Клетка теснее грудной

Светлана Власова Редактор

Валерия Добрицкая Иллюстратор

© Константин Игнатов, 2020

© Валерия Добрицкая, иллюстрации, 2020

ISBN 978-5-4498-8190-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Москва. Огромная рыночная площадь. Время, столь же далекое от настоящего, сколь и близкое к нему.

Вечерний закат догорает мелкими осколками осеннего неба, по всему ярко-оранжевому куполу клубятся легкие, словно перышко, багровые тучи. Ни ленивого дуновения ветерка, ни усталого хлопанья птичьих крыльев, ни свирепого автомобильного рева – ничего этого нет, город купается в тихом, уединенном блаженстве, и каждая улочка нежится в лучах заходящего солнца. Этой безмятежности мешает только неприятный шум, доносящийся с рыночной площади. Сотни грубых голосов, будто бы стремящихся облететь пространство и подпрыгнуть до уровня облаков, сливаются в единый гул, бойко растекающийся по всем углам. Сегодня суббота – время крупных ставок, потерь, наслаждения и азартных торгов. Последние, впрочем, также повинуются вечерней лености, нехотя отпуская городских жителей к замершим от ожидания циферблатам часов да нелепым витринным отражениям.

Рынок полон красок, звуков и хруста купюр. Здесь царит страшная бедность, и даже отчаяние – вечный ее спутник – замерло в страхе быть задушенным истошными воплями, доносящимися из каждой будки. Все бурлит, и кажется, что в этом месте ни одна деталь не может существовать отдельно, сама по себе – они дополняют друг друга, в итоге рождая страшное чудовище людских надежд. Бледный и болезненно худой мальчик лет десяти, робко стоящий у кованой загородки, с испугом смотрит на пухлого мужчину у мясных развалов; тучный потный старик сидит на лавочке, торгуя новыми сапогами; напротив – пожилая женщина в ситцевом платочке и с иконкой на шее, сгорбившись так, что ее почти не видно за столом с небрежно раскинутыми льняными скатертями, что-то нашептывает себе под нос, то поднимая, то опуская голову. Только раз посмотрев ей в лицо, сильно изрезанное морщинами и испещренное ямками, можно заметить страшный пустой взгляд, говорящий о давно смиренной гордости и нынешнем полубезумии. Но вдруг женщина замерла и уставилась куда-то вдаль, в сторону моста. Ее глаза раскрылись насколько это возможно, морщинистое лицо превратилось в застывшую маску ужаса, а кажущиеся синими из-за проступающих вен дряхлые руки внезапно задрожали и начали описывать в воздухе крест. Она упала на скользкую брусчатку, поднялась на колени, сухие серые губы налились кровью и заалели, невольно испуская странные панические крики. Старушка сорвала платок, скомкала его, оголив наполовину лысую голову, и наконец издаваемые ею безудержные вопли сформировались в две разборчивые фразы, выкрикиваемые попеременно. «Боже, спаси!», – кричала она, крестясь, и, после недолгой паузы: «О, черт!». Один за другим люди, собравшиеся на площади, также начали всматриваться в точку, куда впилась глазами старушка-текстильщица, и увиденное отражалось на каждом: кто-то взывал к богу с молитвами, кто-то делал попытки убежать, но каменел от испуга, кто-то размахивал руками и толкал остальных. А там, куда вскоре было обращено внимание всей площади, в самом центре поднимавшегося над рекой моста, стоял закутанный в синий плащ человек. Никто не мог разглядеть его лица или рук – все тело было скрыто этой мантией, которую дополняла черная шляпа на голове. Человек постоял на мосту несколько секунд, а затем, широко раскинув руки, склонился в сторону речной глади и камнем упал вниз. Громкий всплеск вывел людей из оцепенения, толпа ринулась к мосту. Кто-то вглядывался в воду, кто-то закрывал рукой глаза детям, а кто-то сочувственно всхлипывал. Надежды одних и предвкушения других не оправдались – человек в синем плаще не всплыл.

Быстро приехали люди в погонах, приказали всем расступиться и не беспокоиться. Однако немногие еще какое-то время оставались на площади, обсуждая друг с другом детали происшествия. Но вскоре все разошлись по своим делам, а в небе наконец погас красный язык заката и сомкнулась седая тьма наступившей ночи. Конечно же, вечернее событие нашло широкое отражение в утренних газетах и живо обсуждалось горожанами за чашкой кофе. Еще более пристальное внимание к случившемуся было привлечено тем, что через день тело того самого человека в синем плаще было обнаружено в трех километрах от моста, вниз по течению реки. И все бы походило на обычный городской инцидент, и в рассказе можно было бы поставить точку, если бы не очень странный факт: у найденного тела отсутствовало лицо – и гладкая плоть на его месте позволяла думать, что его никогда и не было, – а в грудной клетке, там, где ранее располагалась сердечная мышца, зияла кровавая дыра.

Глава 1

Поезд. Конечная станция – Москва.

За окном шел дождь, его капли медленно стекали по запотевшему стеклу, подрагивая на стыках стальных вен железнодорожной сети. Плакала глубокая ночь, и барабанный ритм, раздававшийся, казалось, со всех сторон, пел свои признания глухой темноте. Грохот. Повсюду стоял грохот. Рассчитанное на четверых старое неуютное купе, всецело пропахшее сыростью, сейчас словно сжалось до размеров двух сердец, что стучали в нем в такт окружающему шуму. Но вот одно из тихих биений стало выделяться, послышалось учащенное дыхание, а лицо женщины, даже в ночи бросавшееся в глаза бледностью и тонкостью черт, покрылось нервной испариной и слегка заблестело.

Ее звали Кира. Тридцати восьми лет, невысокая и очень худая, с сухой кожей, синеватой на длинных тонких руках и мягкой подтянутой у лица, не образующей, однако, ни единой морщинки или складки, намекавших бы о мимолетности молодости. Хотя Кира обладала некоторой привлекательностью, и, безусловно, способна была расположить малознакомого человека к себе, назвать ее красивой мешала противоречивость облика: взъерошенные в подобие прически темные волосы, острый прямой нос, бледные чуть поджатые губы, неправильной формы брови, и, наконец, маленькие зеленые глаза, единожды посмотрев в которые вы не захотите это повторить, но взгляд запомните надолго – тяжелый, прямой, смелый, будто пронзающий насквозь, он, очевидно, вобрал в себя абсолютно всю печаль, всю любовь, все отчаяние и безмерное одиночество.

Ей снился сон. Посреди огромной светлой комнаты стояло овальное зеркало, накрытое черной тканью. Кира подбежала к нему и, стянув материю, увидела себя да несколько размытых силуэтов людей в белых промокших одеяниях. Только по туманным очертаниям корчащихся от боли лиц она догадалась, что это – ее родители и сестра-близнец, погибшие год назад в одной машине, случайно врезавшейся в мост из-за грозового ливня.

Теперь в дождливую погоду, с наступлением ночи, когда темнота за окном становится такой густой, что, кажется, до нее можно дотронуться, они навещают ее во снах.

Кира проснулась и резко вскочила с постели, с ее лба стекали капельки пота, а глаза широко раскрылись. Она посмотрела в окно. Шел ливень, издалека доносились громовые раскаты. Поезд проезжал какую-то старенькую деревеньку, картинка за стеклом все время менялась.

– Опять не спится? – послышался звонкий женский голос с другой стороны купе.

Кира повернулась и, еле шевеля губами, тихо ответила:

– Опять сестра. Опять я вижу ее глаза, такие холодные – куски льда.

Она потерла предплечья, словно холод охватил и ее саму. Соседка привстала, обнажив красивые ноги, и надела легкие матерчатые тапочки. Затем она слегка подвинулась, и ее окутал нежный пшеничный свет, лившийся в окно от покосившегося фонаря на станции. Лицо этой женщины было строгим и аскетичным и, в тоже время, по-особенному пленительным. Выступающие подтянутые скулы придавали ему форму удлиненного овала, внося некую загадку в утонченный образ, большие карие глаза казались несколько выпученными, на деле же этот эффект создавался за счет игры света и тени, и, как только лицо Офы (так звали женщину) вновь оказалось в полумраке, в глаза вернулись живая бойкость и вдумчивая глубина, ранее отнятые лучистым сиянием. Палево-соломенные волнистые волосы, которые она убирала в казавшуюся тяжелой старомодную прическу, сейчас, после ночного пробуждения, легко развевались от залетавшего в приоткрытое окно ветерка. Этот облик излучал едва уловимое ощущение сиюминутности, обостряющееся при взгляде на фотографию в нашейном кулоне, где Офе едва исполнилось двадцать, и каждая частичка ее тела была наполнена неподдельной и беспокойной радостью, означавшей обыкновенное счастье – просто жить.

Сидя на краю полки, свесив ноги и мило покачивая головой, Офа посмотрела на Киру. Та искала, за что бы зацепиться обезумевшим взглядом, но не нашла, и тогда она начала метаться по купе взад-вперед, как раненый дикий зверь, которого вот-вот загрызет охотничья собака. Она то закрывала, то вновь открывала окно, чувствуя катастрофическую нехватку воздуха, а, возможно, и простора. Все это Кира проделывала молча, только временами неожиданно оборачиваясь к Офе, будто пытаясь что-то сказать: ее глаза выражали какой-то негласный вопрос, уголки губ неловко дергались в слабой попытке нарушить тишину… Но собраться с мыслями никак не получалось.

– Это несправедливо, – вдруг сказала она, внезапно остановившись, – почему мы должны туда ехать? Я… – Кира опустила глаза и слегка замялась, но затем резко выпрямилась и гордо произнесла: – Я не хочу с ним жить.

Офа внимательно смотрела на нее в томительном ожидании.

– Ты не можешь так говорить, это недопустимо, – холодно отозвалась она после паузы.

– Недопустимо? – Кира закричала так, как будто только и ждала момента сделать это. – Неужели ты не понимаешь: я ему не нужна, он не любит меня, даже не жалеет – сестру, но не меня!

В действительности ей было страшно, и в глазах показались огромные капли слез. Оказавшись заложницей тени погибшей сестры, ей пришлось страдать из-за слишком явной их внешней схожести. Пять лет назад ее сестра, Лара, вышла замуж за одного политического деятеля из провинциального городка – тучного мужчину с огромным носом, маленькими круглыми глазками, залысиной на вечно потном затылке, и с никогда не переводящимся в левом кармане брюк запасом крохотных мятных леденцов, которые он любил посасывать в минуты переживаний. Звали его Иваном Андреевичем – крайне нервный человек, обожавший все перепроверять по двадцать раз, суетиться и постоянно вытирать проступивший на лбу пот тоненьким кружевным платочком, доставшемся ему от матери. Любовь Ванюши (таким противным словом, похожим на кличку, даваемую поросенку, его называла жена) к Ларе была безмерной, хотя скорее это можно назвать страстью, ибо любовь – желание отдавать, а он хотел только получать. Лара же его любила, любила по-настоящему. Несмотря на предполагавшие мелочность и скупость внешние данные, Иван Андреевич был весьма интеллигентным человеком, из семьи известных в городе врачей. Он получил неплохое образование, знал два языка, читал старые тексты на латыни, обожал прозу, особенно философскую, хотя терпеть не мог стихов. Его мозг имел удивительную способность: безупречно воспринимать новую информацию из разных сфер жизни, будь то наука или искусство, кулинария или мода, но вот обработать материал, создать что-то свое, выдать новую мысль – этого он себе позволить, к сожалению, не мог. Впрочем, чтобы произвести эффект на людей, сохранить их внимание к себе на протяжении вечера, и даже для поддержания романтического разговора с девушками имеющихся данных хватало вполне. Лара потому и полюбила его: ей нравились поверхностные суждения и нелепые высказывания о незнакомых сферах жизни, сочетавшиеся с глубокими энциклопедическими знаниями, почерпнутыми из прочитанных книг – это ей казалось милым. Ему же нравилось, когда его слушали и понимали. В дальнейшем Иван Андреевич никак не мог смириться со смертью жены и переехал в Москву, в надежде найти новую работу и семью. Работу найти он сумел, а вот забыть Лару – нет. Именно из-за недомыслия, смешавшегося с горечью потери, и невероятной привязанности к образу одной, той самой, боль приглушилась и сменилась животным желанием обладать тем, чем обладать невозможно. Единственным утолением его жажды могла быть Кира, похожая на сестру, как две капли воды. И тут нет ошибки, именно утолением, ибо ни для чего другого она была ему не нужна: он с ней не разговаривал, не отдыхал и не жил вместе, лишь только иногда спал, удовлетворяя тем самым свой мучительный голод по потерянному телу любимой.

– Я опять еду к нему, а он меня совсем не любит, не любит! – Кира кричала, захлебываясь собственными слезами. – Я опять одна, одна! А знаешь, Офа, а знаешь, как хочется взять ночью трубку и позвонить, повыть, рассказать, поплакать? А некому! Некому мне!

Кира перестала рыдать, но так и металась из стороны в сторону, размахивая руками, как пойманная за горло птица.

– А знаешь? Знаешь что? Я возьму и застрелюсь!

Кира с безумными глазами бросилась к своему маленькому чемодану, достала оттуда заряженный пистолет, живо поднесла его к виску и зажмурила глаза. Офа немедленно вскочила и дернула ее за руку. Прогремел выстрел, пуля врезалась в стену купе, отскочила от нее, врезалась в другую, снова отскочила, и наконец застряла в подушке. Повисла недолгая пауза.

– Вот видишь, – вполголоса проговорила Офа, – если пуля отлетела, а ты жива, это значит, что ты не одинока, значит, ты кому-то еще нужна! – Офа выхватила пистолет и положила его к себе под подушку. – Милая, милая, Кира, – нежно продолжила она, – правда – совершенно глупая вещь, если о ней знаешь только ты, но в конце концов именно тебя она сводит с ума. Говорят, что жизнь одна, но нет, нет… Это смерть одна, а жизней у тебя много, очень много…

Офа взяла сигарету и тихонечко закурила, нежно обняв подругу.

– Молчи, уходи, скрывайся, и не думай, что знаешь больше других, не ищи протеста, а если нашла – погаси его, не будь глупой и наивной, сливайся со стенами, не борись глаголом! И помни: твоя (на этом слове был сделан особый акцент) сестра просила тебя жить с ним. Ну вспомни, как забавно она рассказывала, что не может он быть один, ну вот такой ребенок, пусть и груб, пусть и за сорок. Но ради ее памяти так нужно. Иначе она не оставит тебя в покое, ты дышать не сможешь, ты спать не сможешь! Не сможешь, понимаешь? А к нему привыкнешь, в конце концов не такой уж он и урод – внушала Офа, продолжая курить.

– Воздуха! Мне тошно и противно быть, стоять, чувствовать его дыхание за спиной, спать с ним! Зачем, ну зачем, Офочка, я туда еду? – взмолилась Кира.

Офа посмотрела на нее недоуменно.

– А хочешь я тебе погадаю? Я же умею, моя бабка всем подружкам гадала, – спросила она, все еще дымя сигаретой.

И мигом в ее руках оказалась колода карт, выуженная из дамской сумочки, где помимо того всегда можно было найти лишнюю пачку сигарет, презервативов и маленький перочинный ножичек.

Офа разложила круг.

– В казенном доме… Король бубновый… валет… ненужные хлопоты… – и тут она взвилась, восторженно закричав: – Я же тебе говорила, смотри! Вот ты, а вот рядом с тобой король. Полюбишь его еще, говорю тебе – большая любовь впереди, карты не врут, обещанное исполняется!

Ее прервали. Стук колес затих, поезд тяжело выдохнул. По коридору заскользили туманные тени, кто-то неосторожно хлопнул дверью, и в купе вошла невысокого роста женщина с острым колющим взглядом.

Глава 2

Женщина вошла с чемоданчиком, аккуратно поставила его на пол, и, как только поезд вновь тронулся и полоски света из окна проникли в купе, Кира заметила огромный горб на спине новой спутницы. Офа же привстала, прищурила глаза и встретила вошедшую змеиным выражением лица, но, заметив значительный холм под черным пальто, испуганно вздохнула. Новенькая не обратила на это никакого внимания, лишь непринужденно распоясалась, сняла с себя мокрую одежду и села на край полки. Офа неприязненно цокнула языком. Ей не понравились ярко накрашенные тонкие губы, припудренный носик, высокие скулы, окутанные серой дымкой глаза. Женщина была красивой. Офа же красивых женщин не любила. Но одна деталь – пресловутый горб – заставила ее смягчиться и сделать по-ребячески жалостливое лицо. Переведя взор на обмякшее пальто, она заметила отсыревшую пачку сигарет, пугливо торчащую из левого кармана.

– Вы курите? Могу предложить, – Офа кинула фразу, точно дворовый мальчишка футбольный мяч на поле.

Вошедшая неловко обернулась.

– Что вы, я не курю, они не мои. Эти сигареты курит мой возлюбленный!

Последние слова она произнесла нарочито нежно, протяжным мурлыкающим тоном.

– Он должен меня встретить на перроне в Москве, я к нему еду. Хотела его любимых сигарет привезти, да они все промокли. Чертов дождь! – она возвела глаза к потолку.

Офа была удивлена таким ответом. Знакомые ей правила приличия велели замолчать, но любопытство брало верх.

– Так что же он их сам себе не купит? Зачем везти из другого города?

– А таких больше нигде нет. Такие делают только у нас, на семейной фабрике. Именные! – с гордостью ответила спутница приглушенным голосом.

В речи этой дамы можно было заметить любопытную особенность: она говорила чуть слышно, произнося начало фразы быстро, а затем все медленнее и медленнее. Создавалось ощущение, что она говорит на вдохе.

Офа наклонилась и прочитала на сигаретной пачке надпись крупными буквами: «БУЛЬБУЛИТКО».

– Наша фамилия! А табак нам из самой Бразилии огромный попугай доставляет по небу. Мы его зовем Коко. Он не умеет говорить в жизни, но, когда он мне снится, он все время плачет и что-то невнятное произносит, представляете? Так ему одиноко в этом крошечном небе!

Офа заулыбалась. Бульбулитко определенно больна, и нет никакого попугая, фабрики и возлюбленного. Спутница бредит. И Офа уже было отвернулась к стенке, как в разговор вмешалась Кира.

– И вы разговариваете во сне с птицами?

Бульбулитко нисколько не удивилась вопросу. А изумление, возникшее в ее глазах, скорее было адресовано Кире.

– А вы нет?

Кира задумалась и поняла, что ничего подобного в ее снах никогда не случалось.

– Я, как только научилась управлять своими снами, так стала понимать их язык, – тихо произнесла Бульбулитко. – Наша семья фабрикантов обладает даром, мы можем смотреть сны других и приглашать близких людей в наши.

Офа снова развернулась. Она уже забыла про все на свете, безумцы привлекали ее намного сильнее, нежели отталкивали красивые. Ей почему-то казалось, что безумие – это всегда идейность и служение своим принципам, а такие люди либо гениальны, либо абсолютно одиноки.

– Вот я со своим возлюбленным, – женщина достала из кармана фотографию красивого мужчины, в его глазах присутствовала южная искорка, а волосах застыла морская соль, – мы с ним последний раз виделись десять лет назад, а в свои сны я его каждую ночь приглашаю! Во вчерашнем он попросил приехать к нему, а до этого говорил, что пока не может меня у себя принять.

– Так он живет в Москве? – удивилась Кира.

– Что вы, что вы? – испуганно залопотала Бульбулитко. – Он бразилец. Он не знает русского, а я португальского. Мы давно уже общаемся глазами.

– Но зачем же вы едете в Москву? – спросила Офа.

– Он прислал за мной личный самолет, который уже ждет меня в аэропорту в самой северной точке города.

– Что-то я не помню в Москве северных аэропортов, – с подозрением произнесла Офа.

Тут Бульбулитко изменилась в лице, ее левая бровь поднялась полумесяцем, а в глазах словно бы рассеялась туманность. Она присела, явно готовясь к длинному рассказу. Офа снова закурила.

– Думаете, вы знаете Москву? – спросила Бульбулитко. – Нет, все это только иллюзии, вы ничего не знаете! Вы даже понятия не имеете, в какую Москву едете. Это совсем не тот город, что вы видите своими глазами. Чтобы понять его, стоит раз и навсегда запомнить, что верный ответ может находиться за пределами очевидных вариантов, и, что реальность – это лишь стена, а за ней идет настоящая жизнь! Но тогда придется провести жирную разграничительную линию, отстраниться от понятий государства, времени и пространства, заново вообразить этот город и разрушить его до последнего камня. Вы не знаете настоящую Москву!

Офа с Кирой переглянулись. У каждой возникла мысль о сумасшествии спутницы, но что-то в ней было притягательное, цепляющее с первых минут, такое, что начинало казаться: если бы истина имела голос – она говорила бы на вдохе.

– Ежели верить науке, – продолжила Бульбулитко, – то окружающая нас действительность подчинена логике, все зачем-то существует и на все находится нужная математическая модель, отражающая правдивость текущего момента. Говоря о городах, тем более о крупных и древних, мы должны представлять их как организмы, со своими характерами и нравами, в которых порой сочетаются самые удивительные вещи. Страх и новаторство, аскетичность и роскошь, абсурд и геометричность, но самое главное – подавленность и жизнь в сути своей – это все Москва. Сказанное относится больше к жителям этого города и к его управленцам: первым необходимо быть покорными, вторым – незаметными.

«Да, как хорошо, что эта дамочка продолжила разговор, теперь совершенно ясно – она глубоко больна. Ей давно пора лечиться», – c ужасом подумала Офа.

«Надо следить за ее руками – ножи, острые предметы. Обычно такие люди очень вспыльчивы и опасны», – предположила Кира.

– Послушайте, мы были в Москве и неоднократно, – тут же попыталась возразить она, – и то, что вы говорите… Этого всего нет!

Бульбулитко опять ничему не удивилась, видимо, это все было ей знакомо.

– Согласитесь, «нет» и «не видите» – разница огромная! – она бросилась к окну, где после небольшого перерыва небо вновь заволокло тучами. – Вы все такие скучные! Возьму и улечу сегодня на юг, северные широты определенно не по мне, здесь все вечно серое, одинаковое, снег такой мягкий-мягкий, аж противно! В Москве так вообще равенство – идеология, но не в книгах, а в умах! Откуда это? Не знаю, но если ты не выделяешься – ты в толпе, с тобой большинство, а значит – ты влиятельный. Единицы могут быть сильными в одиночестве, единицы могут отличаться, пойти против всех и в конце пути оказаться правыми. Сила – в правде, да правды нет.

Офа посмотрела на Киру, в глазах той читалась растерянность. Бульбулитко продолжила.

– Я сегодня навсегда улетаю туда, где мое сердце стучит уж десять лет, в те места, где я проводила свои сны все это время. А знаете, сон – странная вещь, такая хрупкая, призрачная, но очень честная, в нем нельзя скрыться, вот ты стоишь перед зеркалом совсем голая, а на тебя отражение, как сосед в дверной глазок, гнусно посматривает.

Кира вздрогнула и невольно сжалась.

– Я расскажу, что знаю. Это, конечно, слухи, сплетни, но я сама много раз находила подтверждение услышанному, – ее глаза широко раскрылись, в них словно пробудилась некая сила, что давно спала. – Так город живет недавно, но слушайте…

За окном пролетела большая черная птица, а Бульбулитко продолжила, и вот что она рассказала.

Городом управляют пять учреждений, называемых комитетами.

отвечает за тотальный поголовный контроль над людьми. Очень сложно знать все о человеке, невозможно прочитать чужие мысли, нельзя поставить видеокамеры на каждом шагу, но слежка осуществима, надо всего лишь быть тем, чему вы доверяете, что никогда вас не предает и не покидает – вашей тенью. Комитет каждому жителю Москвы ставит на шею особый штамп, влияющий на природу тени таким образом, что этот невесомый спутник человека начинает следить за любым движением своего обладателя. Город всегда и везде ярко освещен, поэтому человек, запутавшийся в своей же тени, похож на обреченную рыбу, бьющуюся в сети. Также этот комитет уделяет огромное значение снам, которые люди видят ночами. В ведомстве абсолютно уверены, и в этом они правы: все, что человек не хочет рассказать о себе сам, могут рассказать его сны. Поэтому каждый житель города обязан проходить освидетельствование в специальных пунктах комитета, где фиксируются все недавние сны человека, а также восстанавливаются недостающие их фрагменты. На основе обработанных и дополненных результатов изучения снов составляется рейтинг благонадежности человека, в зависимости от которого он может претендовать на прибавку к заработной плате или, скажем, быть выгнанным из города. Комитет тени и снов

занимается тем, что точно определяет единственно возможную правду по принципу угодности того или иного исторического персонажа или события. А поскольку историей считается все, что случилось вплоть до минувшей секунды, и время вступает в свои права только тогда, когда заканчивается недолгое звучание слова «сейчас», то комитет занимается еще и настоящим, вычитая из него ровно одну секунду. Данное ведомство преподносит в нужном, а вернее, угодном ключе любое событие, так или иначе имевшее место в прошлом. Никто в городе не знает, что происходило на самом деле, да и возможно ли точно узнать это? Существовал ли Гагарин? Выходили ли люди в открытый космос? Правил ли когда-то Иван Грозный? Все это, возможно, и было в действительности, но кто может поручиться, кто-нибудь видел своими глазами? Наверняка и вам что-то известно всего лишь с чьих-то слов да из разговоров. Реальные факты очевидны только участникам событий, но, к сожалению, все мы смертны, и потому пришедшие на смену поколения уже ничего не знают о случившемся когда-то, их уши и разум готовы впитать и принять за истину абсолютно любую информацию. Кроме трактовки исторических событий, комитет отвечает за статистические исследования, вопросы доверия к власти, ее популярности и тому подобное. Причем, согласно подобным исследованиям, все всегда укладывалось в простую концепцию 99:1. А именно, если кто-то начинает ощущать себя той самой единицей, оппозиционной основной массе, то ощущение большинства, априори настроенного против, напрочь уничтожает волю к сопротивлению – при этом реальных цифр того «большинства» никто не знает. Ведомство четко следит за исполнением своих законов. Предположим, кто-то из чиновников увидел вульгарность в шторах цвета бедра испуганной нимфы – тут же, в срочном порядке, принимается закон, запрещающий использование такого цвета для занавесок. И вроде бы ерунда, нельзя этот цвет – так найдется другой, но поднимается настоящая волна смятения и паники: люди, как очумелые, начинают искать в обычных шторах кто критику власти, кто пошлость и разврат, а некоторые вообще видят в них угрозу государственному строю, и таким образом количество запрещенных оттенков разом достигает десятков. И даже те, кто никогда не обращал внимания на цвет штор в витринах магазинов, теперь, проходя мимо, невольно задумываются, не опасны ли они чем-нибудь… И так до нового обострения. Комитет истории