужасом в богатых кварталах и с надеждой – в бедных. А пока он был всего лишь Тринадцатым. Призраком. Тенью в песках. И эта тень готовилась к бою.

Его убежище на крыше склада было не просто укрытием. Это была крепость, архив и оружейная в одном лице. Половина второго этажа действительно отсутствовала, обнажая балки и открывая вид на грязное небо Мираса, окрашивающееся в багровые тона заката. Но та часть, что уцелела, была его царством.

Он опустился на колени в дальнем углу, где под навесом из обожженной солнцем верблюжьей кожи лежала его «постель» – грубый матрас, набитый сухой травой и обрывками тканей. Он не спал, как обычные люди. Он отключался на несколько часов, всегда одним ухом прислушиваясь к шорохам города, всегда готовый к прыжку. Сон был для него роскошью, которую он не мог себе позволить.

Его пальцы, привыкшие к тонкой работе, нащупали под матрасом неприметную щель в полу. Ловким движением он поддел и приподнял доску, открывая потайную нишу. Его сокровищница. Здесь лежало то, что было дороже любых дебенов.

Во-первых, настоящий кинжал. Не заточенный кусок железа, а изделие балгурских оружейников с узкой, изогнутой как коготь ястреба клинком. Рукоять была обмотана потрескавшейся кожей, но баланс был идеален. Он нашел его в сточной канаве рядом с телом какого-то неудачливого наемника. Кинжал был его последним аргументом.

Во-вторых, несколько свертков. В одном – высушенные листья и кора особого кактуса, растущего в окрестных дюнах. Если разжечь их и вдохнуть дым, он притуплял боль и голод, обострял реакции, но затуманивал разум. Он использовал это скупо, только в самых отчаянных ситуациях. В другом – обрывки чистого пергамента, кусок угля и заточенная палочка для письма. Он не умел читать, но он умел рисовать. Его карты районов Балгура с пометками о патрулях, караванных путях и постовых стражи были точнее, чем у любого городского чиновника.

В-третьих, маленькая, вырезанная из черного дерева фигурка скачущей лошади. Бесполезная безделушка. Ее ему отдал Десятый за день до поимки. «Чтобы у тебя был талисман, брат. Для удачи». Удачи не случилось.

Он вытащил восемь дебенов. Монеты были тяжелыми, холодными. Он разложил их перед собой на голом полу, словно проводя некий ритуал. Восемь кружков, отливающих тусклым блеском в свете угасающего дня. Он не видел в них богатства. Он видел ступени. Ступени к своей цели.

«Один дебен – информация у стражников у ворот в Факир», – продумал он, перебирая монеты. «Два – яд. Не тот, что убивает сразу, а медленный, парализующий. Три – взятка прислуге, чтобы узнал распорядок дня Сафара. Остальные… на побег. Если останутся».

План был безумным, самоубийственным. Он это понимал. Но иного пути не было. Честь? Справедливость? Это были слова из другого мира, из Факира или Хадиша. Здесь, в Мирасе, был только закон когтя и клыка. Сафар убил его брата. Он убьет Сафара. Все просто.

Он отодвинул монеты и взял в руки деревянную лошадку. Грубая резьба. Но он помнил, как Десятый старался, сидя рядом с ним на этой самой крыше, вырезая ее обломком стекла.

«Когда-нибудь мы уедем отсюда, Тринадцатый», – говорил он, его глаза, обычно наполненные усталой покорностью, в такие моменты светились несвойственным им огнем. «Купим двух лошадей. Самых быстрых. И помчимся через всю пустыню. Говорят, на западе есть море. Вода, простирающаяся до горизонта. Представляешь?»

Он представлял. Теперь это стало его наваждением. Он закроет глаза и увидит не песок, а бескрайнюю синеву. Не крики торговцев и вонь Мираса, а шум прибоя. Это была их общая мечта. Теперь он должен был осуществить ее в одиночку. Но сначала – месть.

Внезапный звук заставил его вздрогнуть. Едва слышный скрежет камешка на краю крыши. Не ветер. Не животное. Животные двигались иначе.

Он, не издав ни звука, в одно мгновение оказался за грубой балкой, сливаясь с глубокой тенью. Кинжал был уже в его руке. Дыхание замедлилось, сердцебиение, наоборот, участилось, но не от страха, а от готовности. Его глаза, сузившись, впились в источник звука.

На противоположном краю крыши, на фоне пылающего заката, стояла фигура.

Это был не стражник. Не бандит. Даже не один из агентов Сафара. Фигура была закутана в простой, темный плащ с капюшоном, скрывавшим черты лица. Но осанка, сама манера держаться выдавали в нем нечто иное. Он стоял неподвижно, как скала, и от него веяло таким спокойствием и силой, что воздух вокруг, казалось, сгустился.

Незнакомец медленно повернул голову, и его взгляд, тяжелый и пронзительный, словно удар копья, упал точно на ту балку, за которой скрывался Тринадцатый. Он видел его. С самого начала видел.

– Выходи, – произнес незнакомец. Его голос был низким, беззвучным, как шелест песка по камню, но он прозвучал с абсолютной ясностью, заглушая отдаленные крики города. – Я не причиню тебе вреда. Пока.

Что-то в этом голосе заставило мальчика повиноваться. Не страх, а необъяснимое, древнее чувство – как щенок подчиняется воле взрослого волка. Он вышел из укрытия, но не убрал кинжал.

– Кто ты? – его собственный голос прозвучал хрипло и чуть выше обычного. Он с ненавистью отметил эту слабость.

Незнакомец не ответил сразу. Его скрытый взгляд скользнул по убежищу, по щели в полу, по разложенным монетам, по деревянной лошадке в руке мальчика. Казалось, он прочитал всю его жизнь за несколько секунд.

– Ты планируешь идти на Сафара, – констатировал он. Это не был вопрос. – С восемью дебенами и детским кинжалом. Это не месть. Это самоубийство.

– Мое дело, – огрызнулся Тринадцатый, сжимая рукоять.

– Нет, – холодно парировал незнакомец. – Твое тело, твоя жизнь – это единственный капитал, который у тебя есть. Тратить его так глупо – преступление.

Он сделал шаг вперед. Мальчик инстинктивно отпрянул, приняв боевую стойку.

– Успокойся. Если бы я хотел твоей смерти, ты бы уже не дышал.

– Что тебе нужно? – просипел Тринадцатый.

– Я предлагаю сделку. Я дам тебе не монеты. Не одноразовый яд. Я дам тебе силу. Настоящую силу. Силу, перед которой дрогнут стражники Сафара. Силу, которая заставит самого купца испытать страх, прежде чем он испустит последний вздох. Силу, чтобы стать не жертвой, а судьей.

Слова висели в воздухе, сладкие и ядовитые. Они попадали прямо в самую суть его желаний, в ту ярость, что пылала у него в груди.

– Почему? – спросил он, все еще не веря. – Почему я?

Капюшон чуть склонился набок.

– Потому что ты – глина, которую еще не испортил горшечник. Ты голоден. У тебя нет корней, которые держат других на месте. Ты ненавидишь, и эта ненависть еще не съела тебя изнутри, а закалила, как сталь. И ты выжил. Здесь. Один. Это о многом говорит.

Он снова сделал шаг, сократив дистанцию.

– Мы зовемся «Скрытый Мираж». Для толпы мы – легенда, сказка для запугивания детей. Для тех, у кого есть власть, мы – кошмар, который может материализоваться в любой момент. Мы – те, кто восстанавливает равновесие. Мы – «Кремни», из которых высекается искра истинной справедливости.

– Убийцы, – резко сказал мальчик.

– Хирурги, – безразлично поправил незнакомец. – Отсекающие гниющие конечности, чтобы спасти тело. Сафар – лишь один из нарывов. Я предлагаю тебе не просто убить его. Я предлагаю тебе стать тем, перед кем будут трепетать все Сафары этого мира. Придешь со мной – и через год ты будешь смеяться над своим сегодняшним планом, как над детской забавой.

Тринадцатый смотрел на него, пытаясь найти ложь в этих скрытых чертах. Он видел лишь абсолютную, леденящую уверенность. Это не был блеф. Этот человек говорил правду. Какую-то страшную, невероятную правду.

Его взгляд упал на деревянную лошадку. Мечта о побеге. О море. А затем – на холодные дебены. Мечта о мести.

Он медленно, почти церемониально, опустил клинок. Он не вложил его в ножны, а просто отпустил, позволив ему упасть на пол с глухим стуком. Он сделал шаг навстречу Незнакомцу.

– Хорошо, – сказал он, и в его голосе впервые не было ни юношеской надломленности, ни звериной агрессии. Был холодный, стальной отзвук принятого решения. – Я готов.

Тень под капюшоном, казалось, дрогнула в подобии улыбки.

– С этого момента, №13, ты мертв. Как и твой друг. Ты родился заново. Отныне твое имя – Халид.

Он развернулся и, не оглядываясь, двинулся к краю крыши. Халид, уже Халид, бросил последний взгляд на свое убежище, на разбросанные монеты, на деревянную лошадку, оставшуюся лежать на полу. Он не взял ничего. Все его прошлое было сожжено в горниле этого решения.

Он шагнул в след за Учителем, в сгущающиеся сумерки, навстречу своей новой судьбе. Судьбе Кремня.

Решение было принято. Слово «Халид» прозвучало в воздухе как приговор, отзываясь эхом в его сознании. Оно было чужим, тяжелым, как чужая броня. Но в его глубине таилась странная сила. «Бессмертный». Не имя, а заклинание. Обещание.

Он стоял, все еще чувствуя под босыми ногами шероховатость глиняной черепицы, и смотрел на спину Учителя. Тот не двинулся с места, давая ему время. Время проститься. Халид окинул взглядом свое царство – прохудившийся навес, потертый матрац, щель в полу, где хранились его жалкие сокровища. Его взгляд задержался на маленькой деревянной лошадке, лежавшей в пыли. Она казалась такой же беззащитной и брошенной, как он сам час назад.

Он не почувствовал ни тоски, ни сожаления. Был лишь холодный, безжалостный расчет, выкованный на улицах Мираса. Это место дало ему кров, но оно же забрало у него все. Оно было тюрьмой, чьи стены он принял за дом. Теперь пришло время сжечь за собой все мосты.

Медленно, почти ритуально, он подошел к краю крыши, где лежали восемь дебенов. Он не стал их собирать. Вместо этого, одним резким движением он смахнул их с карниза. Монеты, звякнув, полетели вниз, в грязный переулок, где тут же началась быстрая и беззвучная драка за нежданную добычу. Он избавился от старого плана. От груза.

Затем он повернулся к Учителю. Тот все так же стоял неподвижно, но теперь, когда первый шок прошел, Халид мог разглядеть его детальнее.

Плащ Учителя был из плотной, потертой ткани цвета пыльной земли, без каких-либо опознавательных знаков. Но когда он слегка пошевелился, Халид заметил под ним тонкие, но прочные кожаные доспехи, облегавшие торс и плечи. На поясе висело нечто, похожее на компактный чехол для лука или другое странное оружие. Его руки, сложенные на груди, были облачены в перчатки из мягкой, но прочной кожи, с усиленными костяшками. На них виднелись тонкие, почти неразличимые узоры, похожие на татуировки или магические руны.

Но больше всего Халида поразили его руки. Длинные, жилистые пальцы, покрытые сетью старых шрамов и мозолей. Это были руки ремесленника. Но ремесленника, чьим материалом была плоть, а инструментом – сталь.

И его лицо. Вернее, то, что можно было разглядеть в сгущающихся сумерках. Учитель откинул капюшон, и Халид увидел лицо мужчины лет пятидесяти, с кожей, иссушенной солнцем и ветром до состояния старого пергамента. Волосы, коротко остриженные, были тронуты сединой у висков. Нос – орлиный, сломанный в старой драке. Но главное – глаза. Они были цвета темного янтаря, почти золотые, и в них не было ни капли эмоций. Они не сверкали гневом, не светились добротой. Они просто видели. Видели все. Пыль на его ресницах, малейшее напряжение в его мышцах, сам ритм его дыхания. Взгляд Учителя был скальпелем, вскрывающим его душу.

– Ты все оставил? – спросил Учитель. Его голос по-прежнему был тихим, но теперь в нем слышались обертоны – скрип песка под ногами, шепот ветра в дюнах.

– Здесь нечего брать, – ответил Халид, и это была чистая правда.

– Хорошо. Первый урок: мертвецы не носят с собой воспоминаний. Они тянут тебя на дно.

Учитель развернулся и подошел к краю крыши, выходившему не в переулок, а в узкий разлом между двумя складами, уходящий вниз на два десятка метров. Стены были почти отвесными, с редкими сколами и выступами.

– Идем, – сказал он просто и шагнул в пустоту.

Халид ахнул и бросился вперед, ожидая увидеть падающее тело. Но он не падал.

Учитель не просто спускался. Он стекал по стене, как капля воды по стеклу. Его движения были неестественно плавными и точными. Он не искал опору; казалось, он заранее знал каждый атом на поверхности стены. Пальцы его рук, казалось, лишь касались камня, а не цеплялись за него. Ступни ставились на самые невозможные, узкие выступы, но его равновесие было абсолютным. Он не нарушал тишины. Ни единого звона застежки, ни срыва камешка. Это был танец с гравитацией, и гравитация проигрывала.

«Это не просто ловкость», – пронеслось в голове у Халида. «Это… что-то другое». Он видел лучших акробатов и воров Мираса. Они были неуклюжими младенцами по сравнению с этим.

Спустившись на треть высоты, Учитель остановился, вцепившись пальцами одной руки в крошечную щель, и посмотрел наверх. Его золотые глаза сверкнули в темноте.

– Твоя очередь, Халид. Покажи, на что способна твоя ненависть. Дай ей вести твое тело.

Сердце Халида заколотилось. Это было испытание. Провалишься – и все кончено. Он останется здесь, Тринадцатым, с его разбитыми мечтами. Он посмотрел вниз, на темную пропасть, где едва виднелась фигура Учителя. Смерть ждала внизу. Но не это пугало его больше всего. Его пугало остаться.

Он глубоко вдохнул. Вспомнил лицо Десятого. Вспомнил его смех. Вспомнил его последний, полный ужаса крик. Холодная ярость, знакомая и почти уютная, затопила его. Она выжгла страх, оставив лишь чистую, кристальную концентрацию.

Он перекинул ногу через парапет. Его босые ступни ощутили шероховатость камня. Он не думал. Он чувствовал. Годы жизни на улице, тысячи побегов по крышам – все это было черновой подготовкой. Его тело помнило то, что его разум еще не осознавал.

Первый шаг. Второй. Он спускался, как животное, как паук. Движения его были не такими изящными, как у Учителя, – они были более резкими, более дикими. Где Учитель тек, Халид цеплялся и рвался. Он скользил, камешек срывался из-под его ноги и с тихим стуком падал вниз. Он замирал, сердце уходя в пятки, но ярость внутри снова толкала его вперед. «Я не умру здесь. Не сегодня».

Он не видел взгляда Учителя, пристально следившего за каждым его движением, оценивающего не столько технику, сколько дух.

Когда до земли оставалось около пяти метров, его нога соскользнула с мокрого от конденсата выступа. Он полетел вниз, беспомощно кувыркаясь в воздухе. Но вместо паники его разум пронзила лишь одна мысль: «Так вот как это закончится».

Сильная рука схватила его за шиворот, резко приглушив падение. Он грузно приземлился на ноги, пошатнулся, но устоял. Учитель стоял рядом. Он не проявил ни усилия, ни одышки.

– Неистово, – произнес Учитель, и в его голосе впервые прозвучало нечто, похожее на одобрение. – Грязно. Безрассудно. Но в этом есть искра. Искра жизни.

Халид, тяжело дыша, выпрямился. Его руки были в ссадинах, ноги дрожали от напряжения. Но он был жив.

– Как… как ты это сделал? – выдохнул он. – На стене. Это и есть сила «Кремней»?

Учитель повернулся и пошел по темному переулку, и Халид, не раздумывая, последовал за ним, как щенок.

– Сила? Нет. Это следствие. Это «Внутренняя Песня», – сказал Учитель, не оборачиваясь. – Все в этом мире вибрирует. Камень, воздух, плоть, мысль. «Кремень» учится слышать эту вибрацию. Слышать Песню мира. А слыша – влиять на нее. Замедлить свое дыхание до шепота камня. Обострить зрение до зоркости сокола. Ускорить мысль до скорости падающей звезды. То, что ты видел, – не магия. Это контроль. Абсолютный контроль разума над телом.

Он остановился и посмотрел на Халида, и в его золотых глазах вспыхнул холодный огонь.

– Твоя ненависть, твоя боль… пока что это лишь грубый, необработанный шум. Мы научим тебя превращать его в симфонию. Симфонию тишины и смерти. Ты научишься не просто бегать по стенам, Халид. Ты научишься ходить по ним так, чтобы сами стены не знали о твоем присутствии.

Они вышли из переулка на пустынную улицу, ведущую к городским стенам. Ночь окончательно вступила в свои права, и над Балгуром вспыхнули первые, самые яркие звезды.

– Куда мы идем? – спросил Халид.

– Прочь из этого города. В пустыню. Там находится наше убежище. «Скрытый Мираж» – это не просто группа людей. Это храм. И для тебя он станет кузницей. Мы будем бить по телу и духу, пока не выбьем из тебя все слабое. Пока от Тринадцатого не останется лишь пепел. А из этого пепла мы вылепим «Кремня». Тебе будет больно. Ты будешь проклинать тот день, когда согласился пойти со мной.

Халид смотрел на удаляющиеся огни Мираса, на темный силуэт района Факир, где в своем дворце спал Сафар. Он больше не чувствовал ярости. Он чувствовал холодную, безраздельную уверенность.

– Я готов, – повторил он, и на этот раз в его голосе не было и тени сомнения.

Он сделал последний шаг, и тьма поглотила его.

Глава 2. ЦЕНА КАРМАНОВ

Прошлое никогда не умирает. Оно не уходит даже тогда, когда его пытаешься забыть. Оно прячется в складках памяти, в мышечных зажимах, в снах, которые приходят в предрассветные часы. Для Халида, ставшего «Кремнем», прошлое было не просто памятью. Оно было шрамом на левой лопатке и незаживающей раной в груди. И прежде чем двигаться дальше, в кузницу «Скрытого Миража», он должен был оглянуться. Оглянуться на тот день, который навсегда разделил его жизнь на «до» и «после».