Морские волки

Перестав заниматься делами после сорокалетнего плавания со всевозможными приключениями и риском, капитан Льовет был теперь самым важным жителем в Кабаньале – маленьком городке с белыми, одноэтажными домиками и широкими, прямыми, залитыми солнцем улицами, точно в небольшом американском городке.

Публика из Валенсии, приезжавшая в Кабаньал на лето, с любопытством глядела на старого морского волка, сидящего в большом кресле под навесом из полосатого холста у двери его дома. За сорок лет, проведенных им во всякую погоду на палубе судна, под дождем и брызгами волн, сырость пронизала его до костей, и он просиживал теперь, разбитый ревматизмом, большую часть дней неподвижно на кресле, разражаясь ругательствами и жалобами каждый раз, как ему приходилось вставать на ноги. Высокий, мускулистый, с крупным отвислым животом и загорелым, тщательно выбритым лицом, капитан напоминал добродушного священника в отпуску, спокойно сидевшего у дверей своего дома. Единственное, что подтверждало славу капитана Льовета – мрачную легенду, связанную с его именем – были его серые глаза, глядевшие властно и проницательно и свидетельствовавшие о том, что этот человек привык повелевать.

Он провел всю свою жизнь в борьбе с английским королевским флотом, проскальзывая мимо преследовавших его крейсеров на своей знаменитой бригантине, нагруженной черным живым товаром, который он перевозил с берегов Гвинеи на Антильские острова. Он был так смел и невозмутимо хладнокровен, что экипаж ни разу не заметил в нем ни малейшего страха или колебания.

О нем рассказывали всевозможные ужасы. Он не раз выкидывал за борт весь груз негров, чтобы освободиться от преследовавших его крейсеров. Акулы подплывали стадами, волнуя море ударами своих сильных хвостов, покрывая поверхность воды огромными пятнами крови и деля между собою зубами невольников, которые в отчаянии взмахивали руками над водою. Капитан один сдерживал взбунтовавшийся экипаж, расправляясь с ним палками и топором. Иногда, во время вспышек слепого гнева, он бегал по палубе, как дикое животное. Ходили даже толки об одной женщине, которая сопровождала его всегда в пути и была сброшена с мостика взбесившимся капитаном в море после одной ссоры из ревности. И на ряду с этим у капитана бывали неожиданные порывы великодушие, и он щедро помогал семействам своих моряков. В порыве гнева он был способен убить подчиненного, но зато, когда кто-нибудь падал в море, он бросался в воду и спасал погибающего, не страшась ни моря, ни хищных рыб. Он выходил из себя от бешенства, когда торговцы неграми обманывали его на несколько песет, и тратил в ту же ночь три-четыре тысячи дуро на одну из тех диких оргий, которыми он прославился в Гаване. «Он сперва дерется, а потом разговаривает», говорили про него моряки, вспоминая, как он заподозрил раз в открытом море заговор против него со стороны помощника и размозжил ему череп выстрелом из револьвера. Но помимо всего этого, капитан был очень интересным человеком, несмотря на свое мрачное лицо и жестокие глаза. В Кабаньале на берегу моря люди смеялись над его проделками, собираясь поболтать в тени около лодок. Однажды он пригласил к себе на судно африканского короля, продававшего ему невольников и, видя, что Его черное Величество со своими придворными напились пьяны, поступил, как торговец неграми у Мериме, а именно поднял паруса и продал их в рабство. В другой раз, удирая от преследовавшего его британского крейсера, капитан преобразил свое судно в одну ночь, перекрасив его в другой цвет и изменив оснастку. У английских капитанов было много данных для опознания судна смелого работорговца, но тут они были введены в полное заблуждение. Капитан Льовет, говорили на берегу, был морским хитано и обходился со своим судном, как с ослом на ярмарке, подвергая его чудесным преобразованиям.

Торговцы на Кубе прозвали его за жестокость и великодушие, расточительность своей собственной и чужой крови, требовательность в делах и драчливость ради удовольствия, Великолепным капитаном, и это прозвище так и осталось за ним и повторялось несколькими уцелевшими матросами из его экипажа, которые с трудом волочили по берегу ноги от ревматизма, кашляя и сгорбившись.

Разорившись без малого на коммерческих предприятиях, он оставил дела и поселился в своем домике в Кабаньале, глядя, как жизнь проходит мимо его дверей и находя развлечение лишь в том, чтобы ругаться, как извозчик, когда ревматизм не позволял ему подняться с места. Несколько дряхлых стариков из числа тех матросов, что служили в прежние времена в его экипаже и получали от него здоровое угощенье палкою, приходили иногда посидеть рядом с ним на панели, под влиянием смешанного чувства уважения и восторга; и они разговаривали вместе, с некоторою грустью, о большой улице, как капитан называл Атлантический океан, считая, сколько раз они переходили с одного тротуара на другой – из Африки в Америку – страдая от бурь и обманывая морских жандармов. Летом, в те дни, когда ревматические боли не изводили их, и ноги могли двигаться, они выходили на берег, и капитан оживлялся при виде моря и изливал свою двойную ненависть. Он ненавидел Англию, так как не раз слышал вблизи свист её пушечных ядер, и ненавидел пароходство, видя в нем морское святотатство. Столбики дыма, скользившие по горизонту, были похоронами парусного мореплавания. На море не осталось настоящих моряков; оно принадлежало теперь кочегарам.

В бурные зимние дни капитана постоянно видели на берегу, где он поводил носом, чуя бурю, как будто находился еще на палубе и готовился встретить ее достойным образом.

В одно дождливое утро, увидав, что народ бежит к морю, он тоже отправился на берег, отвечая сердитым ворчаньем семье, пытавшейся удержать его дома. Среди черных лодок, врезавшихся в песок на берегу, выделялись на фоне свинцового, пенистого моря группы людей в синих блузах и развевающихся от ветра юбках. Вдали на туманном горизонте мчались, точно испуганные овцы, рыбацкие лодки с почти спущенными и почерневшими от воды парусами, выдерживая отчаянную борьбу с волнами и обнажая киль при каждом прыжке перед тем, как войти в порт, обогнув группу красных скал, отполированных водою, среди которых шипела желтая пена – желчь разъяренного моря.

Одна лодка без мачты перебрасывалась с волны на волну, как мячик, по направлению к опасному месту. Народ кричал на берегу, видя лежащий на палубе экипаж, подавленный близостью смерти. В толпе шли разговоры о том, чтобы выйти на лодке из порта навстречу этим несчастным, бросить им канат и притащить на буксире к берегу; но даже самые смелые люди не решались привести этот план в исполнение, глядя, как бушует море, наполняя все водное пространство жидкою пылью. Всякая лодка, вышедшая из порта, погибла бы, прежде чем гребцы успели бы взмахнуть один раз веслами.

– Эй, кто за мною? Надо спасти этих несчастных!

Это был грубый и властный голос капитана Льовета. Он гордо стоял на отекших ногах, со сверкающим и смелым взглядом, и руки его дрожали от гнева, вызванного в нем опасностью. Женщины глядели на него с изумлением. Мужчины расступались, образуя вокруг него широкий круг, а он безбожно ругался, размахивая руками, точно собирался наброситься с кулаками на всех окружающих. Молчание этих людей возмущало его, как будто он стоял перед непокорным экипажем.

– С каких это пор капитан Льовет не находит в своем городе людей, которые вышли бы за ним в море?

Он произнес эти слова, как тиран, который видит, что ему не повинуются, или как Бог, от которого отворачиваются и бегут верующие. Он говорил по испански, а не на местном диалекте, что служило также выражением его слепого гнева.

– Здесь, капитан, – крикнуло разом несколько дрожащих голосов. И протолкавшись в толпе, в кругу появилось пять стариков, пять скелетов, иссушенных бурями и непогодою, – прежних матросов из экипажа капитана Льовета, связанных с ним пережитками чувства подчинения и любви, созданной совместным сопротивлением опасности в море. Одни из них вышли, волоча ноги, другие – подпрыгивая, как птицы; у некоторых глаза были широко раскрыты, и зрачки глядели тускло от старческой слепоты, и все они дрожали от холода, несмотря на то, что были одеты в шерстяные куртки, а шапки были надвинуты на двойные платки, обмотанные вокруг висков. Это старая гвардия спешила умереть вместе со своим кумиром. Из толпы выбегали женщины и дети и бросались к старикам, удерживая их. – Дедушка! – кричали внуки. – Отец! – стонали молодые женщины. А смелые старички оживились, точно умирающие лошади при звуках военной музыки, оттолкнули руки, хватавшие их за шею и ноги, и крикнули в ответ на вопрос своего командира: Здесь, капитан.

Морские волки со своим кумиром во главе проложили себе путь в толпе, чтобы спустить на воду одну из лодок. Они раскраснелись и обессилели от напряжения; шеи их вздулись от гнева, и все усилия привели лишь к тому, что лодка сдвинулась к морю на несколько шагов. Разозлившись на свою дряхлость, они попытались сделать еще одно усилие, но толпа воспротивилась их сумасшествию, напала на них, и старики исчезли, растащенные родными в разные стороны.

– Оставьте меня, трусы! Я убью каждого, кто дотронется до меня! – зарычал капитан Льовет.

Но народ, обожавший капитана, в первый раз проявил насилие над ним. Его схватили, как сумасшедшего, не слушая его мольбы и оставаясь равнодушными к его проклятиям и ругательствам.

Погибавшая лодка, лишенная всякой помощи, мчалась навстречу смерти, подбрасываемая волнами. Она была уже близка к скалам, она должна была сейчас разбиться среди вихря пены. И этот человек, который относился всегда с полнейшим презрением к жизни себе подобных, кормил акул целыми племенами негров и пользовался страшною, зловещею репутациею, бешено вырывался теперь из дюжих, державших его рук, проклиная людей, не позволявших ему рискнуть жизнью для спасения этих чужих людей, пока силы не оставили его, и он не разрыдался, как ребенок.