Праздничный пир Родера

Неожиданный приезд депутата был настоящим праздником для начальника округа. Депутат был важным господином из Мадрида и казался всемогущим доброму люду, говорившему о нем, как о Святом Провидении. В саду алькада состоялся роскошный, лукулловский пир под звуки местного оркестра, а сквозь садовую ограду глядели на пирующих любопытные глаза баб и ребят.

Весь цвет округа собрался на пир; тут были и священники из четырех или пяти деревень, потому что депутат был сторонником порядка и здравых принципов, и алькады, и все господа, которые шатались во время выборов в кортесы по всему округу и приносили дону Хосе незаполненные листы с результатами выборов, предоставляя ему самому заполнить их девственную чистоту чудовищными цифрами.

Среди новых ряс и праздничных нарядов, сохранивших запах камфары и складки от лежания в сундуках, величественно выделялись очки в золотой оправе и черный фрак депутата; но несмотря на все свое величие, Провидение округа мало привлекало всеобщее внимание.

Взгляды всех были обращены на маленького человечка в плисовых панталонах и черном платке на голове, худого, загорелого, с сильно развитыми челюстями; подле него стояла тяжелая, короткая винтовка и, пересаживаясь на новое место, он всегда переносил с собою это старое ружье, составлявшее, казалось, часть его тела.

Это был знаменитый Кико Больсон, герой округа, родер, имевший за собою тридцать лет подвигов. Молодежь глядела на него с почти суеверным страхом, вспоминая раннее детство, когда матери говорили, чтобы заставить детей молчать: Погоди, вот придет Больсон.

Ему было двадцать лет, когда он убил двоих из ревности, и спасся с ружьем в горы, живя там с тех пор жизнью родера, странствующего рыцаря сиерры. Против него было затеяно более сорока процессов, в ожидании, что он окажется столь любезным, чтобы дать себя поймать. Но Больсон был не так глуп! Он прыгал, как коза, знал каждый уголок в горах, разбивал выстрелом монету на лету, и жандармы, уставшие от вечных бесплодных поисков, кончили тем, что перестали преследовать его.

Вором он не был никогда. Он отличался рыцарским духом и питался в горах тем, что ему давали из страха или искреннего уважения местные фермеры. Если же в округе появлялся вор, винтовка Больсона скоро пресекала его преступления. Родер быле честен по своему и не терпел воровства. Кровь… это другое дело; руки его были до локтей в крови. В его глазах жизнь человеческая стоила меньше камня на большой дороге. Это хищное животное великолепно пользовалось всеми средствами для убийства врагов – пулею, ножом, с глазу на глаз, когда у людей хватало мужества выступить против него открыто, и из засады, когда люди были так же осторожны и хитры, как он сам. Из ревности он уничтожил всех остальных родеров, хозяйничавших в горах; сегодня одного, завтра другого, он отправил на тот свет многих прежних врагов и не раз спускался по воскресеньям в деревни и укладывал на площади, по выходе из церкви, алькадов и влиятельных помещиков.

Теперь уже его перестали беспокоить и преследовать. Он убивал только по политическим соображениям людей, которых почти не знал, ради обеспечения торжества дона Хосе, вечного представителя округа. Хищное животное было бессознательною лапою того крупного избирательного полипа, который приводился в движение там далеко в министерстве внутренних дел.

Больсон был женат на женщине, из-за которой он совершил первое убийство, и жил в соседней деревне? окруженный детьми, как славный, добродушный отец семейства, покуривая сигары с жандармами, исполнявшими веления свыше; а когда, из-за какого-нибудь нового подвига, надо было сделать вид, что его преследуют, он проводил несколько дней, охотясь в горах и упражняясь в изумительной меткости прицела.

Стоило только поглядеть, как его угощали и как ухаживали за ним видные персонажи округа. – Больсон, кусочек цыпленка; Больсон, еще глоток вина. – Даже священники добродушно хохотали, похлопывая его по плечу и приговаривая по отечески: Ах, Больсонет, какой ты нехороший!

Этот пир давался для него и ни для кого иного. Только ради него остановился здесь величественный дон Хосе проездом в Валенсию. Он желал успокоить Больсона и положить конец его жалобам, которые становились все грознее.

В награду за его труды во время выборов депутат обещал ему полное помилование. Больсон, чувствовавший приближение старости и жаждавший жить спокойно, как честный крестьянин, повиновался всемогущему сеньору, воображая, по своей некультурности, что каждое политическое преступление, каждое варварство приближают его к помилованию.

Но годы шли, и обещания оставались обещаниями. Родер продолжал твердо верить во всемогущество депутата и объяснял задержку в помиловании небрежностью дона Хосе.

Но в конце концов покорность родера сменилась угрозами, и дон Хосе струсил, как укротитель перед разъяренным диким животным. Больсон писал ему каждую неделю в Мадрид в угрожающем тоне, и эти письма, нацарапанные кровавою лапою дикого зверя, произвели наконец на депутата должное впечатление и вынудили его предпринять поездку в округ.

Стоило поглядеть, как эти двое разговаривают после пира в одном уголку сада. Депутат говорил подобострастно и любезно, Больсон – грозно нахмурившись и угрюмо:

– Я приехал исключительно с целью повидать тебя, – говорил дон Хосе, подчеркивая оказанную им родеру честь. – Чего ты торопишь меня? Разве тебе плохо живется, дорогой Кико? Я поставил тебя под покровительство губернатора; жандармы тебя не трогают. Чего же тебе еще надо?

Ничего и все. Правда, его не беспокоили, но это было очень ненадежно. Времена могли измениться, и ему пришлось бы тогда вернуться в горы. Он требовал исполнения обещанного – помилование и все тут! И он выражал свое требование то на валенсийском наречии, то на испанском языке, но с невероятным выговором.

– Получишь его, голубчик, получишь. Помилование должно выйти очень скоро, несомненно в один из ближайших дней.

Больсон улыбнулся с жестокой иронией. Он был не так глуп, как полагали. Он посоветовался в Валенсии с одним адвокатом, который посмеялся и над ним, и над обещанным помилованием. Ему нужно было дать себя арестовать, терпеливо принять двести или триста лет тюремного заключения, к которым его могли приговорить по бесчисленным процессам, а затем, когда он отсидит часть срока в тюрьме, – ну, скажем примерно лет сто! – получить помилование. Чорт возьми! Довольно с него шуток. Он никому не позволяет насмехаться над собою.

Депутат встревожился, увидя, что почти лишился доверия родера.

– Этот адвокат – дурак. Неужели ты серьезно воображаешь, что для правительства существует что-либо невозможное? Знай твердо, что ты скоро избавишься от всех своих бед. Клянусь тебе в этом.

И депутат излил на него поток своего красноречия, зная издавна влияние своей болтовни на эту тупую голову.

К родеру вернулось понемногу доверие к депутату. Хорошо, он подождет, но только один месяц – не больше. Если помилование не придет по истечении этого срока, он перестанет писать и беспокоить дона Хосе. Он, конечно, депутат и важный барин, но для пули все люди одинаковы.

И закончив речь этою угрозою, он взял свое ружье и попрощался со всей честной компанией. Он возвращался домой в деревню и хотел воспользоваться вечером, потому что такие люди, как он выходят по ночам на дорогу только в случае необходимости.

С ним ездил мясник из той же деревни, где жил он сам; это был крупный парень, восхищавшийся его силою и ловкостью и сопровождавший его всюду.

Депутат попрощался с ними притворно-любезно.

– Прощай, дорогой Кико, – сказал он, пожимая руку родера. – Успокойся, скоро настанет конец твоим неприятностям. Желаю тебе, чтобы детки были здоровы. И скажи жене, что я помню еще, как ласково она приняла меня последний раз.

Родер и его поклонник уселись в деревенскую тартану; в ней сидели уже три бабы из их деревни, приветливо поздоровавшиеся с синьором Кико, и несколько ребятишек, погладивших руками его заряженное ружье, точно это была святая икона.

Тартана покатилась, подскакивая на ухабах между фруктовыми садами, полными цветущих апельсинных деревьев. Канавы блестели под нежными лучами заходящего солнца, и воздух был полон теплого дыхания весны, напоенного чудным благоуханием и нежными звуками.

Больсон был доволен. Сто раз обещали ему помилование, но на этот раз он твердо верил, что действительно получит его. Его поклонник и оруженосец слушал его молча.

По дороге им повстречалось двое жандармов, и Больсон приветливо поклонился им.

На повороте появилось еще двое жандармов, и мясник заерзал на сиденье, точно его ущипнули. Это было слишком много для такого короткого расстояния. Родер успокоил его. Местная полиция была поднята на ноги из-за приезда дона Хосе.

Но немного далее им повстречались еще два жандарма, которые медленно последовали за экипажем, как и встретившиеся ранее. Мясник не стерпел. Это пахло чем-то скверным. Больсон, еще не поздно! Надо выскочить скорее, броситься в поля и спастись в горах. Если все будет благополучно, можно, ведь, вернуться к ночи домой.

– Верно, синьор Кико, верно, – испуганно говорили женщины.

Но синьор Кико только смеялся над страхом этих людей.

– Погоняй, кучер… погоняй.

И экипаж катился дальше, пока не выскочило вдруг на дорогу пятнадцать или двадцать жандармов – целое облако треуголок со старым офицером во главе. В окнах тартаны появились дула ружей, обращенных на родера; женщины и дети завизжали и откинулись в страхе в глубь экипажа.

– Больсон, выйди или мы убьем тебя, – сказал офицер.

Родер вышел со своим поклонником. He успел он ступить на землю, как был уже обезоружен. Он находился еще под впечатлением болтовни своего покровителя и не желал сопротивляться, чтобы не задержать страстно жданного помилования новым преступлением.

Он крикнул мяснику, чтобы тот сбегал назад в деревню и известил дона Хосе о случившемся. Это, очевидно, ошибка, неверно понятое распоряжение.

Мясник увидел, как родера втолкнули в ближайший апельсинный сад, и быстро побежал назад, встречая по дороге прежних жандармов, не пропускавших обратно тартану.

Ему не пришлось долго бежать. Навстречу ему попался ехавший верхом алькад, из тех, что присутствовали на праздничном обеде… Дон Хосе!.. Где дон Хосе?..

Алькад улыбнулся, как будто понял случившееся… Как только Больсон уехал, депутат немедленно удрал в Валенсию.

Все стало сразу ясно для мясника: и бегство депутата, и улыбка алькада, и насмешливый взгляд старого офицера, когда родер заговорил о своем покровителе, вообразив, что он – жертва ошибки.

Он побежал обратно к фруктовому саду. Но не успел он добежать, как белое и нежное, словно клочок ваты, облачко поднялось над вершинами деревьев, и раздался громкий и раскатистый залп, словно раздиралась земля.

Это расстреляли Больсона.

Мясник увидел его лежащим на красной земле; половина туловища находилась в тени под апельсинным деревом, и почва обагрилась кровью, вытекавшею струею из его простреленной головы. Насекомые, опьяненные цветочною пылью с апельсинных деревьев, сверкали на солнце, точно золотые пуговицы, кружась над его окровавленными губами.

Поклонник Больсона рвал на себе волосы. Господи, так убивают смелых людей!

Офицер положил ему руку на плечо.

– Ты, ученик родера, погляди, как умирают негодяи.

Ученик обернулся в негодовании, но взгляд его устремился в даль, как будто видел за полями дорогу в Валенсию, и глаза его, полные слез, говорили, казалось: «Негодяй, пусть; но еще больший негодяй – тот, кто удирает».